Потом слабо пожал плечами:
– Узнай, сможешь ли ты у них пожить. Ты понимаешь.
– Я не понимаю, Скотт.
– Ладно… не считаешь ли ты, что было бы полезно посмотреть правде в глаза?
– Скотт, чего ты хочешь?
Он опустил подбородок, чтобы скрыть нервное глотательное движение.
– Я хочу, – сказал он, – сделать необходимые распоряжения по поводу тебя и Бет на тот случай…
– Распоряжения! А что мы…
– Ты перестанешь наконец перебивать меня?
– Распоряжения! Что мы, мебель какая-нибудь, чтобы ты делал распоряжения… распоряжался нами, как имуществом?
– Просто я стараюсь реально смотреть на вещи.
– Ты все время стараешься быть жестоким. И только потому, что я не знала, что…
– О, прекрати это, прекрати. Я вижу, с тобой бессмысленно пытаться говорить по-деловому.
– Ладно, давай по-деловому, – сказала она, и от сдерживаемого гнева у нее напряглось лицо. – Ты предлагаешь мне оставить тебя здесь и уехать с Бет? Это то, что ты называешь деловым подходом?
Руками он вцепился в свои колени.
– А что, если в Центре ничего не найдут? Что, если они никогда ничего не найдут?
– Ты думаешь, что если они ничего не найдут, я должна буду тебя оставить?
– Я думаю, что для тебя это будет лучше всего, – сказал он.
– Но я так не думаю!
И она заплакала, закрыв лицо руками; слезы просачивались между ее пальцами. Скотт же, будто онемев, сидел весь какой-то беспомощный и смотрел на ее вздрагивающие плечи.
– Извини меня, Лу, – сказал он. Но голос его подвел – в нем совсем не было раскаяния.
Она ничего не могла сказать в ответ – ее душили рыдания.
– Лу. Я… – Он протянул свою мертвенно-холодную руку и положил ее на колено Лу. – Не плачь. Я не стою этого.
Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.
– Вот, возьми, – сказал Скотт, протягивая ей носовой платок, который достал из кармана халата. Молча Лу взяла платок и прижала его к своим мокрым щекам.
– Прости, – сказала она.
– Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.
«А теперь, – подумал Скотт, – я ударился в обратное – в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».
– Нет. – И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. – Я не имею права… – фраза повисла в воздухе. – Я постараюсь быть более понятливой.
На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, которая осталась у него от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала и сказала:
– Я пойду приму душ.
Он проследил взглядом, как она прошла по комнате и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.
Лежа в темноте, он глядел в потолок.
Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.
Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно было свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с мужчиной, которому они едва ли были по пояс?
Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его на кровать в ногах. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.
Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал на груди прикосновение ее руки.
– Что это такое? – спросила она тихо.
Скотт молчал.
Она приподнялась на локте.
– Скотт, это твое кольцо, – сказала она. Лу ощупывала кольцо пальцами, – он почувствовал, как тонкая цепочка чуть-чуть врезалась ему в шею.
– И ты давно носишь ее на шее? – спросила она.
– С того времени, как снял кольцо с пальца, – ответил Скотт.
С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос.
– О, любимый! – Ее руки призывно обвились вокруг него, и вдруг он почувствовал через ее шелковую рубашку жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его губы своими ищущими губами и вцепилась в его спину ногтями, как кошка запускает свои когти, и от этого у него по спине пробежал озноб.
И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупленный голод по женскому телу вырвался из него молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по ее пылающему телу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.
А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое черное тяжелое покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.
6
Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел вовнутрь ошеломленным, неверящим взглядом.
Печенье испортилось.
Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину – печенье было затянуто паутиной: покрытое плесенью, грязное и подмокшее. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей фановой трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.
Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, от которого он чуть не сошел с ума.
И он смотрел в коробку с раскрытым от удивления ртом и застывшим на лице бессмысленным выражением. «Теперь мне конец», – подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с таким возможным исходом. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.
Скотт резко замотал головой. Нет, не может быть, невозможно, чтобы, пройдя такой длинный путь, он так глупо его закончил.
– Нет, – глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта, когда он карабкался через край коробки.
Держась руками за край, он вытянул одну ногу и ударил ею по краю печенины. Пропитанная влагой, она мягко поддалась под ударом, и вниз, на дно коробки, полетели маленькие изломанные кусочки.
Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край коробки и съехал вниз по почти отвесной, покрытой глянцевой бумагой ее стенке, с такой силой ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.
Вскочив, как безумный, на ноги, он увидел, что стоит среди целых россыпей маленьких кусочков печенья, поднял один из них, и кусочек расползся мягкой кашицей в его руках, как комок грязи. Скотт стал перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну крошку, не тронутую порчей. В нос ему ударил густой запах гнили. От острой рези в животе он втянул щеки.
Стряхнув с рук остатки кашицы. Скотт направился к пластам целого печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили, он шел, проваливаясь в месиво, в которое превращались под его тяжестью кусочки сырого прогнившего печенья.
Подойдя к целому пласту, он отодрал от него небольшой кусочек и разломил на части. Соскоблив с одной из них зеленый налет, он чуть-чуть надкусил печенье.
И тут же изо всей силы выплюнул его, давясь тошнотворным вкусом. Скотта била мелкая дрожь, застыв на месте, он втягивал сквозь зубы воздух, пока не прошла тошнота.
Потом резко сжал кулаки и обрушил удар на пласт печенья. Но взгляд его застилали слезы, и он промахнулся. Злобно выругавшись, ударил еще раз и теперь уже попал по пласту, отбив от него целое множество белых крошек.
– Сукин сын! – прорычал Скотт и стал пинать ногами пласт печенья, и пинал, пока не разбил его на мелкие кусочки, которые разбросал, разметал ногами в разные стороны.
Совсем без сил, он припал к стенке из вощеной бумаги, прижавшись лицом к ее холодной, хрустящей поверхности. Грудь его вздрагивала от прерывистого дыхания.
– Спокойно, спокойно, – слетел с губ шепотом совет рассудка.
– Заткнись, – прохрипел в ответ Скотт. – Заткнись, это конец.
Он почувствовал, что упирается лбом в какой-то острый выступ, и резко убрал голову.
Вдруг его осенило.
Пространство между вощеной бумагой и стенкой коробки! Крошки, провалившиеся туда, должны были остаться сухими.
Издав хрип, полный радости, он вцепился пальцами в вощеную бумагу, пытаясь разорвать ее. Но пальцы заскользили по гладкой глянцевой поверхности, и он с глухим стуком упал на одно колено.
Когда Скотт поднимался, на него упала капля воды.
Когда первая капля упала ему на голову и рассыпалась фонтаном мелких брызг, в горле у него застрял испуганный крик. Вторая капля окатила его лицо холодной волной и на какой-то миг лишила зрения. Третья разбилась о правое плечо и разлетелась в стороны мелкими хрусталиками.
Хватая ртом воздух, он бросился назад и зацепился ногой за крошку. Со всего размаху упал в лежащее толстым слоем холодное белое месиво, но, не теряя ни секунды, вырвал из него халат и руки, все перепачканные намокшим гнилым печеньем. В том месте, с которого он начал свое поспешное бегство, капли падали на дно одна за другой и все чаще и чаще, наполняя коробку ползущим туманом, который вмиг поглотил Скотта. Но и в тумане бегство продолжалось.
В дальнем конце коробки Скотт остановился и, повернувшись назад, посмотрел безумным взглядом на огромные капли воды, шумно падающие на вощеную бумагу. Он прижал ладонь к затылку. В голове шумело, как будто не капли, а удары завернутой в мягкую материю кувалды только что обрушились на нее.
– О, Боже мой, – хрипло пробормотал Скотт, заскользив вниз по стенке из вощеной бумаги. Он съехал прямо в месиво из гнилого печенья и теперь сидел в нем с закрытыми глазами, обхватив руками голову, чувствуя тонкие покалывания боли в горле.
Скотт поел, и боль в горле отпустила. Потом он напился каплями воды, оставшимися на вощеной бумаге. И теперь Скотт был занят тем, что собирал в кучку пригодные для еды кусочки печенья.
Но до этого он сначала прорвал ногой дырку в плотной вощеной бумаге, пролез в нее за гладкую шуршащую стенку. Наевшись же, он стал перетаскивать в коробку кусочки сухого печенья и складывать их там в аккуратную кучку.
Покончив с этим, Скотт руками и ногами проделал в вощеной бумаге несколько дырочек, при помощи которых можно было бы забраться по бумажной стенке до верхнего края коробки. За один подъем он затаскивал наверх по одному или два кусочка, в зависимости от их размеров. Вверх по необычной лестнице из дырочек в вощеной бумаге, затем через край коробки, и вниз по оберточной бумаге коробки, в которой он еще раньше проделал дырочки. На все это у него ушел час.
Потом Скотт в последний раз протиснулся за прокладку из вощеной бумаги, чтобы убедиться в том, что не оставил ни одного съедобного кусочка печенья. Но обнаружил он только один кусочек размером с мизинец. Скотт сжевал его, заканчивая последний обход бывших залежей пищи. Завершив осмотр, он пролез через дырку обратно в коробку.
Скотт еще раз окинул взглядом внутренность коробки, но не нашел ничего, что еще можно было бы прихватить с собой. Он стоял среди обломков печенья, держа руки на бедрах и покачивая головой. В результате всех своих трудов он обеспечил себя пищей только на два дня. И в четверг ему опять будет нечего есть.
Скотт выбросил эту мысль из головы. У него и так хватало проблем. А о еде он будет думать, когда придет голодный четверг.
Наконец он выбрался из коробки.
Снаружи было много холоднее. Втянув голову в плечи, он весь трясся от холода. Халат, несмотря на то, что Скотт отжал его изо всех сил, был мокрым. Вода на него попала с брызгами от падавших на стенки коробки капель.
Скотт сидел на толстом узле из веревки, держа одну руку на кучке добытых с таким трудом кусочков печенья. Они были слишком тяжелы для того, чтобы он мог спустить их вниз на себе. К тому же ему пришлось бы как минимум раз десять сползать вниз и подниматься обратно наверх. А об этом не могло быть и речи. Поддавшись соблазну, он взял кусочек печенья величиной с кулак и, чавкая от удовольствия, принялся жевать его, напряженно думая о том, как бы ему спустить вниз еду.
Убедившись, что сделать это можно только одним способом, Скотт наконец со вздохом встал и повернулся спиной к коробке. «Нужна вощеная бумага, – подумал он. – Ладно, черт с ним. В конце концов, больше чем на два дня все это не затянется».
Напрягая до потери сознания мышцы рук и спины, изо всех сил упираясь ногами в стенку коробки, Скотт выдрал кусок бумаги размером с маленький коврик. Его он оттащил к краю крышки холодильника и там разложил. В центре этого коврика Скотт уложил пирамидой кусочки печенья, затем обернул их свободными краями бумаги и получил плотно завернутый, без единого зазора пакет высотой по колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Узнай, сможешь ли ты у них пожить. Ты понимаешь.
– Я не понимаю, Скотт.
– Ладно… не считаешь ли ты, что было бы полезно посмотреть правде в глаза?
– Скотт, чего ты хочешь?
Он опустил подбородок, чтобы скрыть нервное глотательное движение.
– Я хочу, – сказал он, – сделать необходимые распоряжения по поводу тебя и Бет на тот случай…
– Распоряжения! А что мы…
– Ты перестанешь наконец перебивать меня?
– Распоряжения! Что мы, мебель какая-нибудь, чтобы ты делал распоряжения… распоряжался нами, как имуществом?
– Просто я стараюсь реально смотреть на вещи.
– Ты все время стараешься быть жестоким. И только потому, что я не знала, что…
– О, прекрати это, прекрати. Я вижу, с тобой бессмысленно пытаться говорить по-деловому.
– Ладно, давай по-деловому, – сказала она, и от сдерживаемого гнева у нее напряглось лицо. – Ты предлагаешь мне оставить тебя здесь и уехать с Бет? Это то, что ты называешь деловым подходом?
Руками он вцепился в свои колени.
– А что, если в Центре ничего не найдут? Что, если они никогда ничего не найдут?
– Ты думаешь, что если они ничего не найдут, я должна буду тебя оставить?
– Я думаю, что для тебя это будет лучше всего, – сказал он.
– Но я так не думаю!
И она заплакала, закрыв лицо руками; слезы просачивались между ее пальцами. Скотт же, будто онемев, сидел весь какой-то беспомощный и смотрел на ее вздрагивающие плечи.
– Извини меня, Лу, – сказал он. Но голос его подвел – в нем совсем не было раскаяния.
Она ничего не могла сказать в ответ – ее душили рыдания.
– Лу. Я… – Он протянул свою мертвенно-холодную руку и положил ее на колено Лу. – Не плачь. Я не стою этого.
Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.
– Вот, возьми, – сказал Скотт, протягивая ей носовой платок, который достал из кармана халата. Молча Лу взяла платок и прижала его к своим мокрым щекам.
– Прости, – сказала она.
– Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.
«А теперь, – подумал Скотт, – я ударился в обратное – в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».
– Нет. – И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. – Я не имею права… – фраза повисла в воздухе. – Я постараюсь быть более понятливой.
На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, которая осталась у него от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала и сказала:
– Я пойду приму душ.
Он проследил взглядом, как она прошла по комнате и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.
Лежа в темноте, он глядел в потолок.
Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.
Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно было свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с мужчиной, которому они едва ли были по пояс?
Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его на кровать в ногах. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.
Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал на груди прикосновение ее руки.
– Что это такое? – спросила она тихо.
Скотт молчал.
Она приподнялась на локте.
– Скотт, это твое кольцо, – сказала она. Лу ощупывала кольцо пальцами, – он почувствовал, как тонкая цепочка чуть-чуть врезалась ему в шею.
– И ты давно носишь ее на шее? – спросила она.
– С того времени, как снял кольцо с пальца, – ответил Скотт.
С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос.
– О, любимый! – Ее руки призывно обвились вокруг него, и вдруг он почувствовал через ее шелковую рубашку жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его губы своими ищущими губами и вцепилась в его спину ногтями, как кошка запускает свои когти, и от этого у него по спине пробежал озноб.
И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупленный голод по женскому телу вырвался из него молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по ее пылающему телу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.
А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое черное тяжелое покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.
6
Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел вовнутрь ошеломленным, неверящим взглядом.
Печенье испортилось.
Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину – печенье было затянуто паутиной: покрытое плесенью, грязное и подмокшее. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей фановой трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.
Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, от которого он чуть не сошел с ума.
И он смотрел в коробку с раскрытым от удивления ртом и застывшим на лице бессмысленным выражением. «Теперь мне конец», – подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с таким возможным исходом. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.
Скотт резко замотал головой. Нет, не может быть, невозможно, чтобы, пройдя такой длинный путь, он так глупо его закончил.
– Нет, – глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта, когда он карабкался через край коробки.
Держась руками за край, он вытянул одну ногу и ударил ею по краю печенины. Пропитанная влагой, она мягко поддалась под ударом, и вниз, на дно коробки, полетели маленькие изломанные кусочки.
Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край коробки и съехал вниз по почти отвесной, покрытой глянцевой бумагой ее стенке, с такой силой ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.
Вскочив, как безумный, на ноги, он увидел, что стоит среди целых россыпей маленьких кусочков печенья, поднял один из них, и кусочек расползся мягкой кашицей в его руках, как комок грязи. Скотт стал перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну крошку, не тронутую порчей. В нос ему ударил густой запах гнили. От острой рези в животе он втянул щеки.
Стряхнув с рук остатки кашицы. Скотт направился к пластам целого печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили, он шел, проваливаясь в месиво, в которое превращались под его тяжестью кусочки сырого прогнившего печенья.
Подойдя к целому пласту, он отодрал от него небольшой кусочек и разломил на части. Соскоблив с одной из них зеленый налет, он чуть-чуть надкусил печенье.
И тут же изо всей силы выплюнул его, давясь тошнотворным вкусом. Скотта била мелкая дрожь, застыв на месте, он втягивал сквозь зубы воздух, пока не прошла тошнота.
Потом резко сжал кулаки и обрушил удар на пласт печенья. Но взгляд его застилали слезы, и он промахнулся. Злобно выругавшись, ударил еще раз и теперь уже попал по пласту, отбив от него целое множество белых крошек.
– Сукин сын! – прорычал Скотт и стал пинать ногами пласт печенья, и пинал, пока не разбил его на мелкие кусочки, которые разбросал, разметал ногами в разные стороны.
Совсем без сил, он припал к стенке из вощеной бумаги, прижавшись лицом к ее холодной, хрустящей поверхности. Грудь его вздрагивала от прерывистого дыхания.
– Спокойно, спокойно, – слетел с губ шепотом совет рассудка.
– Заткнись, – прохрипел в ответ Скотт. – Заткнись, это конец.
Он почувствовал, что упирается лбом в какой-то острый выступ, и резко убрал голову.
Вдруг его осенило.
Пространство между вощеной бумагой и стенкой коробки! Крошки, провалившиеся туда, должны были остаться сухими.
Издав хрип, полный радости, он вцепился пальцами в вощеную бумагу, пытаясь разорвать ее. Но пальцы заскользили по гладкой глянцевой поверхности, и он с глухим стуком упал на одно колено.
Когда Скотт поднимался, на него упала капля воды.
Когда первая капля упала ему на голову и рассыпалась фонтаном мелких брызг, в горле у него застрял испуганный крик. Вторая капля окатила его лицо холодной волной и на какой-то миг лишила зрения. Третья разбилась о правое плечо и разлетелась в стороны мелкими хрусталиками.
Хватая ртом воздух, он бросился назад и зацепился ногой за крошку. Со всего размаху упал в лежащее толстым слоем холодное белое месиво, но, не теряя ни секунды, вырвал из него халат и руки, все перепачканные намокшим гнилым печеньем. В том месте, с которого он начал свое поспешное бегство, капли падали на дно одна за другой и все чаще и чаще, наполняя коробку ползущим туманом, который вмиг поглотил Скотта. Но и в тумане бегство продолжалось.
В дальнем конце коробки Скотт остановился и, повернувшись назад, посмотрел безумным взглядом на огромные капли воды, шумно падающие на вощеную бумагу. Он прижал ладонь к затылку. В голове шумело, как будто не капли, а удары завернутой в мягкую материю кувалды только что обрушились на нее.
– О, Боже мой, – хрипло пробормотал Скотт, заскользив вниз по стенке из вощеной бумаги. Он съехал прямо в месиво из гнилого печенья и теперь сидел в нем с закрытыми глазами, обхватив руками голову, чувствуя тонкие покалывания боли в горле.
Скотт поел, и боль в горле отпустила. Потом он напился каплями воды, оставшимися на вощеной бумаге. И теперь Скотт был занят тем, что собирал в кучку пригодные для еды кусочки печенья.
Но до этого он сначала прорвал ногой дырку в плотной вощеной бумаге, пролез в нее за гладкую шуршащую стенку. Наевшись же, он стал перетаскивать в коробку кусочки сухого печенья и складывать их там в аккуратную кучку.
Покончив с этим, Скотт руками и ногами проделал в вощеной бумаге несколько дырочек, при помощи которых можно было бы забраться по бумажной стенке до верхнего края коробки. За один подъем он затаскивал наверх по одному или два кусочка, в зависимости от их размеров. Вверх по необычной лестнице из дырочек в вощеной бумаге, затем через край коробки, и вниз по оберточной бумаге коробки, в которой он еще раньше проделал дырочки. На все это у него ушел час.
Потом Скотт в последний раз протиснулся за прокладку из вощеной бумаги, чтобы убедиться в том, что не оставил ни одного съедобного кусочка печенья. Но обнаружил он только один кусочек размером с мизинец. Скотт сжевал его, заканчивая последний обход бывших залежей пищи. Завершив осмотр, он пролез через дырку обратно в коробку.
Скотт еще раз окинул взглядом внутренность коробки, но не нашел ничего, что еще можно было бы прихватить с собой. Он стоял среди обломков печенья, держа руки на бедрах и покачивая головой. В результате всех своих трудов он обеспечил себя пищей только на два дня. И в четверг ему опять будет нечего есть.
Скотт выбросил эту мысль из головы. У него и так хватало проблем. А о еде он будет думать, когда придет голодный четверг.
Наконец он выбрался из коробки.
Снаружи было много холоднее. Втянув голову в плечи, он весь трясся от холода. Халат, несмотря на то, что Скотт отжал его изо всех сил, был мокрым. Вода на него попала с брызгами от падавших на стенки коробки капель.
Скотт сидел на толстом узле из веревки, держа одну руку на кучке добытых с таким трудом кусочков печенья. Они были слишком тяжелы для того, чтобы он мог спустить их вниз на себе. К тому же ему пришлось бы как минимум раз десять сползать вниз и подниматься обратно наверх. А об этом не могло быть и речи. Поддавшись соблазну, он взял кусочек печенья величиной с кулак и, чавкая от удовольствия, принялся жевать его, напряженно думая о том, как бы ему спустить вниз еду.
Убедившись, что сделать это можно только одним способом, Скотт наконец со вздохом встал и повернулся спиной к коробке. «Нужна вощеная бумага, – подумал он. – Ладно, черт с ним. В конце концов, больше чем на два дня все это не затянется».
Напрягая до потери сознания мышцы рук и спины, изо всех сил упираясь ногами в стенку коробки, Скотт выдрал кусок бумаги размером с маленький коврик. Его он оттащил к краю крышки холодильника и там разложил. В центре этого коврика Скотт уложил пирамидой кусочки печенья, затем обернул их свободными краями бумаги и получил плотно завернутый, без единого зазора пакет высотой по колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32