— Костя пробежался по комнате. Подобрал листочек. Скомкал, бросил его в открытую форточку.
— Хорошо, хорошо, ты не волнуйся так!
— Я не волнуюсь, не волнуюсь. — Орлов сел рядом с Толокошиным. Опрокинул остатки коньяка. — Слушай, я не дал им еще одну важную функцию.
— Какую такую функцию? — Взволнованность Кости передалась Александру.
— Понимаешь, я дал им один защитный механизм и не дал другого. Я дал им круговую поруку. Это очень важно. Но это щит. А должен быть меч.
— Гхм…
— Должен быть. Не спорь даже. Мы воспитываем в государственной пробирке клан. Особый, редкий вид. Наш, российский, государственный. Мы фундамент сейчас закладываем. Или нет. Не закладываем, а укрепляем его. Бетонируем. Расшаталось же все. Неужели не видишь?
— Вижу, вижу…
— И этот фундамент, этот клан должен уметь защищаться.
— А кто на него нападать собирается?
— Да кто угодно. Ты вспомни одну из мотиваций, зачем мы все это затеяли. Что за причина была?
— Липинский, что ли?
— Херня этот Липинский. Сошка мелкая. Камушек в лавине. Коррупция! Вот почему и менты не подчиняются никому, кроме своего кармана, и чиновники что хотят, то и делают. А коррупция подразумевает семейственность. Корпоративность. Понимаешь? И если одна корпорация не может защищаться, то ее сжирают другие. Более сильные, наглые, злые. А значит, и нашему клану, нашей корпорации надо дать в руки меч. Или ее сожрут.
— Да кто?!
— Кто-кто? Менты, например, генералы с золотыми пуговицами на штанах! Вот возьмут и сожрут к черту! И костей не останется. Только хуже станет.
— И что же это за меч?
— Месть! Принцип личной ответственности мы уже дефинировали. Теперь определим принцип мести! Месть как принцип существования клана. На любое враждебное действие должен быть адекватный или, в ряде случаев, превосходящий по силе ответ! Клан, готовый мстить, уже не трогают. Человека, за спиной которого стоят люди, готовые мстить, ни один идиот не тронет, если не будет уверен в своем десятикратном превосходстве.
— А если будет уверен?
— Ну и что? Не бывает абсолютной защиты. Машина может взлететь на воздух. Случайно. А если бронированная, то у подъезда наркоман с обрезком трубы встретится. Месть — дело неторопливое, но надежное. Месть — это принцип жизни. Человек не боится умереть, зная, что за него будут мстить. Его родственники, кровники, братья по оружию. — Костя посмотрел на бумажку, которую держал в руках, и прочитал: — Месть — это условие, позволяющее урегулировать сложные взаимоотношения с другими корпорациями. Мы создаем организацию, которая будет бороться в первую очередь с нечистоплотными людьми, с огромным спрутом, у которого множество щупалец. И чтобы сразу взять его за горло, за эту артерию, которая перекачивает деньги из одного кармана в другой, надо иметь за спиной действительно страшное оружие. Этим оружием будет месть. Поставленная одним из краеугольных камней в фундаменте ОЗГИ. Или мы решаем сложный вопрос по закону добровольно, или решаем вопрос по закону в любом случае! Никакая организация не должна даже думать о том, что можно как-то силой решить проблему с ОЗГИ. Любое давление, любой признак агрессии должны давиться в зародыше. Действовать таким образом можно, только руководствуясь местью.
— Ты вообще понимаешь, что говоришь? Это ты лекцию для курсантов такую заготовил?
— Да! — Орлов убежденно стукнул по столу кулаком. — Да, представляю! И многим, кто поймет, с чем имеет дело, будет страшно. И хорошо! Пусть испугаются. Зато станет ясно. Россия шутить не будет! Хватит уже…
— Эй, ты погоди! — Толокошин сделал жест рукой, словно натягивая повод. — Лошадей придержи! Мы все-таки демократическое государство.
— Не спорю, не спорю. — Костя пожал плечами. — Совсем не спорю. Демократическое государство должно иметь возможность защитить себя от происков. Например, международной мафии, которой на руку коррупционеры и взяточники. Мне напомнить, может быть, как Липинский за рубеж уходил? Или он что? Отец Русской Демократии?
— Нет, конечно… Но… — Толокошин поморщился. — Такое дело…
— Я понимаю, понимаю. — Костя пошел к дверям, принял у постучавшегося коридорного бутылку. — Я все понимаю. Страшно иметь под боком машину, олицетворяющую Закон. Все мы грешники, и все такое… Но что поделать? Мы ведь живем в демократическом государстве… Каждый имеет право, и так далее. И государство должно ему эти права обеспечивать. А не кивать на всяких гадов: мол, не дают, воруют и за рубеж убегают. Сказано же было один раз — мочить в сортире. Вот и нечего отлынивать!
— Да уж… — Толокошин свернул голову бутылке. Критически посмотрел на этикетку. — Вроде бы натуральный. Морда у него…
— У кого? — Орлов тоже пригляделся к этикетке. — Морда?
— Да у коридорного! Хитрая больно…
— А…
— В общем, я тебе не могу вот так сразу ответ дать. Мне надо сначала посоветоваться.
— С кем?
— С кем… С тем! Ты ж сам только что про «мочить» упомянул. — Александр налил в стаканчики. — Давай…
— Давай. — Костя легко согласился и взял стаканчик. — Только советоваться ты можешь до посинения. Я уже в Интернете все выложил.
В то, что Толокошин пришел его проведать, спасаясь от Лобкова с лопатой и тещи с огородом, Орлов не поверил.
Глава 28
Из интервью с политиком:
«По Чечне: отделить понятие чеченского сепаратизма от понятия международного терроризма. Если в Чечне и действуют международные террористы, то только в роли финансистов. А исполнители, общественные настроения все это существует на почве внутреннего национального конфликта. Поэтому если мы разделяем понятия и называем Масхадова и Закаева чеченской сепаратистской оппозицией, то мы начинаем вести реальные политические переговоры».
Генеральские посиделки всегда напоминают нечто эмигрантское. С явственно ощутимой ностальгией, витаюшей над головами уже изрядно принявших на грудь высших чинов. Только тоска тут не по добровольно утраченной родине, березкам, осинам, полям, рекам, болотам, срубам, баням по-черному и прочим дикостям, от которых так легко бежалось в свое время, а по солдатской вольнице. Когда ты знаешь: единственное, что тебе положено знать, — как подшить воротничок, как чистить картошку, чтобы не было «много в мусоре, мало в брюхе», и как урвать лишний часок сна. И нет под тобой огромной пирамиды полканов, майоров, капитанов, лейтенантов, сержантов… Нет глупой надобности выглядеть престижным, важным, грозным. Не нужно заботиться о шубе для жены и дочери. И чтобы «Волга" была должным образом отдраена. И не сболтнуть лишнего.
Генеральские посиделки — это терапия. Возможность снять напряжение, которое накопилось то ли от собственной дурости, то ли от избытка совести, когда во время визита в часть ты доподлинно знаешь, что на ходу только один-единственный БТР из всего парка. А остальным покрасили колеса заодно с бордюрами.
Тут, на природе, можно скинуть к черту китель и прикармливать комаров от щедрот генеральских. Пить водку стаканами, а потом от души поблевать в сторонке, очищаясь от грязи и накопившейся желчи. Можно жрать какую-нибудь курятину, разрывая тушку пополам, и вытирать руки о тельняшку.
А потом уехать. В город. К жене, машине, даче. К пирамиде штыков, подпирающей тебя снизу.
Отвечать за других Леонид Сталиевич Рудько, конечно, не стал бы. Но для него эти посиделки были именно терапией. Помогающей лучше всех врачей, психиатров и другой новомодной мути. Обычно он пил, закусывал и очень редко участвовал в болтовне, которая велась другими генералами. Леониду было вполне достаточно атмосферы, водки, шашлычного дыма, одного вида этих толстопузых, раскрасневшихся, пьяных мужиков в гимнастерках. Он даже не знал, что другие считают его за это человеком солидным, имеющим в рукаве несколько дополнительных тузов из другой колоды. К его мнению было принято прислушиваться, хотя сам Леонид Сталиевич никогда не стремился к этому положению и статусу.
Сегодня все проходило как обычно.
Солнышко, лесок, воздух, не испорченный смогом и гарью столицы. Грубый стол из досок. Костерок и суетящаяся около него обслуга.
— Херня, — гудел рядом Зиновьев, оттягивая ворот полосатого тельника. — Херня. Неправильно все.
— Что неправильно? — неожиданно для самого себя поинтересовался Рудько.
— Да политика эта вся… — сморщился Зиновьев. — Выборы, демократы, коммунисты. Сволочи они все. Сволочи.
Леонид Сталиевич издал неопределенный звук. В общем и целом он был вполне согласен со своим коллегой. И демократы, и мало чем отличающиеся от них нынешние коммунисты казались Рудько настоящими сволочами. Но мысль эта была пустой, никчемной. Поддерживать разговор на эту тему было неинтересно. И генерал принялся созерцать ветви березы, плотно укутанные дымом костра.
Однако Зиновьев не утихомирился:
— Нет, Сталиевич, ты мне скажи… Ты человек серьезный, скажи, И ребята твои, видел их на смотре, тоже. Хорошо пуляют. Ты скажи мне, как генерал генералу, вот тебе это все как?!
— Никак, — честно ответил Рудько.
— Не понял. А вот когда в Чечне наших ребят порешили! Это что? Тоже никак?! А когда квартиры не дают?! А когда в чисто поле в палатки с женами и детьми?! Это что? Никак?
— Не, это херня.
— Вот!
— Но только все-таки та херня, что сейчас, она всяко лучше, чем при прежнем…
— Ты про кого?
Рудько указал взглядом куда-то наверх.
— А! — обрадовался Зиновьев. — Ты про этого… Ну, вроде да… Только… Только не верю я ему. Все особисты суки! Я-то знаю.
— Ну, это ты хватил.
— Нет-нет. В самый раз.
«Чего я с ним спорю? — удивился сам себе Рудько. — Сдались мне его особисты».
Зиновьев, словно бы ощутив нежелание собеседника продолжать разговор, вдруг переменил тему:
— Слушай, Сталиевич, я тебя тут видел на днях в Москве. Ты что, свою «волжанку» все держишь? В ремонт, что ли, таскаешь?
— Ну…
— Танк переверну! — рассмеялся Зиновьев. — Ничего приличного, что ли, нет? Вон у Гардина «мерин». Понятно, что на тестя, но все-таки… А я так собираюсь «колеса» прикупить.
Рудько смутно припомнил, что «колесами» на полубандитском сленге называлась «ауди».
— Ну и что?
— Как что?! — Зиновьев чуть водкой не подавился. — Все-таки не «Волга»! Ты чего? Как не родной. Я и дом твой видел. Почему второй этаж не надстроишь?
— А мне он нужен? — Рудько налил водки. — Дочка замуж выйдет, ей отдам. Сам в городе поселюсь… Или наоборот. Да и дорого… Что мне, деньги некуда девать?
— Ой, блин, да ты все на подачки государственные живешь. Старик, — Зиновьев похлопал Леонида Сталиевича по спине, — так можно ноги протянуть. Время другое сейчас. Надо же рубить фишку…
И он покрутил жирными руками перед лицом Леонида, словно показывая, как надо с этой «фишкой» обращаться.
— Ты вон там мой китель видишь? — Зиновьев указал на брошенную кучу одежды. — Вон там. Черный… Ну!
— Вижу…
— Пуговицы как блестят! Видишь!
— Вижу. Денщик у тебя старательный.
— Жопа он, а не старательный. Гнать надо. Это, — Зиновьев приблизился к Рудько и прошептал: — Это золото. Золотишко. Понял? И «краб» на фуражке из того же… И молния на брюках! Прикинь, да!
И он засмеялся, громко, заливисто.
— Не понял, — признался Рудько.
— Чего ты не понял? — Зиновьев налил ему водки в стакан. — Все понятно и так. Всяко уж не президентские щедроты. Потому что суки они там все. Особисты и прочие. И ты их прикрываешь, кстати.
— Ну, положим, не я, а мои ребята…
— Да ладно! Ребята. Чего скажешь, то и сделают. Скажешь пулять, пульнут. Скажешь пропустить, пропустят. Не так, что ли?
— Ну, так.
— Твои ребята, они как и мои. Понимаешь? Я своим вот скажу лететь и прыгать! Полетят и прыгнут. Лишь бы самолет до места добрался. Чуешь?
— Нет, — покачал головой Рудько, но что-то внутри неприятно закопошилось. Самолеты были слишком близки к его епархии, все, что касалось «долететь и прыгнуть», могло существовать только с разрешения Леонида Сталиевича и, конечно, его ребят.
— А! — Зиновьев махнул рукой. — Ты что, так и хочешь в нищете жить?
— Да в какой же нищете? Нормально живу. Все, что надо, есть. И больше даже. Чего мне еще? Запонки алмазные, что ли?
— Хочешь, будут алмазные, хоть какие. Платиновые там!
— Зачем?
— Дурья башка, — плюнул Зиновьев. — Детям своим чего оставишь?
— Деньжата имеются. Не пропадут. У тебя, кстати, и детей нет…
— Нет. И что с того?
— Ничего.
— Ерунда это все. Гады они там все. Вот что я тебе скажу. И ты мне скажи. — Зиновьев обхватил Рудько лапищей, прижался близко-близко. — Мои ребята через твою зону полетят, собьешь?
Леонид Сталиевич вдруг напрягся, глянул в чужие, пристальные глаза.
— Ты что? — Генеральский голос неожиданно дал петуха. — Ты что, сдурел?!
Между ними на миг зависла тишина. Словно пролетел кто-то. Не ангел, нет. Словно пуля свистнула. Мимо.
— Да шучу я! Во дурной! — захохотал Зиновьев. — Шучу!
* * *
Этот человек пришел в штаб партии «Содружество Правых Политиков» тихо и незаметно. Просто открыл дверь, вошел и присел в углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Хорошо, хорошо, ты не волнуйся так!
— Я не волнуюсь, не волнуюсь. — Орлов сел рядом с Толокошиным. Опрокинул остатки коньяка. — Слушай, я не дал им еще одну важную функцию.
— Какую такую функцию? — Взволнованность Кости передалась Александру.
— Понимаешь, я дал им один защитный механизм и не дал другого. Я дал им круговую поруку. Это очень важно. Но это щит. А должен быть меч.
— Гхм…
— Должен быть. Не спорь даже. Мы воспитываем в государственной пробирке клан. Особый, редкий вид. Наш, российский, государственный. Мы фундамент сейчас закладываем. Или нет. Не закладываем, а укрепляем его. Бетонируем. Расшаталось же все. Неужели не видишь?
— Вижу, вижу…
— И этот фундамент, этот клан должен уметь защищаться.
— А кто на него нападать собирается?
— Да кто угодно. Ты вспомни одну из мотиваций, зачем мы все это затеяли. Что за причина была?
— Липинский, что ли?
— Херня этот Липинский. Сошка мелкая. Камушек в лавине. Коррупция! Вот почему и менты не подчиняются никому, кроме своего кармана, и чиновники что хотят, то и делают. А коррупция подразумевает семейственность. Корпоративность. Понимаешь? И если одна корпорация не может защищаться, то ее сжирают другие. Более сильные, наглые, злые. А значит, и нашему клану, нашей корпорации надо дать в руки меч. Или ее сожрут.
— Да кто?!
— Кто-кто? Менты, например, генералы с золотыми пуговицами на штанах! Вот возьмут и сожрут к черту! И костей не останется. Только хуже станет.
— И что же это за меч?
— Месть! Принцип личной ответственности мы уже дефинировали. Теперь определим принцип мести! Месть как принцип существования клана. На любое враждебное действие должен быть адекватный или, в ряде случаев, превосходящий по силе ответ! Клан, готовый мстить, уже не трогают. Человека, за спиной которого стоят люди, готовые мстить, ни один идиот не тронет, если не будет уверен в своем десятикратном превосходстве.
— А если будет уверен?
— Ну и что? Не бывает абсолютной защиты. Машина может взлететь на воздух. Случайно. А если бронированная, то у подъезда наркоман с обрезком трубы встретится. Месть — дело неторопливое, но надежное. Месть — это принцип жизни. Человек не боится умереть, зная, что за него будут мстить. Его родственники, кровники, братья по оружию. — Костя посмотрел на бумажку, которую держал в руках, и прочитал: — Месть — это условие, позволяющее урегулировать сложные взаимоотношения с другими корпорациями. Мы создаем организацию, которая будет бороться в первую очередь с нечистоплотными людьми, с огромным спрутом, у которого множество щупалец. И чтобы сразу взять его за горло, за эту артерию, которая перекачивает деньги из одного кармана в другой, надо иметь за спиной действительно страшное оружие. Этим оружием будет месть. Поставленная одним из краеугольных камней в фундаменте ОЗГИ. Или мы решаем сложный вопрос по закону добровольно, или решаем вопрос по закону в любом случае! Никакая организация не должна даже думать о том, что можно как-то силой решить проблему с ОЗГИ. Любое давление, любой признак агрессии должны давиться в зародыше. Действовать таким образом можно, только руководствуясь местью.
— Ты вообще понимаешь, что говоришь? Это ты лекцию для курсантов такую заготовил?
— Да! — Орлов убежденно стукнул по столу кулаком. — Да, представляю! И многим, кто поймет, с чем имеет дело, будет страшно. И хорошо! Пусть испугаются. Зато станет ясно. Россия шутить не будет! Хватит уже…
— Эй, ты погоди! — Толокошин сделал жест рукой, словно натягивая повод. — Лошадей придержи! Мы все-таки демократическое государство.
— Не спорю, не спорю. — Костя пожал плечами. — Совсем не спорю. Демократическое государство должно иметь возможность защитить себя от происков. Например, международной мафии, которой на руку коррупционеры и взяточники. Мне напомнить, может быть, как Липинский за рубеж уходил? Или он что? Отец Русской Демократии?
— Нет, конечно… Но… — Толокошин поморщился. — Такое дело…
— Я понимаю, понимаю. — Костя пошел к дверям, принял у постучавшегося коридорного бутылку. — Я все понимаю. Страшно иметь под боком машину, олицетворяющую Закон. Все мы грешники, и все такое… Но что поделать? Мы ведь живем в демократическом государстве… Каждый имеет право, и так далее. И государство должно ему эти права обеспечивать. А не кивать на всяких гадов: мол, не дают, воруют и за рубеж убегают. Сказано же было один раз — мочить в сортире. Вот и нечего отлынивать!
— Да уж… — Толокошин свернул голову бутылке. Критически посмотрел на этикетку. — Вроде бы натуральный. Морда у него…
— У кого? — Орлов тоже пригляделся к этикетке. — Морда?
— Да у коридорного! Хитрая больно…
— А…
— В общем, я тебе не могу вот так сразу ответ дать. Мне надо сначала посоветоваться.
— С кем?
— С кем… С тем! Ты ж сам только что про «мочить» упомянул. — Александр налил в стаканчики. — Давай…
— Давай. — Костя легко согласился и взял стаканчик. — Только советоваться ты можешь до посинения. Я уже в Интернете все выложил.
В то, что Толокошин пришел его проведать, спасаясь от Лобкова с лопатой и тещи с огородом, Орлов не поверил.
Глава 28
Из интервью с политиком:
«По Чечне: отделить понятие чеченского сепаратизма от понятия международного терроризма. Если в Чечне и действуют международные террористы, то только в роли финансистов. А исполнители, общественные настроения все это существует на почве внутреннего национального конфликта. Поэтому если мы разделяем понятия и называем Масхадова и Закаева чеченской сепаратистской оппозицией, то мы начинаем вести реальные политические переговоры».
Генеральские посиделки всегда напоминают нечто эмигрантское. С явственно ощутимой ностальгией, витаюшей над головами уже изрядно принявших на грудь высших чинов. Только тоска тут не по добровольно утраченной родине, березкам, осинам, полям, рекам, болотам, срубам, баням по-черному и прочим дикостям, от которых так легко бежалось в свое время, а по солдатской вольнице. Когда ты знаешь: единственное, что тебе положено знать, — как подшить воротничок, как чистить картошку, чтобы не было «много в мусоре, мало в брюхе», и как урвать лишний часок сна. И нет под тобой огромной пирамиды полканов, майоров, капитанов, лейтенантов, сержантов… Нет глупой надобности выглядеть престижным, важным, грозным. Не нужно заботиться о шубе для жены и дочери. И чтобы «Волга" была должным образом отдраена. И не сболтнуть лишнего.
Генеральские посиделки — это терапия. Возможность снять напряжение, которое накопилось то ли от собственной дурости, то ли от избытка совести, когда во время визита в часть ты доподлинно знаешь, что на ходу только один-единственный БТР из всего парка. А остальным покрасили колеса заодно с бордюрами.
Тут, на природе, можно скинуть к черту китель и прикармливать комаров от щедрот генеральских. Пить водку стаканами, а потом от души поблевать в сторонке, очищаясь от грязи и накопившейся желчи. Можно жрать какую-нибудь курятину, разрывая тушку пополам, и вытирать руки о тельняшку.
А потом уехать. В город. К жене, машине, даче. К пирамиде штыков, подпирающей тебя снизу.
Отвечать за других Леонид Сталиевич Рудько, конечно, не стал бы. Но для него эти посиделки были именно терапией. Помогающей лучше всех врачей, психиатров и другой новомодной мути. Обычно он пил, закусывал и очень редко участвовал в болтовне, которая велась другими генералами. Леониду было вполне достаточно атмосферы, водки, шашлычного дыма, одного вида этих толстопузых, раскрасневшихся, пьяных мужиков в гимнастерках. Он даже не знал, что другие считают его за это человеком солидным, имеющим в рукаве несколько дополнительных тузов из другой колоды. К его мнению было принято прислушиваться, хотя сам Леонид Сталиевич никогда не стремился к этому положению и статусу.
Сегодня все проходило как обычно.
Солнышко, лесок, воздух, не испорченный смогом и гарью столицы. Грубый стол из досок. Костерок и суетящаяся около него обслуга.
— Херня, — гудел рядом Зиновьев, оттягивая ворот полосатого тельника. — Херня. Неправильно все.
— Что неправильно? — неожиданно для самого себя поинтересовался Рудько.
— Да политика эта вся… — сморщился Зиновьев. — Выборы, демократы, коммунисты. Сволочи они все. Сволочи.
Леонид Сталиевич издал неопределенный звук. В общем и целом он был вполне согласен со своим коллегой. И демократы, и мало чем отличающиеся от них нынешние коммунисты казались Рудько настоящими сволочами. Но мысль эта была пустой, никчемной. Поддерживать разговор на эту тему было неинтересно. И генерал принялся созерцать ветви березы, плотно укутанные дымом костра.
Однако Зиновьев не утихомирился:
— Нет, Сталиевич, ты мне скажи… Ты человек серьезный, скажи, И ребята твои, видел их на смотре, тоже. Хорошо пуляют. Ты скажи мне, как генерал генералу, вот тебе это все как?!
— Никак, — честно ответил Рудько.
— Не понял. А вот когда в Чечне наших ребят порешили! Это что? Тоже никак?! А когда квартиры не дают?! А когда в чисто поле в палатки с женами и детьми?! Это что? Никак?
— Не, это херня.
— Вот!
— Но только все-таки та херня, что сейчас, она всяко лучше, чем при прежнем…
— Ты про кого?
Рудько указал взглядом куда-то наверх.
— А! — обрадовался Зиновьев. — Ты про этого… Ну, вроде да… Только… Только не верю я ему. Все особисты суки! Я-то знаю.
— Ну, это ты хватил.
— Нет-нет. В самый раз.
«Чего я с ним спорю? — удивился сам себе Рудько. — Сдались мне его особисты».
Зиновьев, словно бы ощутив нежелание собеседника продолжать разговор, вдруг переменил тему:
— Слушай, Сталиевич, я тебя тут видел на днях в Москве. Ты что, свою «волжанку» все держишь? В ремонт, что ли, таскаешь?
— Ну…
— Танк переверну! — рассмеялся Зиновьев. — Ничего приличного, что ли, нет? Вон у Гардина «мерин». Понятно, что на тестя, но все-таки… А я так собираюсь «колеса» прикупить.
Рудько смутно припомнил, что «колесами» на полубандитском сленге называлась «ауди».
— Ну и что?
— Как что?! — Зиновьев чуть водкой не подавился. — Все-таки не «Волга»! Ты чего? Как не родной. Я и дом твой видел. Почему второй этаж не надстроишь?
— А мне он нужен? — Рудько налил водки. — Дочка замуж выйдет, ей отдам. Сам в городе поселюсь… Или наоборот. Да и дорого… Что мне, деньги некуда девать?
— Ой, блин, да ты все на подачки государственные живешь. Старик, — Зиновьев похлопал Леонида Сталиевича по спине, — так можно ноги протянуть. Время другое сейчас. Надо же рубить фишку…
И он покрутил жирными руками перед лицом Леонида, словно показывая, как надо с этой «фишкой» обращаться.
— Ты вон там мой китель видишь? — Зиновьев указал на брошенную кучу одежды. — Вон там. Черный… Ну!
— Вижу…
— Пуговицы как блестят! Видишь!
— Вижу. Денщик у тебя старательный.
— Жопа он, а не старательный. Гнать надо. Это, — Зиновьев приблизился к Рудько и прошептал: — Это золото. Золотишко. Понял? И «краб» на фуражке из того же… И молния на брюках! Прикинь, да!
И он засмеялся, громко, заливисто.
— Не понял, — признался Рудько.
— Чего ты не понял? — Зиновьев налил ему водки в стакан. — Все понятно и так. Всяко уж не президентские щедроты. Потому что суки они там все. Особисты и прочие. И ты их прикрываешь, кстати.
— Ну, положим, не я, а мои ребята…
— Да ладно! Ребята. Чего скажешь, то и сделают. Скажешь пулять, пульнут. Скажешь пропустить, пропустят. Не так, что ли?
— Ну, так.
— Твои ребята, они как и мои. Понимаешь? Я своим вот скажу лететь и прыгать! Полетят и прыгнут. Лишь бы самолет до места добрался. Чуешь?
— Нет, — покачал головой Рудько, но что-то внутри неприятно закопошилось. Самолеты были слишком близки к его епархии, все, что касалось «долететь и прыгнуть», могло существовать только с разрешения Леонида Сталиевича и, конечно, его ребят.
— А! — Зиновьев махнул рукой. — Ты что, так и хочешь в нищете жить?
— Да в какой же нищете? Нормально живу. Все, что надо, есть. И больше даже. Чего мне еще? Запонки алмазные, что ли?
— Хочешь, будут алмазные, хоть какие. Платиновые там!
— Зачем?
— Дурья башка, — плюнул Зиновьев. — Детям своим чего оставишь?
— Деньжата имеются. Не пропадут. У тебя, кстати, и детей нет…
— Нет. И что с того?
— Ничего.
— Ерунда это все. Гады они там все. Вот что я тебе скажу. И ты мне скажи. — Зиновьев обхватил Рудько лапищей, прижался близко-близко. — Мои ребята через твою зону полетят, собьешь?
Леонид Сталиевич вдруг напрягся, глянул в чужие, пристальные глаза.
— Ты что? — Генеральский голос неожиданно дал петуха. — Ты что, сдурел?!
Между ними на миг зависла тишина. Словно пролетел кто-то. Не ангел, нет. Словно пуля свистнула. Мимо.
— Да шучу я! Во дурной! — захохотал Зиновьев. — Шучу!
* * *
Этот человек пришел в штаб партии «Содружество Правых Политиков» тихо и незаметно. Просто открыл дверь, вошел и присел в углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51