«Я подожду, – говорил он себе, – когда паук уйдет, и пройду по темной прохладе, и заберусь на скалу, и затем… Да, я сделаю это. Дождусь, когда паук уйдет, поднимусь на скалу, и на краю ее наступит конец».
Скотт тяжело, не шевелясь, спал. И ему снилось, как он и Лу идут под сентябрьским дождем и он говорит ей:
– Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с булавку.
А она улыбнулась и, поцеловав его в щеку, сказала:
– Что за глупости тебе снятся.
12
Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза распахнулись. И был миг полной подвешенности: в душе что-то екнуло и зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо – бледным, с едва заметной напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель, щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав, Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала то тут, то там, и тогда лицо его искажала гримаса. Горло у него еще болело, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, прошла.
Потрогав лоб, он почувствовал, насколько спал жар. «Целительная сила сна», – подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.
«Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был умереть?»
Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила его ноги и утихла.
«О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то цель, что это, возможно, рука благого провидения остановила меня». Но он не мог. Это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон.
И даже желая того, Скотт не мог назвать это малодушие жаждой жизни. Ему не хотелось жить, он просто не хотел умирать.
Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком тяжелой, рассказала ему о том, что он только еще собирался проверить линейкой, – что за ночь он еще уменьшился и рост его стал две седьмых дюйма. И, выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край коробки. Крышка придавила колено так, что ему пришлось, изогнувшись, приподнять ее руками.
Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда голова перестанет кружиться. В желудке было пусто, как в опорожненной бутылке. Он не стал измерять свой рост: в этом не было смысла. Он медленно шел, не оглядываясь по сторонам. На подгибающихся ногах Скотт двигался к шлангу. Почему же он спал? «Нипочему!» – произнесли его потрескавшиеся от жара губы.
Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился через окна.
Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на металлический край шланга и побрел по его темному туннелю, слушая шаркающее эхо шагов в сандалиях. Ноги путались в нитках арматуры, а края халата волочились, цепляясь за них. Через десять минут петляющий темный лабиринт вывел его к воде, Скотт припал к ее прохладе и начал пить.
Глотать было больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Скотт пил, в голове его промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над газоном. А сейчас – внутри, в таком же шланге, он, маленький, в пятую часть его диаметра, склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из ладошек величиной с крупинку соли.
Видение ушло. Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью, они больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу вытряхивая попавшую в сандалии воду.
«Марш вперед, – думал Скотт, – марш в… ничто. Март, четырнадцатое.
Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее».
Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее.
Его глаза медленно двигались, обшаривая погреб.
«Ну, – думал он, – что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и забыться в бессильном сне?» Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на скалу, которая уходила вверх, к пауку.
«Остерегается!»
Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки печенья. Нашел один грязный. И, отряхнув его, шел и задумчиво жевал. Ну, что делать дальше? Идти спать или… Скотт остановился и замер. В глазах его блеснул огонек, губы надулись.
«Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя Вселенная? Разве не я определил ее ценность и смысл? Разве не я осмыслил закономерности подвальной жизни, я – единственное здесь разумное существо?» Здорово. Он запланировал самоубийство, но что-то остановило его! Называй это как хочешь – страхом, инстинктивным желанием выжить или припиши это высшей силе, охраняющей тебя.
Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.
«Браво, – пробормотал Скотт. – Ты можешь разыграть роль главного героя».
Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи, сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья.
Скотт почистил его и съел. Вкус был ужасен, но его это не волновало, потому что это была пища.
Так что же он решил? Он знал, но боялся останавливаться мыслью на этом.
Он скорее не сам шел, а его вело к громадной картонной коробке, под топливный бак. Он знал, что это должно быть сделано, и он знал, что сделает это или погибнет. Скотт остановился перед высящейся перед ним громадой коробки. Однажды, вспомнил он, ему удалось пробить в ней дырку ногой. Это случилось, когда разочарование и раздражение, овладевшие им, переросли в приступ злобной ярости. Так странно, что такие приступы облегчали его существование и не раз спасали от смерти. Ведь разве не из картонки ему удалось перетащить два наперстка, один из которых он поставил под бак с водой, а второй под протекающий водогрей? Разве не в ней он нашел материал для халата? Не в ней нашел нитку, с помощью которой залез на плетеный стол и добрался до печенья? Разве не в ней он сражался с пауком, обнаружив вдруг с удивлением, что у него достаточно сил, чтобы дать отпор черной семиногой гадине. Да, и все это благодаря тому, что однажды, уже очень давно, воспламененный страшным, диким желанием, он пробил ногой дыру в картонке. Какой-то миг он простоял в нерешительности, думая, что следует поискать булавку, которую он нашел в картонке, но потом потерял. Однако решил не искать: бесплодные поиски обернулись бы потерей не только времени, но и бесценных, столь необходимых ему сил. Подпрыгнув, Скотт ухватился за край и, подтянувшись, через дырку влез в коробку. Это далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на скалу, хотя намного проще, чем бороться… Нет. Он не позволит себе думать об этом. Если его что-то и остановит, то только мысли о пауке. И Скотт перестал думать об этом, и эти мысли копошились теперь только в подсознании.
Он съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал в нее. На миг его охватил панический ужас, когда он подумал, что не сможет выбраться оттуда.
Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками.
Он подвинет ее к краю и сможет выбраться наружу. Найдя холодную иголку, поднял ее. «Боже, – пробормотал Скотт. – Она же как гарпун, да еще из свинца». Иголка выскользнула из рук и с шумом упала. Он с минуту стоял, и печаль была на его лице. Неужели опять неудача и он не сможет затащить иголку по гладкой скале?
«Все просто, возьми булавку», – подсказал рассудок. Скотт довольно зажмурился. «Конечно», – согласился он и принялся в темноте искать булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать ее из резиновой пробки.
Для начала ему надо было опрокинуть эту пробку, которая была в четыре раза выше него. Стиснув зубы, он напрягся и опрокинул. Затем, развернув пробку, выдернул булавку и прикинул: «Да, получше, чем игла, тяжеловата, но сойдет».
Однако как же волочь ее? Воткнув в халат – неудобно: она будет свисать, цепляться за поверхность, тем самым мешая ему, и чего доброго поранит. А, он привяжет к концам нитку и сможет закинуть булавку за спину. Скотт огляделся в поисках нитки. Бессмысленно было искать обрывок, который он швырнул в пасть кошке, тот наверняка потерялся.
Он пилил волокна толстой, как канат, нитки острием булавки до тех пор, пока не почувствовал, что может разорвать оставшиеся волоски руками. Пыхтя и сопя в сумраке пещеры, Скотт привязал один конец нитки к головке булавки, а другой – к острию, эта петелька скользила, но, подумав, что и так сойдет, он закинул булавку за спину и приподнялся на носках, пробуя вес. Пойдет.
Так. Это все? Он стоял не в тревоге, но в раздумье, сдвинув брови. И хотя он не отдавал себе в этом отчета, ему было приятно просчитывать все возможности. Здесь явно была какая-то связь с той теорией, что счастье без борьбы невозможно.
Этот момент был полной противоположностью безысходным, беспросветным часам прошлой ночи. Теперь у него была цель. Да, возможно, думая так, он обманывал сам себя, но благодаря этому Скотт впервые за долгое время определенно чувствовал удовольствие. Хорошо, так что же ему нужно? С голыми руками взбираться будет трудно. Он был слишком маленький, необходимо что-то придумать. Хорошо. Если это скала, значит, он скалолаз.
Чем пользуются скалолазы? Ботинками с шипами. У него их нет. Альпенштоком.
Тоже нет. «Кошкой». Нет.
Ха, нашел! А что, если взять еще булавку и как-нибудь изловчиться и согнуть ее крючком? Тогда, привязав к ней длинную нитку, он сможет забросить и зацепить ее в какой-нибудь трещине в садовом кресле и подняться по ней. Это будет достаточное снаряжение. Возбужденный Скотт вытащил еще одну булавку из резиновой пробки и отмотал двадцать футов нитки – по его представлению. Затем выбросил булавки и нитку из швейной коробки, вылез сам и, затащив свои находки на гору, сбросил их через дырку и спрыгнул сам.
Он двинулся к цементной приступке, волоча за собой булавки и нитку.
«Теперь, – подумал Скотт, – мне не хватает воды и пищи». Он остановился, вглядываясь в крышку коробки, и вдруг вспомнил, что на губке еще оставалось несколько кусочков печенья. Их можно было прихватить с собой, положив за пазуху.
А как быть с водой? Лицо его прояснилось: «Губка!» Почему бы не оторвать от нее маленький кусочек и, пропитав водой из шланга, не взять с собой. Именно так, вода будет капать, даже течь, но того, что останется, ему хватит на весь подъем.
Скотт не позволял себе думать о пауке. Он не позволял себе думать о том, что у него оставалось всего два дня, что бы он ни делал. К тому же он был слишком поглощен своими маленькими победами над частными трудностями и настоящим триумфом из-за победы над отчаянием, чтобы поддаться предательской рефлексии о неизбежном конце.
Вот так вот. Булавка закинута за спину, кусочки печенья и мокрая губка за пазухой, в руках – самодельный крюк.
Через полчаса Скотт был готов. И хотя его измотали страшные усилия, потребовавшиеся для того, чтобы согнуть булавку (он протолкнул острие под цементную приступку и поднял головку булавки высоко, насколько смог), оторвать кусок губки, сходить с ним за водой, взять печенье и отнести все это к подножию скалы, Скотт был страшно доволен. Действуя, он жил. Желание покончить с собой исчезло, и казалось странным, что мысль об этом могла прийти в голову.
Возбуждение проходило, почти исчезло, когда, задрав голову, он смотрел на высоченные вершины садовых кресел, стоящих около стены, похожей на Эверест. Сможет ли он так высоко подняться?
В раздражении Скотт опустил глаза. «Не смотри, – приказал он себе. – Смотреть на весь этот страшный путь глупо. Ты можешь думать о нем только по частям, по переходам. Первый переход – до полки, второй – до сиденья первого кресла, третий – до ручки второго кресла, четвертый… – Он стоял в самом начале пути. – Больше ни о чем не думай, – приказал себе Скотт. – Решился лезть, так что тебе еще нужно?»
И он вспомнил другой подобный момент в своем прошлом. Мысли о нем побежали в его мозгу, а Скотт забросил крюк и начал восхождение.
18 дюймов
Это казалось игрушкой гиганта – сверкающей, крутящейся, невероятной.
Чертово колесо, как огромная бело-оранжевая шестерня плывущее по темному октябрьскому небу. Ярко-красные кабинки «мертвой петли» проносились по вечернему небосклону, как падающие звезды. Карусель казалась яркой, гремящей музыкальной шкатулкой, в которой вращались и вращались, бесконечно прыгая и замирая в галопе, уродливые, со страшными нарисованными глазами лошадки. Крошечные автомобили, поезда, трамваи, увешанные раскрасневшимися от радостных криков детьми, мчались, как веселые жуки, по кругу, который никогда не могли разорвать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32