Но было очевидно, что его бедный поврежденный мозг работал в этот промежуток, потому что когда он совершенно пришел в себя, то поглядел на меня с мучительным смущением, которого мне никогда не забыть, и сказал:
– Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая действительность.
Его глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю постели, он продолжал:
– Если бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию.
На секунду его глаза закрылись – не от боли или сонливости, но по доброй воле, как будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза, то заговорил торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:
– Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить всего несколько минут; и затем я снова вернусь к смерти… или к тому, что еще хуже смерти. Смочите опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-что раньше, чем умру; или прежде чем умрет мой бедный мозг… Благодарю вас… Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас выпустить меня, и после того, как вы ушли. Я не мог говорить тогда, потому что чувствовал, что мой язык связан; но за исключением этого, я был тогда так же здоров, как теперь. Я долго оставался в мучительном отчаянии после того, как вы оставили меня; мне казалось, что прошли целые годы. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня. Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я понял, где я нахожусь. Я слышал, как собаки лаяли позади нашего дома, но не там, где был Он.
Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз Он не был духом, но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я видел, как его красный рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли собаки. Сперва я не хотел звать его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне так же, как всегда. Тогда Он соблазнил меня, наобещав кучу вещей – не только на словах – он их создавал.
Его прервал профессор:
– Как так?
– Заставляя их показываться, точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и сталью; а ночью – громадные бабочки, с черепами и скрещенными костями на спинках.
Он начал шептать: «крысы, крысы, крысы». Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, и все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые обыкновенные мухи… Я рассмеялся, потому что мне захотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в его доме.
Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, сзывал кого-то, не произнося ни единого звука. Темная масса насела на траву, появившись словно огненное пламя; и когда Он движением руки раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же огненными глазами, как и у него, и все они вдруг остановились; и мне казалось, что Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе и еще больше на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне». И красное облако цвета крови спустилось мне на глаза, и прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди, Господин и Учитель». Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм – подобно тому, как лунный свет проскальзывает сквозь малейшую трещину, – и явился предо мной во всей красоте и величии.
Голос Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы водкой, и он продолжал; но его память как будто утомилась за это время, так как при возобновлении рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хелзинк шепнул:
– Не мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и, пожалуй, не в состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей.
Рэнфилд продолжал:
– Весь день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, так что когда взошла луна, я был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в окно, хотя оно было и закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими глазами выступало среди тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг принадлежало ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от него, когда Он прошел мимо меня. Я не мог удержать его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.
Двое мужчин, сидевших на постели, встали сзади Рэнфилда, так что он не мог их видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но профессор задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего не замечая:
– Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая как прежде; все равно как чай, сильно разбавленный водой.
Тут мы все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:
– Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела так как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но когда она ушла, я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!
Я почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.
– Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я видел, как скользил туман, и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной силой; а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решился использовать свою силу. Он тоже почувствовал это, потому что вынужден был выступить из тумана, чтобы бороться со мной.
Я держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они прожгли меня, и моя сила стала подобна воде. Он схватил меня, пока я цеплялся за него, поднял и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал шум, подобный грому, и заметил, что туман уплывает под дверь.
Его голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хелзинк машинально выпрямился.
– Мы знаем теперь худшее, – сказал он. – Он здесь, и мы знаем, с какой целью. Может быть, еще не поздно.
Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога.
Не надо было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили, в чем дело. Мы поспешили и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи были наготове, и когда мы встретились в коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:
– Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное дело не будет окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с обыкновенным врагом. Увы! Увы – подумать только, что должна страдать дорогая мадам Мина.
Он замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что преобладало в моем сердце – бешенство или ужас.
У двери миссис Харкер мы остановились; Арчи и Квинси стояли позади, и последний промолвил:
– Неужели мы потревожим ее?
– Мы обязаны это сделать, – мрачно ответил Ван Хелзинк. – Если дверь заперта, я ее сломаю.
– Но ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату леди.
Ван Хелзинк строго проговорил:
– Вы по обыкновению правы: но тут идет вопрос о жизни и смерти. Все комнаты равны для доктора; даже если бы это было и не так, то сегодня все они одинаковы для меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется, подставьте ваше плечо и нажмите изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну…
Он повернул ручку, говоря это, но дверь не поддалась. Мы все навалились на нее; она с треском раскрылась, и мы чуть не полетели в комнату головою вниз. Профессор действительно упал, и я видел, как он поднимался с колен. И тут я почувствовал, как волосы поднялись дыбом у меня на голове и сердце остановилось.
Луна была такая яркая, что несмотря на плотную желтую штору, в комнате хватало света. Джонатан Харкер лежал на кровати с пылающим лицом и тяжело дышал, словно был в горячке. У края постели, расположенного ближе к окну, виднелась стоящая на коленях фигура его жены, в белом ночном одеянии. Около нее находился высокий стройный мужчина в черном. Сначала лица мужчины не было видно, но как только мы получили возможность рассмотреть его, мы все узнали графа. В левой руке он сжимал обе кисти рук миссис Харкер, сильно оттянув их; правая рука поддерживала ее затылок, прижимая лицо к его груди. Ее белое ночное одеяние было перепачкано кровью, которая тонкой струйкой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь разорванное платье. Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся к нам, и адский взор, который мне так часто описывали, мелькнул перед моими глазами. Его очи пылали дьявольской страстью; широкие ноздри бледного орлиного носа раздувались и трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами окровавленного рта щелкали, как зубы дикого зверя. Отбросив сильным толчком свою жертву, которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он повернулся и бросился на нас. Но в это время профессор был уже на ногах и держал перед собой сверток с освященной облаткой. Граф вдруг остановился точно так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Он пятился все дальше и дальше, когда мы, подняв наши распятия, стали наступать на него. Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла на небе; и когда вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь едкий пар. И мы наблюдали, как этот пар тянулся над дверью, которая от силы размаха, с которым мы ее открыли, снова захлопнулась. Ван Хелзинк и Арчи бросились к миссис Харкер, которая в это время глубоко вздохнула и испустила такой дикий, пронзительный крик, что мне кажется, он будет звенеть в моих ушах до самой смерти. Несколько секунд она продолжала лежать в своей беспомощной позе, не обращая никакого внимания на беспорядок в одежде. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивалась кровавыми пятнами на губах, щеках и подбородке; с шеи стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас. Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные кисти, на которых пунцовыми пятнами выступили следы страшных графских рук: затем мы услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем страшный крик, который был лишь первым выражением проснувшегося сознания. Ван Хелзинк первый подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арчи в отчаянии выбежал из комнаты. Ван Хелзинк шепнул:
– Джонатан находится в состоянии оцепенения, которое, как мы знаем, может вызывать вампир. Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она не придет в себя. Я должен разбудить его.
Он смочил кончик полотенца в холодной воде и стал тереть его лицо; Мина же продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердце разрывалось у нас на части. Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным светом, и я увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом большого тиса. Меня озадачило, зачем он это делает, но в тот же миг мое внимание было привлечено коротким восклицанием Харкера, который наполовину пришел в себя и повернулся на постели. На его лице, как и следовало ожидать, было написано выражение растерянности. Несколько секунд он пребывал в полусознании, а затем полное сознание разом вернулось к нему, и он задрожал. Его жена почувствовала это быстрое движение и простерла к нему руки, как бы для того, чтобы обнять его; но тотчас же отвела их назад и, закрыв лицо руками, забилась точно в приступе сильнейшей лихорадки.
– Ради Бога, что это значит? – воскликнул Харкер. – Доктор Сьюард, доктор Ван Хелзинк, что это такое? Что случилось? Какая беда? Мина, дорогая, что случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого! – и, поднявшись на ноги, он дико всплеснул руками. – Боже милосердный, помоги нам, помоги ей! О, помоги ей!
Быстрым движением он спрыгнул с постели и начал одеваться; в нем проснулся мужчина с его потребностью немедленного действия.
– Что случилось? Расскажите мне все! – крикнул он после паузы. – Доктор Ван Хелзинк, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-нибудь! Это не могло зайти слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать Его.
Мина в своем страхе, ужасе и горе почуяла опасность для мужа; тотчас же, позабыв о себе, она ухватилась за него и закричала:
– Нет, нет, Джонатан, ты не должен оставлять меня! Я так настрадалась сегодня ночью, что не в силах буду пережить опасения за тебя. Ты должен остаться со мной. Оставайся с нашими друзьями, которые поберегут тебя!
Когда она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она страстно прижалась к нему.
Ван Хелзинк и я старались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:
– Не бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле вас, ничто нечистое не может приблизиться к вам. Вы сегодня в безопасности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Я не должен обманывать самого себя; это был не сон, а жестокая действительность.
Его глаза блуждали по комнате; когда они остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю постели, он продолжал:
– Если бы я не был уверен в этом, то понял бы это по их присутствию.
На секунду его глаза закрылись – не от боли или сонливости, но по доброй воле, как будто он хотел собраться с мыслями; когда он открыл глаза, то заговорил торопливо и с большей энергией, чем до сих пор:
– Скорее, доктор, скорее! Я умираю. Чувствую, что мне осталось жить всего несколько минут; и затем я снова вернусь к смерти… или к тому, что еще хуже смерти. Смочите опять мои губы водкой. Я должен сказать кое-что раньше, чем умру; или прежде чем умрет мой бедный мозг… Благодарю вас… Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас выпустить меня, и после того, как вы ушли. Я не мог говорить тогда, потому что чувствовал, что мой язык связан; но за исключением этого, я был тогда так же здоров, как теперь. Я долго оставался в мучительном отчаянии после того, как вы оставили меня; мне казалось, что прошли целые годы. И вдруг неожиданный мир снизошел на меня. Мой мозг снова пришел в спокойствие, и я понял, где я нахожусь. Я слышал, как собаки лаяли позади нашего дома, но не там, где был Он.
Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел прежде; но на сей раз Он не был духом, но человеком, и глаза его сверкали, точно Он сердился. Я видел, как его красный рот злобно ухмылялся; его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он оглянулся на группу деревьев, за которыми лаяли собаки. Сперва я не хотел звать его, хотя знал, что ему хочется войти ко мне так же, как всегда. Тогда Он соблазнил меня, наобещав кучу вещей – не только на словах – он их создавал.
Его прервал профессор:
– Как так?
– Заставляя их показываться, точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, блестящими сапфиром и сталью; а ночью – громадные бабочки, с черепами и скрещенными костями на спинках.
Он начал шептать: «крысы, крысы, крысы». Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, и все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки тоже. Все живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые обыкновенные мухи… Я рассмеялся, потому что мне захотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в его доме.
Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, сзывал кого-то, не произнося ни единого звука. Темная масса насела на траву, появившись словно огненное пламя; и когда Он движением руки раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же огненными глазами, как и у него, и все они вдруг остановились; и мне казалось, что Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе и еще больше на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне». И красное облако цвета крови спустилось мне на глаза, и прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди, Господин и Учитель». Все крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм – подобно тому, как лунный свет проскальзывает сквозь малейшую трещину, – и явился предо мной во всей красоте и величии.
Голос Рэнфилда становился все слабее, так что я снова смочил ему губы водкой, и он продолжал; но его память как будто утомилась за это время, так как при возобновлении рассказа он забежал далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хелзинк шепнул:
– Не мешайте ему, не прерывайте, он не сможет вернуться назад и, пожалуй, не в состоянии будет продолжать, если потеряет нить своих мыслей.
Рэнфилд продолжал:
– Весь день я ждал вестей, но Он ничего не прислал мне, так что когда взошла луна, я был порядочно зол на него. Когда Он снова проскользнул в окно, хотя оно было и закрыто, и даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался надо мной, и его бледное лицо с красными сверкающими глазами выступало среди тумана, и у него был такой вид, точно все вокруг принадлежало ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от него, когда Он прошел мимо меня. Я не мог удержать его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.
Двое мужчин, сидевших на постели, встали сзади Рэнфилда, так что он не мог их видеть, но зато они могли лучше слышать. Они оба молчали, но профессор задрожал; его лицо стало еще суровее. Рэнфилд продолжал, ничего не замечая:
– Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая как прежде; все равно как чай, сильно разбавленный водой.
Тут мы все зашевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:
– Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; она не выглядела так как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, у которых много крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом в то время; но когда она ушла, я стал об этом думать, и меня свела с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!
Я почувствовал, что все содрогнулись так же, как и я; но мы молчали.
– Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять его. Я видел, как скользил туман, и я крепко схватил его. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной силой; а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решился использовать свою силу. Он тоже почувствовал это, потому что вынужден был выступить из тумана, чтобы бороться со мной.
Я держался стойко; и я думал, что начинаю одолевать, так как я не хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел его глаза, они прожгли меня, и моя сила стала подобна воде. Он схватил меня, пока я цеплялся за него, поднял и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал шум, подобный грому, и заметил, что туман уплывает под дверь.
Его голос становился все слабее, а дыхание более хриплым. Ван Хелзинк машинально выпрямился.
– Мы знаем теперь худшее, – сказал он. – Он здесь, и мы знаем, с какой целью. Может быть, еще не поздно.
Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога.
Не надо было напоминать нам об этом, так как и без того мы сообразили, в чем дело. Мы поспешили и свои комнаты за теми вещами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи были наготове, и когда мы встретились в коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:
– Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это несчастное дело не будет окончено. Будьте благоразумны, мои друзья. Мы имеем дело не с обыкновенным врагом. Увы! Увы – подумать только, что должна страдать дорогая мадам Мина.
Он замолчал; у него прервалось дыхание. Я не отдавал себе отчета, что преобладало в моем сердце – бешенство или ужас.
У двери миссис Харкер мы остановились; Арчи и Квинси стояли позади, и последний промолвил:
– Неужели мы потревожим ее?
– Мы обязаны это сделать, – мрачно ответил Ван Хелзинк. – Если дверь заперта, я ее сломаю.
– Но ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату леди.
Ван Хелзинк строго проговорил:
– Вы по обыкновению правы: но тут идет вопрос о жизни и смерти. Все комнаты равны для доктора; даже если бы это было и не так, то сегодня все они одинаковы для меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется, подставьте ваше плечо и нажмите изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну…
Он повернул ручку, говоря это, но дверь не поддалась. Мы все навалились на нее; она с треском раскрылась, и мы чуть не полетели в комнату головою вниз. Профессор действительно упал, и я видел, как он поднимался с колен. И тут я почувствовал, как волосы поднялись дыбом у меня на голове и сердце остановилось.
Луна была такая яркая, что несмотря на плотную желтую штору, в комнате хватало света. Джонатан Харкер лежал на кровати с пылающим лицом и тяжело дышал, словно был в горячке. У края постели, расположенного ближе к окну, виднелась стоящая на коленях фигура его жены, в белом ночном одеянии. Около нее находился высокий стройный мужчина в черном. Сначала лица мужчины не было видно, но как только мы получили возможность рассмотреть его, мы все узнали графа. В левой руке он сжимал обе кисти рук миссис Харкер, сильно оттянув их; правая рука поддерживала ее затылок, прижимая лицо к его груди. Ее белое ночное одеяние было перепачкано кровью, которая тонкой струйкой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь разорванное платье. Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся к нам, и адский взор, который мне так часто описывали, мелькнул перед моими глазами. Его очи пылали дьявольской страстью; широкие ноздри бледного орлиного носа раздувались и трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами окровавленного рта щелкали, как зубы дикого зверя. Отбросив сильным толчком свою жертву, которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он повернулся и бросился на нас. Но в это время профессор был уже на ногах и держал перед собой сверток с освященной облаткой. Граф вдруг остановился точно так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Он пятился все дальше и дальше, когда мы, подняв наши распятия, стали наступать на него. Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла на небе; и когда вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь едкий пар. И мы наблюдали, как этот пар тянулся над дверью, которая от силы размаха, с которым мы ее открыли, снова захлопнулась. Ван Хелзинк и Арчи бросились к миссис Харкер, которая в это время глубоко вздохнула и испустила такой дикий, пронзительный крик, что мне кажется, он будет звенеть в моих ушах до самой смерти. Несколько секунд она продолжала лежать в своей беспомощной позе, не обращая никакого внимания на беспорядок в одежде. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивалась кровавыми пятнами на губах, щеках и подбородке; с шеи стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас. Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные кисти, на которых пунцовыми пятнами выступили следы страшных графских рук: затем мы услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем страшный крик, который был лишь первым выражением проснувшегося сознания. Ван Хелзинк первый подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арчи в отчаянии выбежал из комнаты. Ван Хелзинк шепнул:
– Джонатан находится в состоянии оцепенения, которое, как мы знаем, может вызывать вампир. Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она не придет в себя. Я должен разбудить его.
Он смочил кончик полотенца в холодной воде и стал тереть его лицо; Мина же продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердце разрывалось у нас на части. Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным светом, и я увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом большого тиса. Меня озадачило, зачем он это делает, но в тот же миг мое внимание было привлечено коротким восклицанием Харкера, который наполовину пришел в себя и повернулся на постели. На его лице, как и следовало ожидать, было написано выражение растерянности. Несколько секунд он пребывал в полусознании, а затем полное сознание разом вернулось к нему, и он задрожал. Его жена почувствовала это быстрое движение и простерла к нему руки, как бы для того, чтобы обнять его; но тотчас же отвела их назад и, закрыв лицо руками, забилась точно в приступе сильнейшей лихорадки.
– Ради Бога, что это значит? – воскликнул Харкер. – Доктор Сьюард, доктор Ван Хелзинк, что это такое? Что случилось? Какая беда? Мина, дорогая, что случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого! – и, поднявшись на ноги, он дико всплеснул руками. – Боже милосердный, помоги нам, помоги ей! О, помоги ей!
Быстрым движением он спрыгнул с постели и начал одеваться; в нем проснулся мужчина с его потребностью немедленного действия.
– Что случилось? Расскажите мне все! – крикнул он после паузы. – Доктор Ван Хелзинк, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-нибудь! Это не могло зайти слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать Его.
Мина в своем страхе, ужасе и горе почуяла опасность для мужа; тотчас же, позабыв о себе, она ухватилась за него и закричала:
– Нет, нет, Джонатан, ты не должен оставлять меня! Я так настрадалась сегодня ночью, что не в силах буду пережить опасения за тебя. Ты должен остаться со мной. Оставайся с нашими друзьями, которые поберегут тебя!
Когда она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она страстно прижалась к нему.
Ван Хелзинк и я старались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:
– Не бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле вас, ничто нечистое не может приблизиться к вам. Вы сегодня в безопасности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50