Меня окриком вернули, и генерал, вскипев, начал разносить командира полка за мой чудовищный внешний вид. Вспоминаю, что выглядел я действительно на редкость безобразно. Правый погон еле держался на болтающейся пуговице, левый был запачкан смолою, испытавшие немало передряг брезентовые сапоги покрылись грязными пятнами, а продранные на коленках штаны я никак не удосужился заштопать — все не хватало времени.
— На пять суток! — вынес свой приговор генерал, оборвав оправдательный лепет нового комполка майора Денисенко.
Зато вторая неприятность оказалась куда более серьёзной.
Я уже писал о том, что взвод разведки считался «личной гвардией» командира полка. У Локтева, конечно, был ординарец, но как-то само собой получилось, что основные заботы об устройстве быта командира разведчики взяли на себя, не говоря уже о сопровождении в бою. Все знали о личной дружбе Локтева и Жука, и никто не удивлялся тому, что разведчики, не успев подыскать пристанище для себя, оборудовали жильё командиру полка; никто не задавал Локтеву вопросов, откуда на его столе появляются всевозможные деликатесы, каких не вкушает и куда более высокое начальство. Любовь была взаимная: в свободное время Локтев частенько сиживал у разведчиков, играя в шахматы, беседуя на вольные темы, — одним словом, отдыхал душой. Он гордился своими ребятами, которые ухитрялись добывать нужную информацию и «языков» даже в условиях затяжной обороны, когда командиры других частей для той же цели вынуждены были проводить кровопролитную разведку боем, а разведчики, в свою очередь, гордились своим «хозяином» — умным, красивым, бескомпромиссным и бесстрашным человеком. Однажды произошёл совершенно анекдотический случай, который доставил много весёлых минут всей армии. Во время отпуска — единственного за всю войну — Локтев сделал предложение своей школьной подруге, с которой все годы переписывался. Её отец, командир одного из полков нашего корпуса, узнав о готовящейся свадьбе, выклянчил на несколько дней отпуск и прилетел в Москву, чтобы высказать свою родительскую волю: «Ты мне отдаёшь Савельева или Заморыша с Музыкантом, а я тебе — дочь. Иначе свадьбы не будет!» Локтев холодно козырнул, взял чемодан и отправился на аэродром. Благодаря невесте, не потерявшей голову и чувства юмора, свадьба всё-таки состоялась, но своё родительское благословение обиженный папа пробурчал сквозь зубы.
Нынешний командир полка майор Денисенко до нового назначения работал в штабе дивизии и, конечно, был наслышан о «локтевских ребятах». Будучи, однако, человеком среднего ума, он не мог понять, что их отношение к Локтеву носило не служебный, а глубоко личный характер. Поэтому Денисенко недоумевал, почему его попытки установить с разведчиками внеслужебные отношения не имеют никакого успеха. На все намёки и просьбы нового командира Жук, вытянувшись по уставу, могильным голосом отвечал:
— У вас есть ординарец, товарищ гвардии майор!
— Так он ни черта не умеет, пустое место!
— Смените ординарца, товарищ гвардии майор!
Портить отношения с известным всей армии Петром Савельевым предусмотрительный Денисенко не стал, но за разбитые горшки пришлось сполна заплатить мне. Денисенко хорошо запомнил меня по фамилии и в лицо, поскольку я дважды доставлял ему неприятности: принимал деятельное участие в вытаскивании его из машины (забрал у него из кобуры пистолет) и дал повод для жестокой взбучки, которую он получил от генерала. К сожалению, я не внял советам ребят и однажды легкомысленно прошёл мимо палатки командира полка.
— Полунин!
Я подбежал и отдал честь. Денисенко вышел из палатки, держа в руках гимнастёрку.
— Куда девался Васька, не знаешь?
— Представления не имею.
— Как отвечаешь?!
— Не могу знать, товарищ гвардии майор!
— Как это Локтев его терпел! Выгоню к черту. Держи, пришей подворотничок.
И швырнул мне свою гимнастёрку.
Локтеву разведчики с радостью оказывали подобные услуги, не дожидаясь его просьбы и радуясь тому, что он даже в походах выглядит подтянутым и элегантным. Наверное, попроси меня Денисенко по-человечески, я бы и ему пошёл навстречу, всё-таки командир полка. Но он так взбесил меня своей бестактностью, что я, забыв про всякую осторожность, пошёл на прямое хулиганство.
— Что это такое? — минут через пять спросил Денисенко, ошеломлённо глядя на свой подворотничок, вкривь и вкось пришитый толстыми чёрными нитками.
— Ваша гимнастёрка, товарищ гвардии майор! — дерзко отчеканил я.
В жизни ещё на меня никто так не орал. Хорошенько отведя душу, Денисенко подозвал своего адъютанта, бросил на меня испепеляющий взгляд и приказал:
— Вышвырнуть этого субъекта из взвода разведки! Чтоб духу его там не было! Я обмяк.
— Куда именно? — предупредительно спросил адъютант.
— На кухню, в обоз, к чёртовой бабушке! Ординарца — сменить! Ты чего стоишь? Кругом марш!
Жук выругал меня последними словами, побежал к Денисенко хлопотать, но тот упрямо твердил: «В обоз!» Тогда Жук пошёл на обострение, и часом спустя, бок о бок с Васей Тихоновым, я занимался строевой подготовкой под начальством старого друга, ныне помкомвзвода Виктора Чайкина.
Через несколько дней, со скандалом забрав с собой чуть ли не половину ребят, Жук ушёл в дивизионную разведку. С тех пор я потерял его из виду, хотя время от времени получал с оказией приветы, а впоследствии, с переходом на тыловой паек, то буханку хлеба, то банку тушёнки, которые тут же съедались в дружеском кругу. Ни разу не встречал я больше Музыканта, Приходько и других ребят, ушедших с Жуком, и лишь на марше увидел на мгновенье промелькнувшего в машине подполковника Локтева. А Юра Беленький так и остался в разведке, правда уже без «педалей» — командир полка счёл велосипеды излишней роскошью.
Мы прожили в палаточном лагере ещё недели две, пока не пришёл долгожданный приказ. Разобрав палатки, погрузив на автомашины и повозки имущество полка, мы в полном походном снаряжении выстроились на дороге.
— Домой шагом марш! — весело скомандовал комбат Ряшенцев.
И мы отправились домой — пешком по Европе.
ГЛАВА О СЧАСТЛИВОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Последующие два месяца мне как-то не запомнились. После бурной фронтовой жизни, с её острыми переживаниями и опасностями, эти месяцы промелькнули довольно уныло и бледно.
Наша дивизия вновь расположилась в сыром лесу, километрах в пяти от разрушенного белорусского городка, и мы с первых же дней принялись за возведение капитального жилья. Работали на совесть, потому что знали, что если не успеем построить к зиме казармы, то будем мёрзнуть в палатках. С утра до позднего вечера мы расчищали территорию, рыли котлованы под фундаменты, заготавливали и перетаскивали на своих плечах строительный лес, тесали и пилили бревна, а к ночи, выжатые до основания, без сил валились на «перины», как прозвали ребята набитые соломой тюфяки. Мы быстро обносились и похудели — тыловой паек не шёл ни в какое сравнение с богатыми фронтовыми харчами. Мы понимали, что страна оголодала за войну и большего не в состоянии нам дать, но одним пониманием сыт не будешь.
Первое время нас поддерживали посылки от Жука и мешок картошки, честно заработанный Виктором в МТС за ремонт дизеля. Но в дальнейшем ускользать на приработки не удавалось, а посылки приходить перестали: Локтев и Жук уехали в Москву на парад Победы в составе колонны Первого Украинского фронта. (Несколько месяцев спустя я смотрел кинорепортаж о празднике Победы и, увидев проходящих по экрану Локтева и Жука, насмерть перепугал соседей своим ликующим воплем.)
Старшие возрасты демобилизовывались, и мы всем полком провожали убелённых сединами ветеранов.
В новеньком, с иголочки, обмундировании, надев ордена и медали, они стояли в прощальном строю, и на глазах старых солдат были слезы. После торжественной церемонии ряды перемешались, «папаши» обнимали и целовали «сынков», которые так долго были их равноправными товарищами, и донельзя взволнованные уходили на станцию.
Уехал и папа Чайкин, старый ворчун и, к моему искреннему удивлению, дважды орденоносец: лишь после его отъезда я узнал, что ротный писарь подбил гранатами два танка и вместе с Виктором прямо на поле боя вытащил из горящей тридцатьчетверки тяжело раненных, полузадохнувшихся ребят. На прощанье папа Чайкин неожиданно для всех расчувствовался и, осыпав поцелуями своего «непутёвого молокососа», откровенно прослезился.
— Первый раз батя разнюнился! — поражался Виктор, у которого самого глаза были на мокром месте. — Сдаёт старик, не иначе!
Не покидали мысли о доме и меня. Было обидно, конечно, что не заработал никакой награды и что не пройтись мне по главной улице города с высоко поднятым носом, но я успокаивал себя тем, что войну хотя и к шапочному разбору, но повидал. Теперь очень хотелось учиться, читать умные книги и набираться знаний, чтобы стать таким же образованным и уважаемым человеком, каким был Сергей Тимофеевич Корин и каким так хотел стать незабвенный друг Володя Железнов. Мать засыпала меня письмами. Она сообщала, что двадцать восьмой год в армию до сих пор не призвали, и требовала, чтобы я на этом основании просил о демобилизации. На этот случай она выслала мне мой паспорт. Виктор, знавший мою историю, предлагал переговорить с Ряшенцевым, но я никак не мог на это решиться: как-то неловко было перед ребятами.
Так продолжалось до середины августа, и я уже начал было привыкать к будням тыловой жизни, как в течение недели произошли события, перевернувшие все вверх дном.
В один прекрасный день Виктор, напустив на себя крайне таинственный вид, повёл меня в штаб батальона, где Ряшенцев, улыбаясь, вручил мне маленький листок. Это была выписка из приказа о награждении гвардии рядового Полунина медалью «За отвагу». Я прочитал, на мгновение совершенно обалдел и вместо уставного: «Служу Советскому Союзу!» под общий смех присутствующих бросился комбату на шею. Потом, это я помню абсолютно точно, ударился вприсядку, что-то вопил — одним словом, чуть не помешался от счастья. Неожиданно мне в голову пришла ужасная мысль, и прерывающимся от страха голосом я спросил, не розыгрыш ли это, поскольку никаких подвигов за собой я не припомню. Но развеселившийся Ряшенцев заверил, что все в полном порядке и что медаль, которую мне на днях вручат, сделана из такого же серебра, как те две, что звякают на груди у хохочущего Виктора Чайкина.
Едва я успел вернуться к себе и вызубрить наизусть пять-шесть волшебно прекрасных строчек выписки из приказа, как меня окликнули.
— Полунин, на выход!
Я высунул голову из палатки — и протёр глаза: передо мной, с вещмешком в одной руке и чемоданом в другой, стоял брат. Этого уже было слишком много для одного человека, и от криков, с которыми я бросился в широко распахнутые братские объятия, могли, наверное, поднять по тревоге полк.
Брат ехал домой — медицинская комиссия его демобилизовала. Слава богу, война закончилась, и солдат с наспех залеченными ранами незачем было держать под ружьём. По дороге он повидался с отцом, благо волею судьбы они оказались в одной армии, и отец велел передать, что тоже собирается ко мне нагрянуть.
Я во все глаза смотрел на брата, радуясь происшедшей в нём перемене. Два года назад, когда я провожал его на фронт, брат был щуплым подростком с почерневшим от бессонницы типичным лицом солдата, которого изводит нарядами вне очереди старшина. Теперь же он был уверенным в себе здоровым малым с широкими плечами, привыкшими к тяжести полевой рации и карабина; он много раз участвовал в боях, брал Минск, Кенигсберг и Берлин, заработал пулю в бедро и орден, ленточка которого уже успела обтрепаться.
До самого отбоя мы сидели, говорили и никак не могли наговориться. Мы долго ахали, когда установили, что восемнадцатого апреля нас разделяли несколько десятков метров: в тот день полк брата пошёл через деревню у Шпрее, где погиб Митя Коробов. Если бы я не спал, как сурок, а смотрел на проходящую колонну, мы могли бы встретиться ещё четыре месяца назад!
За ночь брату нужно было добраться до Минска, где знакомый военный комендант обещал посадить его на московский поезд, и мы расстались — как оказалось, ненадолго.
Прошло несколько дней. Внешне ничего не изменилось, я жил прежней жизнью: радовался, когда давал норму — десять кубов земли в день, вместе со всеми считал дни до воскресенья, когда можно было поспать лишний часок, по вечерам перечитывал Таины письма и с отбоем мгновенно засыпал. И в то же время шестое, подсознательное чувство мне подсказывало, что предстоят большие перемены.
И вот однажды командир взвода вызвал меня из котлована.
— Комбат приказал явиться, — сообщил он. — К тебе какой-то майор приехал. Приведи себя в порядок — и быстро!
Какой там может быть порядок! Не чуя под собой ног, я бросился в штаб батальона. За столом рядом с Ряшенцевым сидел отец — постаревший, с седыми висками, самый родной из всех майоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28