Через несколько дней ее пятнистая догматическая неподвижность была уничтожена, ее выпустили на волю из металлического решета, и я стоял подле тебя на алтаре и хлопал глазами на открывшуюся живую пышность летней округи.
Само предчувствие, что за физической жизнью должно быть нечто еще, наводит меня на мысль, что оно ошибочно. Мы слишком к нему приноровились, и если уж потворствовать этой антропопатии, я бы утверждал, что реальность едва ли упустит столь соблазнительный шанс, наверняка она чувствует себя обязанной нас разочаровать. В том, как все происходит, как действует, — всеобъемлющая грубость, всеохватная недостача церемонности и почтения, — они не дают упасть всем нашим благочестивым пожиткам и самым заветным институтам, пока мы живы, они опора нам и противник, но в них — все наши стремления и упадки, все обещания и ложь, все деяния и недеяния, и они в конце сметут нас на обочину с усилием меньшим, чем способна передать метафора.
На эпопею нужно больше ошибок, случайных шансов, хаоса и неуместности, чем на жалкий анекдот, на героя — больше, чем на обычного человека. Наша истинная погибель — в романтике или в нашей вере в нее.
И все-таки, должен признать, некий успех налицо; когда-то мы верили в счастливые охотничьи земли, гурий, настоящие дворцы, в небесные поля и в человекоподобных богов. Но сегодня среди тех, кому хватает ума осознать свое положение, господствует более изощренная духовность; беспредельная абсурдность замещает и смещает все, и в один прекрасный день, когда все мы станем прахом, волнами и частицами, те, кто придет вслед за нами, найдут непрерывность гораздо большую, нежели мы заслужили.
А на нашей планетке смертна даже смерть, и конечны концы и дни; не бесконечны.
Властью злобной, что сама по себе бессмысленна, бесцельна, а равно неумолима и неодолимо побеждена, мы познаем в конце концов, что все, кроме нового знания, сознанию враждебно и что наша любовь умирает с нами, а не наоборот. (Пока живет ничто, пускай живет ничто, пока.)
Но с другой стороны, может, это они просто так говорят.
Но я сомневаюсь и готов пойти на риск, как и на все остальное.
Ночь тянет меня к острию конуса земной тени, точно целится мною в мишень вдалеке. Ах, пусть будет хуже, дура-звезда и скала-соучастница. А ты, птица темная, сделай что должно, ибо что-то я принял и что-то отбросил, что-то я сделал и что-то отринул, что-то нащупал и что-то забыл, чем-то я был и чем-то я не был — все это вместе значит, выражает, представляет и есть меньше полмысли любого из нас, ни граном меньше — и уж точно ни граном больше.
Прикончи меня, отпусти меня; я высказался и от слов не откажусь, а теперь — уже заря? Я сплю, я грежу или слышу побудку и горн все ближе? — я смотрю в лицо будущему, отринув жизни опустошение и этих тупых гонителей; я поднят как надо, снова вознесся, блистательно и ликующе вздыблен к небесам цвета крови и роз, усмехаюсь при стуке костей (да да; умри! умри! Iacta est alea * , мы, кто вот-вот умрет, презираем тебя), я смеюсь их овации, что грохочет, меня ободряя, и тем приветствую свой конец.
* Жребий брошен (лат.).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Само предчувствие, что за физической жизнью должно быть нечто еще, наводит меня на мысль, что оно ошибочно. Мы слишком к нему приноровились, и если уж потворствовать этой антропопатии, я бы утверждал, что реальность едва ли упустит столь соблазнительный шанс, наверняка она чувствует себя обязанной нас разочаровать. В том, как все происходит, как действует, — всеобъемлющая грубость, всеохватная недостача церемонности и почтения, — они не дают упасть всем нашим благочестивым пожиткам и самым заветным институтам, пока мы живы, они опора нам и противник, но в них — все наши стремления и упадки, все обещания и ложь, все деяния и недеяния, и они в конце сметут нас на обочину с усилием меньшим, чем способна передать метафора.
На эпопею нужно больше ошибок, случайных шансов, хаоса и неуместности, чем на жалкий анекдот, на героя — больше, чем на обычного человека. Наша истинная погибель — в романтике или в нашей вере в нее.
И все-таки, должен признать, некий успех налицо; когда-то мы верили в счастливые охотничьи земли, гурий, настоящие дворцы, в небесные поля и в человекоподобных богов. Но сегодня среди тех, кому хватает ума осознать свое положение, господствует более изощренная духовность; беспредельная абсурдность замещает и смещает все, и в один прекрасный день, когда все мы станем прахом, волнами и частицами, те, кто придет вслед за нами, найдут непрерывность гораздо большую, нежели мы заслужили.
А на нашей планетке смертна даже смерть, и конечны концы и дни; не бесконечны.
Властью злобной, что сама по себе бессмысленна, бесцельна, а равно неумолима и неодолимо побеждена, мы познаем в конце концов, что все, кроме нового знания, сознанию враждебно и что наша любовь умирает с нами, а не наоборот. (Пока живет ничто, пускай живет ничто, пока.)
Но с другой стороны, может, это они просто так говорят.
Но я сомневаюсь и готов пойти на риск, как и на все остальное.
Ночь тянет меня к острию конуса земной тени, точно целится мною в мишень вдалеке. Ах, пусть будет хуже, дура-звезда и скала-соучастница. А ты, птица темная, сделай что должно, ибо что-то я принял и что-то отбросил, что-то я сделал и что-то отринул, что-то нащупал и что-то забыл, чем-то я был и чем-то я не был — все это вместе значит, выражает, представляет и есть меньше полмысли любого из нас, ни граном меньше — и уж точно ни граном больше.
Прикончи меня, отпусти меня; я высказался и от слов не откажусь, а теперь — уже заря? Я сплю, я грежу или слышу побудку и горн все ближе? — я смотрю в лицо будущему, отринув жизни опустошение и этих тупых гонителей; я поднят как надо, снова вознесся, блистательно и ликующе вздыблен к небесам цвета крови и роз, усмехаюсь при стуке костей (да да; умри! умри! Iacta est alea * , мы, кто вот-вот умрет, презираем тебя), я смеюсь их овации, что грохочет, меня ободряя, и тем приветствую свой конец.
* Жребий брошен (лат.).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28