Он вспомнил об этом, и кожа на его лице пошла складками, – Ллойд улыбнулся.
Но в эту минуту мотор зашумел, и автомобиль двинулся. Ллойд вытянул вперед свою высохшую, как у мумии, голову и засмеялся; при этом его язык то показывался, то скрывался в узкой щели рта. Он разъяснил Этель, в какой опасности они находились целый час.
– Я не боюсь! – сказала Этель. – Как я могу бояться людей? – прибавила она смеясь.
– Ты права, детка! Человек, который боится, живет наполовину.
Этель было двадцать шесть лет, она была совершенно самостоятельна и тиранила своего отца, но Ллойд все еще смотрел на нее, как на маленькую девочку. Она не протестовала, потому что в конце концов он всегда поступал так, как хотела она.
Когда лес красных флагов достиг здания синдиката, рабочие нашли тяжелую дверь подъезда запертой, а окна двух первых этажей закрытыми железными ставнями. Никто не показывался ни в одном из четырехсот окон фасада. На гранитной лестнице перед тяжелой дубовой дверью стоял один-единственный полицейский, огромный, толстый ирландец в серой суконной форме, с кожаным ремешком серой суконной каски под розовым двойным подбородком. Лицо у него было круглое как луна, с золотисто-рыжей щетиной бороды. Веселыми голубыми глазами он смотрел на приближавшийся поток рабочих, успокаивающе, с добродушной улыбкой поднимал руку, огромную руку в белой шерстяной перчатке, похожую на лопату снега, и беспрестанно повторял, сопровождая свои слова сочным громким смехом:
– Keep your shirt on, boys! Keep your shirt on, boys!note 62
В это время, словно невзначай, медленно ехали по Пайн-стрит три блестящих паровых пожарных насоса с надписью: «Возврат в депо». Они остановились, задержанные демонстрацией, и терпеливо ждали. Из их сверкающих медных труб подымался к ясному небу беловатый дымок, и нагретый воздух дрожал над их стальными телами.
Нельзя, конечно, умолчать о том, что в кармане у добродушно улыбавшегося ирландца с большими белыми руками, стоявшего без всякого оружия, даже без дубинки, лежал свисток. Если бы он был вынужден воспользоваться им, то за одну минуту эти три чистеньких, невинно и вежливо ожидавших насоса, подрагивавших на своих рессорах, выпустили бы в толпу девять тысяч литров воды. Кроме того, висевший под карнизом над окнами первого этажа никем не замеченный четырехметровый рулон развернулся бы и огромными буквами крикнул на улицу: «Берегитесь! В здании двести полицейских. Берегитесь!»
Но огромному розовощекому ирландцу незачем было хвататься за свисток.
Сперва перед четырьмястами окон здания синдиката взлетел громовый крик, чудовищный рев, в котором совершенно потонул бешеный грохот оркестров. После этого стали вешать Мака! Под аккомпанемент неистовых криков его поднимали на виселицу, спускали и вновь поднимали. Веревка оборвалась, и беспомощная фигура Мака свалилась демонстрантам на головы. Веревку снова привязали, и экзекуция, сопровождаемая пронзительными свистками, возобновилась. Кто-то из толпы, стоя на плечах двух человек, произнес краткую речь. Ни одного слова, ни даже звука его голоса нельзя было расслышать среди шума. Но человек продолжал говорить своим искаженным лицом, руками, которые он выбрасывал в воздух, своими судорожно скрюченными пальцами, которыми он месил слова, бросая их в толпу. С пеной на губах он потряс кулаками перед зданием синдиката. Этим он закончил свою речь, и все ее поняли. Взметнулся ураган голосов. Он был слышен даже на Баттери.
В конце концов могло случиться, что и пришлось бы пустить в ход пожарные насосы, так как фанатическое возбуждение толпы перед зданием все росло. Но сама природа этой демонстрации была такова, что дело не могло дойти до взрыва, который сплющил бы в лепешку жирного ирландца и смел бы прочь все три чистеньких насоса. В то время как две тысячи демонстрантов находились перед зданием, сорок восемь тысяч с автоматической равномерной энергией напирали на них сзади. Таким образом, настал момент, когда эти две тысячи, горячившиеся перед вымершим зданием, были сжаты с такой силой, что их вытолкнуло через Уолл-стрит, словно пробку из пневматического ружья.
Больше двух часов вокруг здания синдиката стоял такой адский шум, что клерки и стенографистки натерпелись страху.
Гул потянулся через Пирл-стрит и Бовери к Третьей улице, а оттуда к Пятой, где стояли безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были безмолвны и безжизненны. Это дымящийся трудовой пот шествовал мимо окопавшихся, притихших миллионеров. Перед желтым, уже немного облупленным дворцом в стиле ренессанс, отделенном от улицы садом, процессия снова остановилась, так как предстояло повесить его владельца – Ллойда. Дом оказался таким же вымершим, как и остальные. Только в угловом окне второго этажа стояла женщина и смотрела на улицу. Это была Этель. Но так как ни один из участников шествия не предполагал, что кто-нибудь из семьи Ллойда осмелится показаться, все приняли Этель за служанку.
Демонстранты двинулись мимо Центрального парка к скверу Колумба. Оттуда – обратно к Мэдисоновской площади. Здесь с фанатическими криками сожгли кукол.
Этим и закончилась демонстрация. Рабочие туннеля рассеялись. Они затерялись в пивных Ист-Ривера, и через час гигантский город поглотил их.
Было условлено, что в десять часов они встретятся перед туннельной станцией Хобокен.
Здесь рабочих ждала большая неожиданность: станция была оцеплена широкоплечими полицейскими. Но так как рабочие стекались постепенно, а их предприимчивость была истощена долгим хождением, криками и алкоголем, у них не было энергии для дружного удара. Плакаты оповещали, что холостым рабочим незачем возвращаться в Мак-Сити, ехать разрешалось только семейным.
Ряд агентов вел тщательный контроль, и каждые полчаса в Мак-Сити отправлялись поезда. В шесть часов утра были отправлены последние.
2
Пока демонстранты шумели вокруг здания синдиката, Аллан совещался с С.Вульфом и его заместителем Расмуссеном.
Финансовое положение синдиката нельзя было назвать ни угрожающим, ни вполне благополучным. К январю будущего года подготовлялся второй миллиардный заем. Теперь, конечно, не приходилось думать об этом. Никто не рискнул бы даже центом!
На гул взрыва в американской южной штольне, на шум забастовки откликнулись биржи всего мира. Акции за несколько дней упали на двадцать пять процентов, каждый желал как можно скорее избавиться от них, и никому не хотелось обжечься. Через неделю после катастрофы крах казался неизбежным. Но С.Вульф с отчаянным напряжением бросился на поддержку заколебавшегося финансового гиганта и удержал его. Он наколдовал соблазнительный баланс, опубликовал его, подкупил армию биржевых репортеров и наводнил прессу Старого и Нового Света успокоительными сообщениями. Курс подтягивался, курс перестал падать, и С.Вульф начал убийственную борьбу за его поддержание и постепенное повышение. В своей конторе на десятом этаже он с неукротимой энергией, пыхтя и фыркая, как бегемот, составлял планы кампании.
В то самое время, когда внизу завывала толпа, он докладывал о своих проектах Аллану. Он предлагал эксплуатировать залежи калия и железа на участке «Толстого Мюллера». Использовать энергию электрических станций. Извлекать субмариний из злосчастного ущелья. Бурение показало среднюю мощность пласта в десять метров – целое состояние! С.Вульф предложил Питтсбургской компании плавильных заводов заключить договор. Пусть компания извлекает руду, а синдикат возьмет на себя ее вывоз. За это С.Вульф требовал шестьдесят процентов чистой прибыли. Компания прекрасно знала, что синдикату приходится туго, и предложила тридцать процентов. Но С.Вульф клялся, что скорее даст себя заживо похоронить, чем согласится на подобное бесстыдное предложение. Он тотчас же обратился к «Америкен Смелтерс», и Питтсбургская компания поспешила предложить сорок процентов.
Вульф сбавил процент до пятидесяти и пригрозил, что синдикат в будущем вообще не вывезет больше ни горсточки руды. Штольни пройдут под месторождениями или над ними – все равно. Наконец сошлись на сорока шести с третью процента. За последнюю треть процента С.Вульф сражался, как воин племени масаи, и питтсбуржцы заявили, что предпочли бы иметь дело с дьяволом, чем с этой sharknote 63.
С.Вульф за последние два года заметно изменился. Он стал еще толще, и его астма усилилась. Правда, его темные глаза с длинными черными ресницами, всегда казавшимися подкрашенными, не потеряли своего слегка меланхолического восточного блеска. Но огонь этих глаз померк. С.Вульф начал заметно седеть. Он уже не стриг бороду коротко, и она свисала длинными космами с обеих щек и подбородка. Своим могучим лбом, широко расставленными выпуклыми глазами и широким горбатым носом он напоминал одинокого американского буйвола, изгнанного стадом за чрезмерный деспотизм. Это впечатление усугубляли красные отеки под глазами. С.Вульфу последнее время приходилось бороться с сильными приливами крови к голове.
Когда галдеж внизу усиливался, С.Вульф вздрагивал и его глаза начинали беспокойно бегать. Он был не трусливее других, но бешеная работа последних лет повлияла на его нервы.
Кроме того, у С.Вульфа были заботы иного рода, совсем иного, заботы, о которых он благоразумно умалчивал.
После совещания Аллан остался опять один. Он ходил взад и вперед по своему кабинету. Он похудел, взор его был тусклый и унылый. В одиночестве его охватывало беспокойство, и он чувствовал потребность в движении. Тысячу раз он переходил из угла в угол и таскал свое горе из одного конца комнаты в другой. Иногда он останавливался в раздумье. Но он сам не знал, о чем думал.
Потом он позвонил в госпиталь Мак-Сити и справился о здоровье Хобби. У Хобби был жар, и к нему никого не пускали. Наконец Аллан взял себя в руки и уехал. Вечером он вернулся несколько освеженный и опять принялся за работу. Он изучал различные проекты разработки найденного под океаном ущелья. Он хотел устроить в нем большую станцию, громадное депо и машинные залы. Восемьдесят двойных километров камня он мог сбросить в это ущелье. Собственно говоря, злосчастное ущелье, в котором смерть миллионы лет подстерегала туннельных рабочих, имело громадную ценность. Эти проекты занимали его и отгоняли мрачные видения. Ни секунды не смел он останавливаться мыслью на том, что лежало позади…
Он ложился спать поздно ночью и был рад, если ему удавалось поспать два-три часа без мучительных сновидений.
Один только раз он ужинал у Ллойда.
Перед ужином Этель Ллойд беседовала с ним. Она с такой искренней болью говорила о гибели Мод и Эдит, что Аллан сразу стал смотреть на нее другими глазами. Она внезапно показалась ему на много лет старше и более зрелой.
Несколько недель Аллан безвыходно провел в туннеле.
Перерыв на несколько недель, который при нормальном ходе вещей потребовал бы огромных финансовых жертв, был, в сущности, желателен. Бешеная, длившаяся уже годами работа утомила всех инженеров, и они нуждались в отдыхе. Забастовке рабочих Аллан не придавал большого значения. Он не изменил этого мнения и тогда, когда объединения монтеров, электротехников, строителей, плотников объявили туннелю бойкот.
Покамест нужно было обслуживать штольни, чтобы они сразу же не пришли в запустение. Для этой работы в распоряжении Аллана была армия из восьми тысяч инженеров и добровольцев, которых он распределил по участкам. С героическим напряжением сил эти восемь тысяч человек оберегали гигантское сооружение.
Монотонно звучали колокола редких поездов в опустевшем туннеле. Он безмолвствовал, и людям в нем нужно было много времени, чтобы привыкнуть к гробовой тишине прежде гудевших от работы штолен. Отряды горных техников, специалистов по железным конструкциям, электротехников, механиков объезжали европейские, атлантические и американские штольни. Каждый рельс, каждая шпала, каждая заклепка, каждый болт тщательно проверялись. Отмечались необходимые изменения и исправления. Геодезисты и математики тщательно изучали положение и направление штолен. Отклонения от намеченной трассы были незначительны. Сильнее всего было отклонение в атлантической штольне «Толстого Мюллера» – три метра по ширине и два метра по глубине – разница, которую можно было отнести за счет неточности инструментов, находившихся под воздействием огромных каменных масс.
В злополучном ущелье день и ночь полунагие, обливавшиеся потом рудокопы бурили, взрывали и грузили субмариний. В тропически жарком ущелье работа гремела и клокотала, словно ничего не случилось. Даже то, что добывалось за одни сутки, имело огромную ценность.
Но вокруг все было мертво. Туннельный город словно вымер. Ваннамекер закрыл свой универсальный магазин, ворота туннельного отеля были заперты. В рабочих поселках ютились женщины и дети – вдовы и сироты погибших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Но в эту минуту мотор зашумел, и автомобиль двинулся. Ллойд вытянул вперед свою высохшую, как у мумии, голову и засмеялся; при этом его язык то показывался, то скрывался в узкой щели рта. Он разъяснил Этель, в какой опасности они находились целый час.
– Я не боюсь! – сказала Этель. – Как я могу бояться людей? – прибавила она смеясь.
– Ты права, детка! Человек, который боится, живет наполовину.
Этель было двадцать шесть лет, она была совершенно самостоятельна и тиранила своего отца, но Ллойд все еще смотрел на нее, как на маленькую девочку. Она не протестовала, потому что в конце концов он всегда поступал так, как хотела она.
Когда лес красных флагов достиг здания синдиката, рабочие нашли тяжелую дверь подъезда запертой, а окна двух первых этажей закрытыми железными ставнями. Никто не показывался ни в одном из четырехсот окон фасада. На гранитной лестнице перед тяжелой дубовой дверью стоял один-единственный полицейский, огромный, толстый ирландец в серой суконной форме, с кожаным ремешком серой суконной каски под розовым двойным подбородком. Лицо у него было круглое как луна, с золотисто-рыжей щетиной бороды. Веселыми голубыми глазами он смотрел на приближавшийся поток рабочих, успокаивающе, с добродушной улыбкой поднимал руку, огромную руку в белой шерстяной перчатке, похожую на лопату снега, и беспрестанно повторял, сопровождая свои слова сочным громким смехом:
– Keep your shirt on, boys! Keep your shirt on, boys!note 62
В это время, словно невзначай, медленно ехали по Пайн-стрит три блестящих паровых пожарных насоса с надписью: «Возврат в депо». Они остановились, задержанные демонстрацией, и терпеливо ждали. Из их сверкающих медных труб подымался к ясному небу беловатый дымок, и нагретый воздух дрожал над их стальными телами.
Нельзя, конечно, умолчать о том, что в кармане у добродушно улыбавшегося ирландца с большими белыми руками, стоявшего без всякого оружия, даже без дубинки, лежал свисток. Если бы он был вынужден воспользоваться им, то за одну минуту эти три чистеньких, невинно и вежливо ожидавших насоса, подрагивавших на своих рессорах, выпустили бы в толпу девять тысяч литров воды. Кроме того, висевший под карнизом над окнами первого этажа никем не замеченный четырехметровый рулон развернулся бы и огромными буквами крикнул на улицу: «Берегитесь! В здании двести полицейских. Берегитесь!»
Но огромному розовощекому ирландцу незачем было хвататься за свисток.
Сперва перед четырьмястами окон здания синдиката взлетел громовый крик, чудовищный рев, в котором совершенно потонул бешеный грохот оркестров. После этого стали вешать Мака! Под аккомпанемент неистовых криков его поднимали на виселицу, спускали и вновь поднимали. Веревка оборвалась, и беспомощная фигура Мака свалилась демонстрантам на головы. Веревку снова привязали, и экзекуция, сопровождаемая пронзительными свистками, возобновилась. Кто-то из толпы, стоя на плечах двух человек, произнес краткую речь. Ни одного слова, ни даже звука его голоса нельзя было расслышать среди шума. Но человек продолжал говорить своим искаженным лицом, руками, которые он выбрасывал в воздух, своими судорожно скрюченными пальцами, которыми он месил слова, бросая их в толпу. С пеной на губах он потряс кулаками перед зданием синдиката. Этим он закончил свою речь, и все ее поняли. Взметнулся ураган голосов. Он был слышен даже на Баттери.
В конце концов могло случиться, что и пришлось бы пустить в ход пожарные насосы, так как фанатическое возбуждение толпы перед зданием все росло. Но сама природа этой демонстрации была такова, что дело не могло дойти до взрыва, который сплющил бы в лепешку жирного ирландца и смел бы прочь все три чистеньких насоса. В то время как две тысячи демонстрантов находились перед зданием, сорок восемь тысяч с автоматической равномерной энергией напирали на них сзади. Таким образом, настал момент, когда эти две тысячи, горячившиеся перед вымершим зданием, были сжаты с такой силой, что их вытолкнуло через Уолл-стрит, словно пробку из пневматического ружья.
Больше двух часов вокруг здания синдиката стоял такой адский шум, что клерки и стенографистки натерпелись страху.
Гул потянулся через Пирл-стрит и Бовери к Третьей улице, а оттуда к Пятой, где стояли безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были безмолвны и безжизненны. Это дымящийся трудовой пот шествовал мимо окопавшихся, притихших миллионеров. Перед желтым, уже немного облупленным дворцом в стиле ренессанс, отделенном от улицы садом, процессия снова остановилась, так как предстояло повесить его владельца – Ллойда. Дом оказался таким же вымершим, как и остальные. Только в угловом окне второго этажа стояла женщина и смотрела на улицу. Это была Этель. Но так как ни один из участников шествия не предполагал, что кто-нибудь из семьи Ллойда осмелится показаться, все приняли Этель за служанку.
Демонстранты двинулись мимо Центрального парка к скверу Колумба. Оттуда – обратно к Мэдисоновской площади. Здесь с фанатическими криками сожгли кукол.
Этим и закончилась демонстрация. Рабочие туннеля рассеялись. Они затерялись в пивных Ист-Ривера, и через час гигантский город поглотил их.
Было условлено, что в десять часов они встретятся перед туннельной станцией Хобокен.
Здесь рабочих ждала большая неожиданность: станция была оцеплена широкоплечими полицейскими. Но так как рабочие стекались постепенно, а их предприимчивость была истощена долгим хождением, криками и алкоголем, у них не было энергии для дружного удара. Плакаты оповещали, что холостым рабочим незачем возвращаться в Мак-Сити, ехать разрешалось только семейным.
Ряд агентов вел тщательный контроль, и каждые полчаса в Мак-Сити отправлялись поезда. В шесть часов утра были отправлены последние.
2
Пока демонстранты шумели вокруг здания синдиката, Аллан совещался с С.Вульфом и его заместителем Расмуссеном.
Финансовое положение синдиката нельзя было назвать ни угрожающим, ни вполне благополучным. К январю будущего года подготовлялся второй миллиардный заем. Теперь, конечно, не приходилось думать об этом. Никто не рискнул бы даже центом!
На гул взрыва в американской южной штольне, на шум забастовки откликнулись биржи всего мира. Акции за несколько дней упали на двадцать пять процентов, каждый желал как можно скорее избавиться от них, и никому не хотелось обжечься. Через неделю после катастрофы крах казался неизбежным. Но С.Вульф с отчаянным напряжением бросился на поддержку заколебавшегося финансового гиганта и удержал его. Он наколдовал соблазнительный баланс, опубликовал его, подкупил армию биржевых репортеров и наводнил прессу Старого и Нового Света успокоительными сообщениями. Курс подтягивался, курс перестал падать, и С.Вульф начал убийственную борьбу за его поддержание и постепенное повышение. В своей конторе на десятом этаже он с неукротимой энергией, пыхтя и фыркая, как бегемот, составлял планы кампании.
В то самое время, когда внизу завывала толпа, он докладывал о своих проектах Аллану. Он предлагал эксплуатировать залежи калия и железа на участке «Толстого Мюллера». Использовать энергию электрических станций. Извлекать субмариний из злосчастного ущелья. Бурение показало среднюю мощность пласта в десять метров – целое состояние! С.Вульф предложил Питтсбургской компании плавильных заводов заключить договор. Пусть компания извлекает руду, а синдикат возьмет на себя ее вывоз. За это С.Вульф требовал шестьдесят процентов чистой прибыли. Компания прекрасно знала, что синдикату приходится туго, и предложила тридцать процентов. Но С.Вульф клялся, что скорее даст себя заживо похоронить, чем согласится на подобное бесстыдное предложение. Он тотчас же обратился к «Америкен Смелтерс», и Питтсбургская компания поспешила предложить сорок процентов.
Вульф сбавил процент до пятидесяти и пригрозил, что синдикат в будущем вообще не вывезет больше ни горсточки руды. Штольни пройдут под месторождениями или над ними – все равно. Наконец сошлись на сорока шести с третью процента. За последнюю треть процента С.Вульф сражался, как воин племени масаи, и питтсбуржцы заявили, что предпочли бы иметь дело с дьяволом, чем с этой sharknote 63.
С.Вульф за последние два года заметно изменился. Он стал еще толще, и его астма усилилась. Правда, его темные глаза с длинными черными ресницами, всегда казавшимися подкрашенными, не потеряли своего слегка меланхолического восточного блеска. Но огонь этих глаз померк. С.Вульф начал заметно седеть. Он уже не стриг бороду коротко, и она свисала длинными космами с обеих щек и подбородка. Своим могучим лбом, широко расставленными выпуклыми глазами и широким горбатым носом он напоминал одинокого американского буйвола, изгнанного стадом за чрезмерный деспотизм. Это впечатление усугубляли красные отеки под глазами. С.Вульфу последнее время приходилось бороться с сильными приливами крови к голове.
Когда галдеж внизу усиливался, С.Вульф вздрагивал и его глаза начинали беспокойно бегать. Он был не трусливее других, но бешеная работа последних лет повлияла на его нервы.
Кроме того, у С.Вульфа были заботы иного рода, совсем иного, заботы, о которых он благоразумно умалчивал.
После совещания Аллан остался опять один. Он ходил взад и вперед по своему кабинету. Он похудел, взор его был тусклый и унылый. В одиночестве его охватывало беспокойство, и он чувствовал потребность в движении. Тысячу раз он переходил из угла в угол и таскал свое горе из одного конца комнаты в другой. Иногда он останавливался в раздумье. Но он сам не знал, о чем думал.
Потом он позвонил в госпиталь Мак-Сити и справился о здоровье Хобби. У Хобби был жар, и к нему никого не пускали. Наконец Аллан взял себя в руки и уехал. Вечером он вернулся несколько освеженный и опять принялся за работу. Он изучал различные проекты разработки найденного под океаном ущелья. Он хотел устроить в нем большую станцию, громадное депо и машинные залы. Восемьдесят двойных километров камня он мог сбросить в это ущелье. Собственно говоря, злосчастное ущелье, в котором смерть миллионы лет подстерегала туннельных рабочих, имело громадную ценность. Эти проекты занимали его и отгоняли мрачные видения. Ни секунды не смел он останавливаться мыслью на том, что лежало позади…
Он ложился спать поздно ночью и был рад, если ему удавалось поспать два-три часа без мучительных сновидений.
Один только раз он ужинал у Ллойда.
Перед ужином Этель Ллойд беседовала с ним. Она с такой искренней болью говорила о гибели Мод и Эдит, что Аллан сразу стал смотреть на нее другими глазами. Она внезапно показалась ему на много лет старше и более зрелой.
Несколько недель Аллан безвыходно провел в туннеле.
Перерыв на несколько недель, который при нормальном ходе вещей потребовал бы огромных финансовых жертв, был, в сущности, желателен. Бешеная, длившаяся уже годами работа утомила всех инженеров, и они нуждались в отдыхе. Забастовке рабочих Аллан не придавал большого значения. Он не изменил этого мнения и тогда, когда объединения монтеров, электротехников, строителей, плотников объявили туннелю бойкот.
Покамест нужно было обслуживать штольни, чтобы они сразу же не пришли в запустение. Для этой работы в распоряжении Аллана была армия из восьми тысяч инженеров и добровольцев, которых он распределил по участкам. С героическим напряжением сил эти восемь тысяч человек оберегали гигантское сооружение.
Монотонно звучали колокола редких поездов в опустевшем туннеле. Он безмолвствовал, и людям в нем нужно было много времени, чтобы привыкнуть к гробовой тишине прежде гудевших от работы штолен. Отряды горных техников, специалистов по железным конструкциям, электротехников, механиков объезжали европейские, атлантические и американские штольни. Каждый рельс, каждая шпала, каждая заклепка, каждый болт тщательно проверялись. Отмечались необходимые изменения и исправления. Геодезисты и математики тщательно изучали положение и направление штолен. Отклонения от намеченной трассы были незначительны. Сильнее всего было отклонение в атлантической штольне «Толстого Мюллера» – три метра по ширине и два метра по глубине – разница, которую можно было отнести за счет неточности инструментов, находившихся под воздействием огромных каменных масс.
В злополучном ущелье день и ночь полунагие, обливавшиеся потом рудокопы бурили, взрывали и грузили субмариний. В тропически жарком ущелье работа гремела и клокотала, словно ничего не случилось. Даже то, что добывалось за одни сутки, имело огромную ценность.
Но вокруг все было мертво. Туннельный город словно вымер. Ваннамекер закрыл свой универсальный магазин, ворота туннельного отеля были заперты. В рабочих поселках ютились женщины и дети – вдовы и сироты погибших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46