Ему еще предстояло научиться тому, что далеко не каждую мелочь надо отстаивать, а выбирать лишь главное, поскольку на все мелочи в мире не хватит целой жизни.
Ятмунд принял Хильдрид очень ласково, и уже без прежнего налета шутовства, которое порой проскальзывало в его речи. Он продолжал забываться и именовать Орма Олафом, но тот уже и не поправлял своего собеседника. Король Англии задал Гуннарсдоттер и ее сыну несколько вопросов, выслушал рассказ о договоре с Квараном, о долгой битве, длившейся почти от рассвета и до заката, а потом попросил Орма показать ему секиру Эйрика. Но тот лишь развел руками.
— У меня ее нет.
— Как так? Где же она?
— Я передал ее людям Эйрика. Я с ними встретился на южной границе Нортимбраланда. Схватки у нас не получилось, они пообещали, что не будут разбойничать, и я отдал им оружие Кровавой Секиры. Пусть передадут его сыновьям. У нас в Нордвегр так принято.
— Да? Жаль, жаль. Хотелось бы посмотреть.
— Почему ты меня не спросил? — не выдержала Хильдрид. Из опасения, что Ятмунд может понимать ее родной язык, она перешла на наречие финнов-квенов. — У меня свое мнение на этот счет.
Орм поморщился.
— Матушка, этот вопрос лучше отложить.
Он говорил на языке квенов с трудом, с запинками, очень коряво. Король Эадмунд, брат Этельстана, которого норманны неизменно именовали Адальстейном, смотрел на них обоих с легкой-легкой улыбкой, таящейся в глазах.
Он посмотрел на Гуннарсдоттер внимательно и даже участливо.
— Я помню, что ты хотела вернуться на родину, Вороново Крыло, — сказал он. — Твое желание все еще неизменно?
— Все еще, — остывая, подтвердила женщина.
— Очень жаль. Сказать по правде, очень жаль. Я слышал о тебе только самое лучшее, — он усмехнулся. — Я теперь понимаю, почему народ норманнов так страшен. Если у вас и женщины дерутся так смело, и так легко управляются с мужчинами… Ну, это шутка, конечно, но тебе, как предводителю отряда, я хочу отдать должное. И если бы ты все же решила остаться при моем дворе, уверяю тебя, жалеть тебе не пришлось бы. Я уже решил было отдать тебе Денло. Уверен, ты справилась бы с Областью датского права не хуже, чем со своим кораблем.
«Умно, — невольно подумала Хильдрид. — Поручить женщине из Нордвегр справляться со своими соотечественниками. Не получилось бы у меня — нашел бы другого, получилось бы — Денло оказался бы под властью Ятмунда, как короля, которому я принесла присягу».
Она покосилась на Орма. Тот слегка улыбался матери, но в его улыбке было столько же радости за нее, сколько и собственного триумфа. Должно быть, именно он говорил с правителем о Денло и о матери. Может быть, даже намекнул, что она подумывает принять христианство.
Но, несмотря на внешнюю заманчивость предложения, она покачала головой.
— Нет, конунг. Мне приятно это слышать, и посул, конечно, заманчивый. Но я, начав служить Хакону, уж лучше буду продолжать. Метаться из стороны в сторону не слишком-то достойно. Да и по Трандхейму, честно говоря, скучаю. Родная земля — это родная земля. Я не сомневаюсь, что ты, конунг, исполнишь данное слово и отпустишь меня. Я в свою очередь исполню слово, данное твоему старшему брату, и стану дальше помогать его воспитаннику, — женщина искоса взглянула на сына и покачала головой. — Раз уж так сложилась жизнь, я, должно быть, до самой смерти буду выполнять чьи-то поручения, — добавила она на квенском.
Нужно было дать своим воинам время оправиться от ран. Да и среди тех, кто не считал себя ее человеком, могли найтись викинги, желающие вернуться на родину. Теперь, когда возможность вернуться в Трандхейм оказалась на расстоянии вытянутой руки, она уже не торопилась — следила, чтоб всех ее воинов устроили с удобством, чтоб был лекарь и целебные травы, еда и питье, и лучшее молоко от английских коз.
На следующий день после прибытия в Хельсингьяпорт дочь Гуннара нашел хмурый Хольгер и, не говоря ни слова, поволок ее на стену замка. Во всем замке дозорные башни были, пожалуй, самым тихим местом — в любых других уголках жизнь так и кипела, поминутно кто-то куда-то бежал, кого-то куда-то звали, или с грохотом тащили мимо тяжелые предметы. Женщина поняла, что викинг хочет с ней поговорить наедине, поэтому не пыталась вырвать руку или выяснить, что, собственно, произошло.
У надвратной башни, откуда только что ушел дозорный — то ли есть, то ли по каким-то другим делам — он прижал ее к стенке и строго спросил:
— Как зовут женщину, с которой Торстейн здесь жил? Я слышал, она ждет ребенка?
— Уже на сносях, — ответила Хильдрид, отталкивая его. — Прекрати, или я решу, что ты меня домогаешься.
— Как ее зовут?
— Эльфрид.
— Ты знаешь, где она сейчас?
— На кухне. Либо капусту режет, либо фасоль перебирает… Да пусти же ты меня, болван! Чего ты прижимаешься?
— Веди меня.
— Куда?
— На поварню.
— Да что ты такой злой?
— Сейчас узнаешь, — хмуро ответил он.
Заинтригованная Хильдрид повела викинга вниз по каменной лестнице, а потом на поварню. Эльфрид, рыженькая веснушчатая девчонка, работала на кухне, Гуннарсдоттер наведалась к ней в первый же день после прибытия, полюбовалась на ее огромный живот и настрого велела главной поварихе, чтоб беременную не обижали. Девушка, беременная от Торстейна, была рабыней, но, судя по виду, не голодала и не страдала, одета была хорошо, смотрела весело. И теперь, когда на пороге появилась женщина-ярл, Эльфрид с интересом посмотрела на нее и охотно встала — несмотря на огромный живот, она была довольно подвижна.
— Ну? — спросил Хольгер, оглядываясь. На лице у него появилось озадаченное выражение. — Где она?
— Вот, — показала Гуннарсдоттер.
Веснушчатая девчонка — ей, должно быть, исполнилось не больше пятнадцати лет — растерянно захлопала глазами. Викинг поморщился, но не отступил.
— Как тебя зовут? — спросил он строго.
— Эльфреда, — пролепетала та.
Хольгер удивленно взглянул на Хильдрид.
— По-сакски это звучит именно так, — улыбнулась она.
— Ага… Ладно, — пробурчал викинг. — Ты рабыня?
Девушка кивнула.
— Тут кроме нас есть свободные? — спросил он дочь Гуннара.
— Видимо, есть.
— Ну, ладно. Значит, так, я тебя купил у конунга. В присутствии всех, кто может слышать, теперь я даю свободу рабыне по имени Эльфрид и беру ее в жены… Ну, что там еще полагается… Родственники у тебя есть?
Та испуганно помотала головой.
— Вот тебе раз, — Хольгер поскреб затылок. — Как же быть… Равнемерк, может, удочеришь ее? Я б ее у тебя выкупил — и все по закону. Хотелось бы жениться, как полагается.
— На ней?
— Ну, да. Это же наложница Торстейна, а это, — он ткнул пальцем в живот девушки, и она испуганно прикрыла чрево руками, — его сын. Или дочь.
— Ну. Так возьми ее себе, и все. Освободить ты ее уже освободил. Что ж еще нужно?
— Нет уж. Она — наложница Торстейна. А это — его отпрыск. Я женюсь на ней по закону.
Повариха с завистью поглядывала на Эльфреду. К концу беседы Хильдрид с Хольгером уже вся поварня знала, что Эльфреде улыбнулась удача, и какой-то викинг в память о друге собирается на ней жениться. Когда Хольгер объяснил, что еще утром выкупил девушку, договорившись с казначеем-распорядителем, об этом тут же узнали все — от главной поварихи до мальчишки, выгребающего золу.
Эльфреде было велено бросить овощи, которые она чистила, помыться и идти за господами. Идя в залу, где устроились викинги Хильдрид, она и Хольгер продолжали спорить, как именно провести все необходимые обряды. Викинг и его спутница оба понимали, что проводить обряд удочерения целиком нет смысла, не следует, да и невозможно, ведь беременная девчонка — не уроженка Нордвегр, она живет по другим законам. Потому решили обойтись упрощенной формой традиции. В общей зале, где, несмотря на дневное время, было много викингов — они лежали, сидели или ходили, словом, отдыхали после похода — Хильдрид усадили на лавку, и в присутствии всех она подтвердила, что удочеряет саксонскую девочку, и посадила ее на колено. Беременная оказалась очень тяжелой, и, пока Гуннарсдоттер произносила все необходимые слова, а потом говорили остальные, у женщины-ярла совершенно затекла нога.
И так же во всеуслышанье Хольгер объявил о своей готовности жениться на беременной. Обмен дарами произошел тут же. Не имея возможности и времени выбирать, что б такое отдать в виде выкупа, викинг просто отвесил Хильдрид серебро — это было допустимо, хоть и признавалось не очень приличным. Она тоже нашла, что отдать новоиспеченному супругу ее новоиспеченной дочери в виде приданого — пару украшений, золото, еще какую-то ценную ерунду. Эльфреда просто стояла рядом, поглядывала то на одного, то на другого, и, похоже, ничего не понимала.
— Ну, что, доволен? — спросила, посмеиваясь, Хильдрид, когда «передала» Хольгеру его юную жену, держащуюся за необъятный живот.
— Ну… Да, — он оглядел супругу, потом поднял глаза на Гуннарсдоттер и негромко спросил, пряча смущение. — А что нужно делать с женщинами на сносях? Я ведь не знаю.
Она расхохоталась.
— Так вот почему ты с утра был так зол! Не забивай себе голову всякой ерундой. Не трогать ее лишний раз — и все.
Несколько дней Хильдрид слонялась по замку и окрестностям, а потом вдруг по наитию свернула к монастырю. Зачем она шла туда, и сама-то не знала, и не пыталась узнать. Какая разница? На самом деле Хильдрид было любопытно взглянуть на распятие теперь, после своего странного сна. А вдруг глаза распятого оживут, и он посмотрит на нее с каким-нибудь особым выражением? Если действительно случилось чудо, и с ней говорил Бог, то разве не должно вокруг все измениться? В Хильдрид, как почти в каждом человеке, жил ребенок, жадный до чудес.
В монастыри Англии викингов пускали неохотно — мало ли что этим разбойникам придет в голову — но в этот, рядом с Хельсингьяпортом, позволяли приходить всякий раз, как заблагорассудится. Может, саксы надеялись все же, что величественный вид романского храма — этой каменной глыбы с красивыми цветными окошками, каждое из которых стоило, должно быть, целое состояние — подвигнет язычников поверить в могущество Единого Бога. И порой это действительно происходило, как, например, с Ормом. И, кажется, кто-то из его людей тоже соблазнился христианством.
Хильдрид осторожно заглянула в двери храма. Она уже была здесь не однажды, но до сих пор ни разу не заходила внутрь одна. Собравшись с духом — общаться с Богом страшнее, чем сражаться с десятком врагов — Гуннарсдоттер вошла внутрь, прошла вдоль рядов скамей и тут же жадно нашарила взглядом распятие над алтарем.
Деревянное, довольно грубое, изделие было безжизненно. Его слепые глаза были обращены ко входу, но никуда не смотрели… А может, наоборот, они смотрели куда-то очень далеко, в глубины, которых она не могла бы прозреть, даже если бы захотела? Женщина уже привыкла к виду распятия и не воспринимала его, как повествование о некоей казни, которая не принята на севере. Тем более что мастера-резчики не изображали своего Бога мучающимся. Он тихо и безропотно висел на кресте, словно и не замечая неудобства своего положения. Глядя на фигурку, Хильдрид всегда думала, что для этого Бога даже казнь — не такая уж большая неприятность. Наверное, для него, как и для Одина, это тяжело, но терпимо, и, наверное, напоено каким-то особым смыслом.
Присев на край скамьи, Хильдрид смотрела то на распятие, то на витраж. Набранное из разноцветных кусочков стекла окошко было грубое, фигуры неправдоподобны, но Гуннарсдоттер вряд ли отдавала себе в этом отчет. Ее занимала игра света в ярких стеклышках — она любовалась и не могла налюбоваться. Где еще посмотришь на такое?
По проходу медленно шел священник. Он заметил Хильдрид, сидящую на одной из передних скамей, и подошел, решив, что это прихожанин, желающий исповедаться или о чем-то спросить. Священник нагнулся к ней и постучал костяшкой пальца по скамье. Она вздрогнула и, возвращаясь сознанием из неизмеримых далей отвлеченных образов, перевела на него ошалевшие глаза.
— Ты пришла побеседовать, дочь моя? — мягко спросил священник.
— Нет, — ответила Хильдрид медленно, сама себе удивляясь. — Я пришла, чтоб ты меня крестил.
— Крестил? — удивился священник. — Прямо сейчас?
— Да. Прямо сейчас.
— Но… Но ты понимаешь ли последствия принятого решения, дочь моя?
— Да. Я всегда отвечаю и за слова свои, и за поступки, — проговорила женщина и вдруг испытала огромное облегчение. Шаг сделан, как в воду головой, на попятный она не пойдет ни за что. И теперь, когда пути к отступлению не было, не о чем больше было волноваться — словно гора с плеч. Наверное, самое трудное — решиться.
— Ну, что ж… — ответил ошеломленный священник. Он знал этих норманнов — они часто крестились, чтоб получить подарки от монахов, или чтоб облегчить себе торговые контракты, словом, из практических соображений. Но он знал, что эта женщина — воин, а не купец, что она пришла одна, и не ради подарков, потому что подарков он не обещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Ятмунд принял Хильдрид очень ласково, и уже без прежнего налета шутовства, которое порой проскальзывало в его речи. Он продолжал забываться и именовать Орма Олафом, но тот уже и не поправлял своего собеседника. Король Англии задал Гуннарсдоттер и ее сыну несколько вопросов, выслушал рассказ о договоре с Квараном, о долгой битве, длившейся почти от рассвета и до заката, а потом попросил Орма показать ему секиру Эйрика. Но тот лишь развел руками.
— У меня ее нет.
— Как так? Где же она?
— Я передал ее людям Эйрика. Я с ними встретился на южной границе Нортимбраланда. Схватки у нас не получилось, они пообещали, что не будут разбойничать, и я отдал им оружие Кровавой Секиры. Пусть передадут его сыновьям. У нас в Нордвегр так принято.
— Да? Жаль, жаль. Хотелось бы посмотреть.
— Почему ты меня не спросил? — не выдержала Хильдрид. Из опасения, что Ятмунд может понимать ее родной язык, она перешла на наречие финнов-квенов. — У меня свое мнение на этот счет.
Орм поморщился.
— Матушка, этот вопрос лучше отложить.
Он говорил на языке квенов с трудом, с запинками, очень коряво. Король Эадмунд, брат Этельстана, которого норманны неизменно именовали Адальстейном, смотрел на них обоих с легкой-легкой улыбкой, таящейся в глазах.
Он посмотрел на Гуннарсдоттер внимательно и даже участливо.
— Я помню, что ты хотела вернуться на родину, Вороново Крыло, — сказал он. — Твое желание все еще неизменно?
— Все еще, — остывая, подтвердила женщина.
— Очень жаль. Сказать по правде, очень жаль. Я слышал о тебе только самое лучшее, — он усмехнулся. — Я теперь понимаю, почему народ норманнов так страшен. Если у вас и женщины дерутся так смело, и так легко управляются с мужчинами… Ну, это шутка, конечно, но тебе, как предводителю отряда, я хочу отдать должное. И если бы ты все же решила остаться при моем дворе, уверяю тебя, жалеть тебе не пришлось бы. Я уже решил было отдать тебе Денло. Уверен, ты справилась бы с Областью датского права не хуже, чем со своим кораблем.
«Умно, — невольно подумала Хильдрид. — Поручить женщине из Нордвегр справляться со своими соотечественниками. Не получилось бы у меня — нашел бы другого, получилось бы — Денло оказался бы под властью Ятмунда, как короля, которому я принесла присягу».
Она покосилась на Орма. Тот слегка улыбался матери, но в его улыбке было столько же радости за нее, сколько и собственного триумфа. Должно быть, именно он говорил с правителем о Денло и о матери. Может быть, даже намекнул, что она подумывает принять христианство.
Но, несмотря на внешнюю заманчивость предложения, она покачала головой.
— Нет, конунг. Мне приятно это слышать, и посул, конечно, заманчивый. Но я, начав служить Хакону, уж лучше буду продолжать. Метаться из стороны в сторону не слишком-то достойно. Да и по Трандхейму, честно говоря, скучаю. Родная земля — это родная земля. Я не сомневаюсь, что ты, конунг, исполнишь данное слово и отпустишь меня. Я в свою очередь исполню слово, данное твоему старшему брату, и стану дальше помогать его воспитаннику, — женщина искоса взглянула на сына и покачала головой. — Раз уж так сложилась жизнь, я, должно быть, до самой смерти буду выполнять чьи-то поручения, — добавила она на квенском.
Нужно было дать своим воинам время оправиться от ран. Да и среди тех, кто не считал себя ее человеком, могли найтись викинги, желающие вернуться на родину. Теперь, когда возможность вернуться в Трандхейм оказалась на расстоянии вытянутой руки, она уже не торопилась — следила, чтоб всех ее воинов устроили с удобством, чтоб был лекарь и целебные травы, еда и питье, и лучшее молоко от английских коз.
На следующий день после прибытия в Хельсингьяпорт дочь Гуннара нашел хмурый Хольгер и, не говоря ни слова, поволок ее на стену замка. Во всем замке дозорные башни были, пожалуй, самым тихим местом — в любых других уголках жизнь так и кипела, поминутно кто-то куда-то бежал, кого-то куда-то звали, или с грохотом тащили мимо тяжелые предметы. Женщина поняла, что викинг хочет с ней поговорить наедине, поэтому не пыталась вырвать руку или выяснить, что, собственно, произошло.
У надвратной башни, откуда только что ушел дозорный — то ли есть, то ли по каким-то другим делам — он прижал ее к стенке и строго спросил:
— Как зовут женщину, с которой Торстейн здесь жил? Я слышал, она ждет ребенка?
— Уже на сносях, — ответила Хильдрид, отталкивая его. — Прекрати, или я решу, что ты меня домогаешься.
— Как ее зовут?
— Эльфрид.
— Ты знаешь, где она сейчас?
— На кухне. Либо капусту режет, либо фасоль перебирает… Да пусти же ты меня, болван! Чего ты прижимаешься?
— Веди меня.
— Куда?
— На поварню.
— Да что ты такой злой?
— Сейчас узнаешь, — хмуро ответил он.
Заинтригованная Хильдрид повела викинга вниз по каменной лестнице, а потом на поварню. Эльфрид, рыженькая веснушчатая девчонка, работала на кухне, Гуннарсдоттер наведалась к ней в первый же день после прибытия, полюбовалась на ее огромный живот и настрого велела главной поварихе, чтоб беременную не обижали. Девушка, беременная от Торстейна, была рабыней, но, судя по виду, не голодала и не страдала, одета была хорошо, смотрела весело. И теперь, когда на пороге появилась женщина-ярл, Эльфрид с интересом посмотрела на нее и охотно встала — несмотря на огромный живот, она была довольно подвижна.
— Ну? — спросил Хольгер, оглядываясь. На лице у него появилось озадаченное выражение. — Где она?
— Вот, — показала Гуннарсдоттер.
Веснушчатая девчонка — ей, должно быть, исполнилось не больше пятнадцати лет — растерянно захлопала глазами. Викинг поморщился, но не отступил.
— Как тебя зовут? — спросил он строго.
— Эльфреда, — пролепетала та.
Хольгер удивленно взглянул на Хильдрид.
— По-сакски это звучит именно так, — улыбнулась она.
— Ага… Ладно, — пробурчал викинг. — Ты рабыня?
Девушка кивнула.
— Тут кроме нас есть свободные? — спросил он дочь Гуннара.
— Видимо, есть.
— Ну, ладно. Значит, так, я тебя купил у конунга. В присутствии всех, кто может слышать, теперь я даю свободу рабыне по имени Эльфрид и беру ее в жены… Ну, что там еще полагается… Родственники у тебя есть?
Та испуганно помотала головой.
— Вот тебе раз, — Хольгер поскреб затылок. — Как же быть… Равнемерк, может, удочеришь ее? Я б ее у тебя выкупил — и все по закону. Хотелось бы жениться, как полагается.
— На ней?
— Ну, да. Это же наложница Торстейна, а это, — он ткнул пальцем в живот девушки, и она испуганно прикрыла чрево руками, — его сын. Или дочь.
— Ну. Так возьми ее себе, и все. Освободить ты ее уже освободил. Что ж еще нужно?
— Нет уж. Она — наложница Торстейна. А это — его отпрыск. Я женюсь на ней по закону.
Повариха с завистью поглядывала на Эльфреду. К концу беседы Хильдрид с Хольгером уже вся поварня знала, что Эльфреде улыбнулась удача, и какой-то викинг в память о друге собирается на ней жениться. Когда Хольгер объяснил, что еще утром выкупил девушку, договорившись с казначеем-распорядителем, об этом тут же узнали все — от главной поварихи до мальчишки, выгребающего золу.
Эльфреде было велено бросить овощи, которые она чистила, помыться и идти за господами. Идя в залу, где устроились викинги Хильдрид, она и Хольгер продолжали спорить, как именно провести все необходимые обряды. Викинг и его спутница оба понимали, что проводить обряд удочерения целиком нет смысла, не следует, да и невозможно, ведь беременная девчонка — не уроженка Нордвегр, она живет по другим законам. Потому решили обойтись упрощенной формой традиции. В общей зале, где, несмотря на дневное время, было много викингов — они лежали, сидели или ходили, словом, отдыхали после похода — Хильдрид усадили на лавку, и в присутствии всех она подтвердила, что удочеряет саксонскую девочку, и посадила ее на колено. Беременная оказалась очень тяжелой, и, пока Гуннарсдоттер произносила все необходимые слова, а потом говорили остальные, у женщины-ярла совершенно затекла нога.
И так же во всеуслышанье Хольгер объявил о своей готовности жениться на беременной. Обмен дарами произошел тут же. Не имея возможности и времени выбирать, что б такое отдать в виде выкупа, викинг просто отвесил Хильдрид серебро — это было допустимо, хоть и признавалось не очень приличным. Она тоже нашла, что отдать новоиспеченному супругу ее новоиспеченной дочери в виде приданого — пару украшений, золото, еще какую-то ценную ерунду. Эльфреда просто стояла рядом, поглядывала то на одного, то на другого, и, похоже, ничего не понимала.
— Ну, что, доволен? — спросила, посмеиваясь, Хильдрид, когда «передала» Хольгеру его юную жену, держащуюся за необъятный живот.
— Ну… Да, — он оглядел супругу, потом поднял глаза на Гуннарсдоттер и негромко спросил, пряча смущение. — А что нужно делать с женщинами на сносях? Я ведь не знаю.
Она расхохоталась.
— Так вот почему ты с утра был так зол! Не забивай себе голову всякой ерундой. Не трогать ее лишний раз — и все.
Несколько дней Хильдрид слонялась по замку и окрестностям, а потом вдруг по наитию свернула к монастырю. Зачем она шла туда, и сама-то не знала, и не пыталась узнать. Какая разница? На самом деле Хильдрид было любопытно взглянуть на распятие теперь, после своего странного сна. А вдруг глаза распятого оживут, и он посмотрит на нее с каким-нибудь особым выражением? Если действительно случилось чудо, и с ней говорил Бог, то разве не должно вокруг все измениться? В Хильдрид, как почти в каждом человеке, жил ребенок, жадный до чудес.
В монастыри Англии викингов пускали неохотно — мало ли что этим разбойникам придет в голову — но в этот, рядом с Хельсингьяпортом, позволяли приходить всякий раз, как заблагорассудится. Может, саксы надеялись все же, что величественный вид романского храма — этой каменной глыбы с красивыми цветными окошками, каждое из которых стоило, должно быть, целое состояние — подвигнет язычников поверить в могущество Единого Бога. И порой это действительно происходило, как, например, с Ормом. И, кажется, кто-то из его людей тоже соблазнился христианством.
Хильдрид осторожно заглянула в двери храма. Она уже была здесь не однажды, но до сих пор ни разу не заходила внутрь одна. Собравшись с духом — общаться с Богом страшнее, чем сражаться с десятком врагов — Гуннарсдоттер вошла внутрь, прошла вдоль рядов скамей и тут же жадно нашарила взглядом распятие над алтарем.
Деревянное, довольно грубое, изделие было безжизненно. Его слепые глаза были обращены ко входу, но никуда не смотрели… А может, наоборот, они смотрели куда-то очень далеко, в глубины, которых она не могла бы прозреть, даже если бы захотела? Женщина уже привыкла к виду распятия и не воспринимала его, как повествование о некоей казни, которая не принята на севере. Тем более что мастера-резчики не изображали своего Бога мучающимся. Он тихо и безропотно висел на кресте, словно и не замечая неудобства своего положения. Глядя на фигурку, Хильдрид всегда думала, что для этого Бога даже казнь — не такая уж большая неприятность. Наверное, для него, как и для Одина, это тяжело, но терпимо, и, наверное, напоено каким-то особым смыслом.
Присев на край скамьи, Хильдрид смотрела то на распятие, то на витраж. Набранное из разноцветных кусочков стекла окошко было грубое, фигуры неправдоподобны, но Гуннарсдоттер вряд ли отдавала себе в этом отчет. Ее занимала игра света в ярких стеклышках — она любовалась и не могла налюбоваться. Где еще посмотришь на такое?
По проходу медленно шел священник. Он заметил Хильдрид, сидящую на одной из передних скамей, и подошел, решив, что это прихожанин, желающий исповедаться или о чем-то спросить. Священник нагнулся к ней и постучал костяшкой пальца по скамье. Она вздрогнула и, возвращаясь сознанием из неизмеримых далей отвлеченных образов, перевела на него ошалевшие глаза.
— Ты пришла побеседовать, дочь моя? — мягко спросил священник.
— Нет, — ответила Хильдрид медленно, сама себе удивляясь. — Я пришла, чтоб ты меня крестил.
— Крестил? — удивился священник. — Прямо сейчас?
— Да. Прямо сейчас.
— Но… Но ты понимаешь ли последствия принятого решения, дочь моя?
— Да. Я всегда отвечаю и за слова свои, и за поступки, — проговорила женщина и вдруг испытала огромное облегчение. Шаг сделан, как в воду головой, на попятный она не пойдет ни за что. И теперь, когда пути к отступлению не было, не о чем больше было волноваться — словно гора с плеч. Наверное, самое трудное — решиться.
— Ну, что ж… — ответил ошеломленный священник. Он знал этих норманнов — они часто крестились, чтоб получить подарки от монахов, или чтоб облегчить себе торговые контракты, словом, из практических соображений. Но он знал, что эта женщина — воин, а не купец, что она пришла одна, и не ради подарков, потому что подарков он не обещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43