Внезапно возникший Айк сказал мне:
– Ты слишком быстро всё принимаешь. Давай-ка я сам сварганю для тебя раствор.
Я слышал, как на кухне он ворковал над своей микстурой:
– Немножко корицы, если потянет блевать… немного шалфея для желудка… Чуть гвоздики – кровь очистить…
В жизни не пробовал ничего ужаснее той смеси, однако, после неё ломка перешла в более терпимое русло и всё это время я пребывал в состоянии лёгкой эйфории. Кайф не опиюшный… Я скорее торчал от усиливавшегося отходняка. Джанк – прививка смерти, которая держит тело в критическом положении. Когда джанки слезает, предельное напряжение, реакции сохраняются. Обостряется восприятие, наркоман осознает все процессы в своих внутренних органах болезненно ясно, перестальтика и секреции выходят из-под контроля. Реальный возраст не имеет значения, взвинченный наркоман подвержен эмоциональным эксцессам, характерным для ребенка или подростка.
Примерно на третий день потребления Айковой настойки, я запил. Сидя на джанке, во время ломки, я вообще был не в состоянии пить. Кидать наркоту на кишку – это не то, что ширяться белым порошком. Вполне можно мешать бухло и опиюшник.
В первый раз я начал пить в пять часов вечера. Через неделю начал уже в восемь утра, оставаясь поддатым день и ночь, и таким же просыпаясь на следующее утро. Просыпаясь, запивал бензедрин, саницин и кусок опия стопкой текилы с чёрным кофе. Потом ложился обратно, закрывал глаза, пытаясь собрать воедино вчерашний день и прошлую ночь. Часто, начиная с полудня, уже ничего не мог припомнить. Порой ты просыпаешься и думаешь: «Господи, неужели я это сделал?» Граница между словом и мыслью полностью размыта. Ты сказал это, или только об этом подумал?
На десятый день лечения я совсем опустился. Одежда была грязной и заскорузлой от выпивки, которую регулярно на себя проливал. Я ни разу не мылся. Похудел, руки тряслись, вечно что-то ронял, натыкался на стулья и падал. Однако, у меня обнаружился неистощимый запас энергии и бездонные емкости для спиртного, чего я раньше за собой не замечал. Эмоции так и лезли через край. У меня открылась патологическая общительность… Мог говорить с любым, кого удавалось отловить, пускаясь в тошнотворно-доверительные беседы с совершенно незнакомыми людьми. Несколько раз я домогался до разнополых персонажей, которые и намека не делали на возможную взаимность.
Айк забегал через каждые несколько дней.
– Рад видеть, что ты слезаешь, Билл. Не сойти мне с этого места, если это не так. Да, если станет совсем плохо и приспичит блевать – на, вот тебе пять кубов Эмми.
Он строго следил за моим пьянством.
– Ты спиваешься, Билл. Спиваешься и сходишь с ума. Ты жутко выглядишь, посмотри на себя в зеркало. Чем так пить, лучше уж снова подсесть.
* * *
Я сидел в дешевой забегаловке на Долорес-стрит. Мой запой в Мехико продолжался уже недели две. Со мной в кабинке, потягивая текилу, сидели ещё три мексиканца. Одеты они были с иголочки. Один из них говорил по-английски. Здоровый, средних лет мексиканец с печальным, приторным лицом распевал песни под гитару, сидя на стуле в конце кабинки. Я радовался, что благодаря его песнопениям можно избежать разговоров.
Вошли пять фараонов. Сев на жуткую измену, опасаясь шмона, я вытащил из-за пояса пистолет в кобуре и кинул под стол вместе с опием, который заныкал в пачке сигарет. Фараоны быстро пропустили по пиву и удалились. Когда заглянул под стол, пистолета уже не было, валялась только кобура.
С тем англо-говорящим мексиканцем я вскоре оказался в другом баре. Певец с двумя другими свалил. Помещение было залито тусклым жёлтым светом. Над стойкой из красного дерева висела рамка со вставленным в неё изображением тореодора. По стенкам были развешаны фотографии друзей быков, некоторые с автографами. Слово «Салун» было выгравировано на матовом стекле постоянно хлопающей двери. Я поймал себя на том, что читаю это слово снова и снова. Появилось ощущение, будто нахожусь в центре оживленной беседы.
По выражению лица соседа догадался, что заткнулся на полуслове, но вот о чем говорил или собирался говорить, о чем вообще шла речь… Решил, что судя по всему мы говорили о пистолете.
– Вероятно, откуплю его назад.
Я заметил у него в руке опиюшник, который он внимательно рассматривал.
– Думаешь, я на джанки что ли похож? – заявил чувак.
Взглянул на его рожу – исхудалая, с выступающими скулами. Глаза серо-карие, обычные для метисов. На нём был светло-серый костюм и галстук. Рот тонкий, чуть изогнутый по углам. Без сомнения – рот джанки. Есть люди, которые очень похожи на джанки, но не имеют к ним ни малейшего отношения, как и есть персонажи – вылитые педики, а на самом деле, ничего подобного. От таких типов сплошные неприятности.
– Я вызываю полицию, – сказал этот парень, потянувшись к телефону, прикрепленному к стойке.
Я судорожно выхватил у него трубку и грохнул её об стойку так, что она отлетела в сторону. Чувак усмехнулся. Его зубы были покрыты коричневым налетом. Он обернулся, подозвал бармена и показал ему джанк. Выскочив на улицу, я поймал такси.
Смутно помню, что заехал к себе на квартиру за другим оружием – револьвером крупного калибра. Меня просто трясло от ярости, причин которой, задним числом, не могу понять.
Я вышел из такси, прошелся по улице и заглянул в бар. Тот человек стоял, облокотившись о стойку, его серый пиджак плотно обтягивал худую спину и плечи. Он повернул ко мне свою безразличную рожу.
– На выход, – рявкнул я, – и первым.
– Почему, Билл? – спросил он.
– Давай, пошёл.
Взводя на ходу курок, я потянул из-за пояса револьвер и ткнул стволом ему в живот. Левой рукой схватил его за лацкан пиджака и рванул от стойки. Только потом мне пришло в голову, что человек правильно ко мне обратился, да и бармен, вероятно, тоже знал, как меня зовут.
Парень совершенно обмяк, лицо исказилось в едва сдерживаемом страхе. Я заметил, что кто-то приблизился ко мне справа и обернулся вполоборота. Это вместе с барменом подошел полицейский. Вне себя от такого вмешательства, я круто повернулся и наставил на легавого пистолет.
– Кто тебя, продажная тварь, просил встревать не в своё дело? – заорал я по-английски.
Причём обращался далеко не к этому трехмерному копу. Я кричал на абстрактного легавого, чей образ периодически всплывал в моих снах – едва различимый, но безмерно раздражавший, чёрный силуэт, врывавшийся внутрь, как только я собирался вмазаться или отправиться с мальчиком в постель.
Бармен быстро перехватил мою руку и стал выкручивать в сторону от полицейского. Легавый спокойно вытащил свой старый автоматический, сорок пятого калибра, и решительно направил на меня. Сквозь тонкую хлопчатобумажную рубашку я почувствовал холод ствола. Его превосходство было на лицо. Он стоял передо мной с чувством выполненного долга. Я ослабил хватку на пистолете и дал бармену спокойно его забрать. В знак капитуляции и примирения поднял руки вверх.
– Ну хорошо, хорошо, – проговорил я, и добавил, – bueno.
Коп убрал свой сорок пятый. Бармен же, привалившись к стойке, внимательно рассматривал пистолет. Рядом, не издавая ни звука, стоял человек в сером костюме.
– Esta cargado (он заряжен), – многозначительно заметил бармен, глаз не сводя с пушки.
Я было собрался сказать: «Ну да, какой прок в незаряженном пистолете?», – но промолчал. Эта сцена показалась мне настолько нереальной, скучной и бесмысленной, словно я через силу заставил себя влезть в чужой сон; актерская пьяная отсебятина, испортившая замысел режиссера.
И так же я был нереален для остальных – чужак из другой страны. Бармен смотрел на меня как на диковинку. Слегка пожал плечами в презрительном недоумении и сунул пистолет за пояс. В этом помещении не было флюидов ненависти. Может, конечно, они меня и ненавидели, если бы знали получше.
Коп крепко схватил меня за руку и сказал:
– Vamonos, gringo.
Вместе с ним я вышел на улицу. Почувствовав резкую слабость, с неимоверным трудом передвигал ноги. Один раз оступился, но полицейский удержал меня. Я пытался довести до его сведения, что так как у меня нет с собой денег, то придётся одолжить их у «de amigos». В моих мозгах был конкретный ступор. Я мешал английский с испанским, но слово «занять» бесследно исчезло в одном из самых дальних закоулков моего мозга, отрезанного от жизни механическим барьером алкогольной заморозки. Коп удивленно поднял голову. Я было сделал ещё одну попытку преобразовать своё филологическое построение, но тут мой визави внезапно остановился.
– Andale, gringo, – сказал он, слабо толкнув меня в плечо.
Затем постоял с минуту, наблюдая, как я, пошатываясь, бреду вниз по улице. Я помахал ему рукой на прощание. Коп не отреагировал, и повернувшись, зашагал в обратном направлении.
У меня осталось одно песо. Зайдя в одну закусочную, заказал пиво. Ни кружки, ни бутылки за песо не давали. Я отправился общаться в дальний угол бара, где стояла группа молодых мексиканцев. Один из них показал значок секретной службы. Наверное фальшивка, решил я. Липовый фараон сидит в каждом мексиканском баре. Неожиданно понял, что пью текилу. Последнее воспоминание этой ночи – едкий вкус лимона, который я выжимал в стакан с текилой.
На следующее утро я проснулся в незнакомом месте. Огляделся. Дешевая пятипесовая ночлежка. Платяной шкаф, кресло, стол. Снаружи, за задернутыми занавесками, сновали какие-то люди. Полуподвальное помещение. Часть моей одежды валялась на стуле. Куртка с рубашкой лежали на столе.
Свесив ноги с кровати, присел, пытаясь припомнить, что со мной случилось после последнего стакана текилы. Полный пробел в памяти. Тогда я встал и принялся осматривать своё барахло. «Авторучка накрылась… Почему-то потекла… но это с каждой так… перочиный нож пропал… всё остальное вроде цело…» Стал одеваться. С похмела меня просто трясло. «Срочно надо пивка… может удасться застать сейчас дома Роллинза».
Идти пришлось очень долго. Роллинза, выгуливавшего своего норвежского элк-хаунда, встретил напротив его дома. Моего возраста, крепко сложенный мужик с сильными и привлекательными чертами лица, жесткими чёрными волосами, с проседью на висках. На нём была дорогая спортивная куртка, слаксы и замшевый пиджак. Но главное, мы знали друг друга лет тридцать.
Выслушав мой отчёт о событиях прошедшей ночи, Роллинз словно с цепи сорвался.
– Ты дождёшься, что в скором времени тебе за эти пистолеты вышибут мозги. Какого чёрта ты их с собой таскаешь? Ты даже не сможешь вспомнить, во что стрелял. Уже дважды здесь палил по деревьям, якобы по повстанцам. А вчера ты рванул прямо под колеса автомобиля. Я оттащил тебя, а ты принялся мне угрожать. Пришлось тебя бросить, чтобы ты попробовал сам добраться до дома, хотя я не представляю, как в таком состоянии можно это сделать. А то, что ты потом вытворял. Да всех просто достало. Бывают ситуёвины, при которых и духу моего не будет поблизости, да и никто не захочет оказаться рядом с вооруженным дренчом.
– Ты прав на все сто.
– То-то. Ладно, я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Но первым делом ты должен развязаться со спиртным и кардинально поправить своё здоровье. Ты ужасно выглядишь. А потом поднапрягись на денежном фронте. Кстати о них родимых, ты, я полагаю, как всегда на нуле.
Роллинз вытащил свой бумажник:
– Здесь пятьдесят песо. Лучшая услуга, которую могу оказать другу.
На эти пятьдесят песо я напился вдребадан. И спустив всё к девяти вечера, вернулся в свою квартиру. Завалившись на кровать, попытался уснуть. Когда закрыл глаза, то увидел перед собой азиатское лицо, чьи губы и нос были разъедены какой-то болезнью. Болезнь распостранялась дальше, превратив его в амебоидную массу, на поверхности которой плавали глаза – померкшие глаза ракообразного. Медленно, вокруг глаз наросла новая физиономия. Вихрь изуродованных лиц и иероглифов несло к тому последнему месту, где обрываются дороги людских жизней, где человеческая порода не в состоянии более сдерживать ракообразный ужас, выросший в ней до предела.
Я с любопытством наблюдал. А остаткам сознательного эго подумалось: «У меня начались кошмары».
Проснулся с резко нахлынувшей волной страха. Не в силах подняться, с бешено стучащим сердцем, я пытался понять, что меня так напугало. Показалось, что расслышал внизу слабый шум. «Кто-то проник в дом», – громко сказал я и внезапно решил, что это именно так.
На последнем дыхании добрался до клозета и взял там свой карабин 30-30. Руки тряслись; я едва смог зарядить винтовку. Прежде чем мне удалось вставить два в магазин, несколько патронов я обронил на пол. Ноги подкашивались… Спустившись вниз, я лихорадочно врубил весь свет. Никого. Ничего.
У меня началась белая горячка, а в довершении ко всему, осталась и джанковая ломка! «Сколько же она может продолжаться после последнего укола?» – спрашивал я себя. И не мог вспомнить. В поисках джанка принялся обшаривать всю квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25