— Мне их приносили, когда я требовала. Вообще жила как наследница престола…
— Ты — талантливый художник, — серьезно сказал Инаэро, — а они обращались с тобой как с воровской отмычкой, которая подходит к любому туго набитому сундуку.
Аксум опустила голову.
— Ты и вправду считаешь, что я талантлива?
— Да! — горячо отозвался Инаэро. — Тебе нужно жить иначе — в собственном доме, среди слуг…
— Ну уж нет! — почти крикнула Аксум. — Если милостью богов я стану когда-нибудь свободной, никогда никаких рабов у меня в доме не будет! Я-то хорошо знаю, на какие низости способны несвободные люди. Мне-то лучше всех известно, как они подглядывают за господами, как судачат потом, перемывая им кости, как ненавидят рабы хозяев. Видеть сладкую улыбку служанки, которая приносит тебе поднос с фруктами, и знать, что на кухне она только что именовала тебя «шлюхой»!
— Откуда ты…
— Я сама так делала! — зашипела Аксум. В ее глазах закипали слезы. Неожиданно она схватила Инаэро за руку и прижалась к нему всем телом. Он почувствовал, что она дрожит. — Мне страшно! Если Ватар меня схватит, он не простит! Я не знаю, что он со мной сделает, но у него нет сердца! И я видела, что он делает с другими…
— Он тебя не схватит, — сказал Инаэро, стараясь придать своему голосу уверенность, которой вовсе не испытывал. — Доверься мне. Я — бедный неудачник, но ты многому меня научила. Мой план очень прост и обладает завидными рабскими достоинствами — он… только не смейся, Аксум… он подлый.
— Подлый? — Она недоверчиво улыбнулась.
Инаэро закивал:
— Вот именно.
Аксум лишь слегка отодвинулась от своего товарища.
— Идем. И ничего я не боюсь, не надейся.
Сколько бы лет ни прошло после этого ночного бегства, никогда Инаэро не забудет ни безлунной тьмы над Хоарезмом, ни шороха быстрых босых ножек идущей рядом девочки, ни крепкой горячей ладошки, доверчиво просунутой в его ладонь.
Он и сам не знал, как относиться к Аксум. В сердце юноши по-прежнему жила прекрасная Татинь, с ее нежным лицом, ленивой улыбкой, легкими быстрыми движениями рук. Татинь была создана для любви, для шелковых покрывал, для мягкой постели. А Аксум — дитя, Аксум — сгусток пламени, искорка таланта, сокровище, которое надлежало любой ценой уберечь от алчных и злых людей.
Аксум художник. Когда-нибудь она станет великим мастером.
Если доживет.
И Инаэро вдруг понял: не имеет никакого значения, достигнет ли он в своей жалкой жизни своего собственного, маленького личного счастья. Не это важно. Лишь одно обладает настоящей ценой: спасти Аксум, дать ей возможность вырасти, создать все те шедевры, что таятся сейчас, скрытые, точно в коконе, в этом юном существе.
И когда он понял все это, исчезли и страхи, и неуверенность в себе. Теперь Инаэро знал, ради чего живет, и это знание придало ему небывалых сил.
Они остановились перед высокими, прочными воротами богатого дома. Уже занимался рассвет. За высокой оградой угадывался сад с павлинами, белыми фазанами, прудом, крытая колоннада с резными деревянными колоннами, расписанными красной, синей и золотой красками, где так приятно в жару пить прохладный чай…
— Это же дом… господина Церингена! — прошептала Аксум.
— Вот именно. И он давно мечтал заполучить тебя, не так ли?
Аксум окинула Инаэро странным взглядом.
— Что ты задумал?
— Доверься мне, — попросил он. — Я скажу, что украл тебя у Ватара, что желаю продать лучшего каллиграфа школы ему, Церингену, ибо прослышал, что он мечтает написать книгу. А таланты господина Церингена таковы, что его книгу должен записывать, несомненно, лучший каллиграф из возможных… То есть — ты.
— Ты хочешь меня продать? — Аксум побледнела, как смерть, на ее щеках мгновенно расцвели пятна болезненного румянца. — Ради этого ты и уговорил меня бежать? Может быть, для того ты и придумал всю эту историю — ну, что Ватар, мол, собирается меня придушить?
Она схватила Инаэро за ворот и принялась трясти.
— Говори! Отвечай! Подлец! Вор! Знаешь, что? Знаешь, что я с тобой сделаю? Я сама тебя выдам властям! Скажу, что ты выкрал меня насильно, что ты… ты вор, ты работорговец!
— Тише ты, тише!.. — Инаэро осторожно высвобождался из крепких маленьких рук девочки, но она снова и снова хватала его за одежду, трясла, молотила кулачками, щипала, захватывая кожу ногтями. — Аксум, тише! Послушай меня!
Наконец ему удалось схватить ее за плечи и слегка отодвинуть. В розоватом свете зари ее лицо казалось белее фарфора, узкие глаза расширились и почернели, из них глядело черное отчаяние ночи.
— Ты хочешь меня продать! — повторила она. — Вот что ты задумал!
— Аксум, выслушай меня, — сказал Инаэро, стараясь придать своему голосу твердость. — Ты для меня — великий мастер, учитель, из тебя со временем вырастет непревзойденный художник…
— Со временем? — кривя губы, переспросила она. — По-твоему, сейчас я еще не художник?
Инаэро нашел в себе мужество кивнуть:
— Ты, несомненно, одаренный художник, но пока что у тебя связаны руки… Когда ты начнешь работать на собственные идеи, когда ты перестанешь копировать скучные документы или записывать чужие любовные бредни — вот тогда твой дар расцветет по-настоящему…
— Ты хочешь меня продать! — сказала она в третий раз и сжала губы. — Нельзя было доверяться свободному. Все вы — подлецы, всем вам только одного и надо…
— Нет! — быстро отозвался Инаэро. — Выслушай и пойми. Церинген мечтает создать книгу — кажется, «Назидание в любви» или что-то в том же роде. Я как-то раз слышал, что он выпрашивает тебя у Ватара, а тот отказывал. Говорил — мол, не время, мол, она нужна нам для других дел. Я скажу, что выкрал тебя для него. Он заплатит немалую сумму — эти деньги мы добавим к тем, что ты уже собрала. Я отдам тебе все, до последнего гроша, клянусь! Не думай обо мне плохо, Аксум.
Она хмуро молчала. Уголки ее рта подрагивали, ноздри слегка раздувались.
— Все равно, мне трудно тебе поверить.
— Слушай дальше. Церинген ни за что не выдаст тебя Ватару. Он будет прятать тебя, как самое драгоценное сокровище, — во всяком случае, до тех пор, пока сочиняет свою книгу.
Она медленно кивнула: — Пожалуй, ты прав.
— Подумай, — горячо продолжал Инаэро, снова беря ее за руку, — подумай, какое убежище лучше этого? И к тому же, ты сможешь увеличить свои сбережения.
— А ты? — спросила она вдруг.
Инаэро не ожидал этого вопроса и отпрянул:
— Что — я?
— Где будешь прятаться ты?
— А я не буду прятаться. Я вернусь в школу. В конце концов, я не обязан отчитываться перед Ватаром в том, где провел ночь. В крайнем случае скажу, что был у женщины. Мне-то это не возбраняется.
Аксум наконец расслабилась и тихонько вздохнула.
— Прости, если я обидела тебя. Твой план исключительно хорош. Просто…
— Просто что?
— Просто вся моя жизнь научила меня не доверять свободным людям.

* * *
Господин Церинген был поражен. Господин Церинген велел немедленно доставить к нему обоих беглецов. Господин Церинген принял их, полулежа на шелковых подушках у себя в саду, в окружении павлинов, бабочек и цветов. Вокруг небольшого пруда, где плавали лилии, были расставлены крошечные чашечки, толстостенные чайники, сохраняющие надлежащую температуру жидкости при любой — погоде, кувшины с прохладительными напитками, вазочки с фруктами, изящные тарелочки со сладостями и тонкие кружевные салфетки для обтирания уст и перстов.
Полуголый чернокожий слуга с бесстрастным лицом и кольцом в носу ввел стучавшихся у ворот и тотчас скромно удалился.
Господии Церинген, обмахиваясь веером, воззрился на пришельцев. Оба выглядели не лучшим образом — после тревог бессонной ночи Инаэро был страшно бледен, а на скулах Аксум горели пятна.
— Ну-с, любезные мои, — проговорил Церинген своим тонким голосом, — я внимательно слушаю вас. Какое дело привело вас… э-э… в сию скромную обитель отшельника и анарехо… то есть, анахорета?
Инаэро старательно поклонился:
— Господин! — произнес он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно подобострастнее. — Долг каждого просвещенного человека — угадывать тонкую и деликатную душу, приверженную высокому искусству, в другом человеке.
Церинген томно улыбался:
— Нетрудно почувствовать изящное тому, кто сам изящен, — молвил он и, протянув руку, взял из вазочки гроздь полупрозрачного синего винограда. — Прелестная речь! Продолжай.
— При первом же взгляде на тебя, о господин, я ощутил, насколько выше, насколько изящнее — если можно так выразиться — твое мировоззрение, особенно по сравнению с мировоззрением всех этих лавочников, для которых мы переписываем документы.
— Очень верное и глубокое замечание! — согласился Церинген, обсасывая косточку виноградинки.
— Уяснив для себя все это, — продолжал Инаэро, изгибаясь в очередном поклоне (который, как он надеялся, выглядел достаточно изящным), — я спросил себя: по какому праву мой многочтимый работодатель, господин Ватар, отказывает этому поклоннику искусства — то есть, тебе, мой господин! — в услугах лучшего каллиграфа школы?
— Это было жестоко! — согласился Церинген. — Он причинил мне немалую боль этим отказом.
Лицо Инаэро исказилось, словно бы его пронзила невидимая молния сострадания.
— Да! Я так и понял! Столь ранимая душа не могла не быть болезненно задета подобной бесчувственностью!
— А-ах! — вздохнул всей грудью господин Церинген и откинулся на подушках. — Наслажденье слушать тебя, друг мой.
— Итак, я решил исправить ошибку своего работодателя.
Церинген слегка приподнялся на локте и не без любопытства уставился на Инаэро.
— Как ты его назвал? Работодателем? Ты сам разве не невольник господина Ватара, а, лукавец?
— О нет! Я вольнонаемный служитель, и могу уйти в любой момент, когда захочу. Никто, кроме богов, не властен над моей судьбой. Но вот эта девица, каллиграф…
— О, девица!.. Ей будет любопытно работать у меня, чрезвычайно любопытно! — Церинген прищурился, и Аксум вздрогнула от отвращения, однако тотчас напустила на себя безразличный вид. — Я многое знаю о девицах и собираюсь поведать всему миру о моих открытиях… сладостных, превосходных открытиях!
— Я буду откровенен с тобой, мой господин, — сказал Инаэро, желая как можно скорее покончить с этой комедией. — Я украл эту девушку ради вас. Я знал, что ты мечтаешь заполучить ее. Я знаю также, что нельзя наносить твоему чувствительному сердцу столь ужасные раны, отказывая тебе в твоих желаниях. Вот единственное объяснение моего поступка! Эта девушка принадлежит тебе… за небольшую цену.
— Она бесценна! — вскричал Церинген. — Я видел ее работы и говорю тебе: она бесценна!
— Все-таки я хотел бы получить за свою небольшую услугу хотя бы символическую плату, — настойчиво повторил Инаэро.
И заломил цену, за которую можно было бы купить двух дюжих парией, способных выдержать год на каменоломнях.
Красные пятна на скулах Аксум горели все ярче.
Ее не в первый раз продавали и покупали, почти всегда торгуясь в ее присутствии. Она еще не была взрослой, но знала и то, что девушек обычно при продаже раздевают, ощупывают и оценивают, точно кобыл. Когда-нибудь это предстояло бы и ей… если только она не сумеет освободиться раньше.
А Инаэро — ее бестолковый ученик, ее сотоварищ по школе — довольно бойко вошел в роль. Аксум не знала, сумеет ли позабыть об этом — потом, когда все кончится. Если, конечно, это закончится так, как они планировали. Теперь она снова не была уверена в своем друге.
Что касается Инаэро, то он велел себе забыть, о ком идет речь, и торговаться так, словно опять работает приказчиком в лавке и продает штуку голубого шелка… первосортный кхитайский товар, мой господин, первосортный! Посмотри, какое качество, какие прочные нити, какая великолепная окраска!
Сошлись на цене вдвое меньшей, но все равно немалой. Принесли деньги. Инаэро тщательно пересчитал их — он хотел, чтобы Аксум видела, сколько золотых монет он кладет в кошель. Аксум неподвижно смотрела на своего нового хозяина. Вспоминала, как Инаэро уговаривал ее согласиться на эту сделку.
«И тебе не следует его опасаться, — добавил юноша, — в городе поговаривают, что господин Церинген — кастрат. Теперь он разве что вспоминать способен о своих подвигах с женщинами…»
Наконец деньги отсчитаны. Инаэро спрятал кошель под одежду, украдкой глянул на Аксум в последний раз и, разлюбезнейше простившись с господином Церингеном, покинул богатую усадьбу. Он возвращался в школу.
Аксум осталась одна.
Она так и стояла в полной неподвижности, точно статуя, пока господин Церинген о чем-то размышлял, причмокивал губами, посмеивался сам с собою и вяло жевал фрукты. Наконец он, не глядя, щелкнул пальцами.
Девочка подошла и опустилась рядом на колени.
— Как тебя… э-э… зовут?
Она с хорошо скрываемым отвращением смотрела, как шевелятся его губы,
— Мое имя Аксум, господин, — ответила она негромко, четко проговаривая каждое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42