сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.
Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?
Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.
Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:
- Работать надо, работать!..
И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.
- Работать, мать вашу!..
Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...
* * *
Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.
Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.
Утром ему стало лучше и он поднялся.
- Куда иди, капитана? - спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое - ладонью закрыть, - но света оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе - чайник с водой, под потолком - свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены - поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.
- Чей этот дворец? - удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал - не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
- Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.
- Что ж он - в людей стрелял? - засмеялся Красюк.
- Аборигены этих мест всех называют "людя" - зверей, птиц, деревья, даже тучи, - пояснил Сизов.
Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...
"Все проходит", - говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", - так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, - пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю - широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.
- Скажи, Чумбока, ты тигра видел? - спросил Красюк, отваливаясь от стола.
- Видела, видела, - закивал Чумбока.
- Испугался?
- Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.
- Почему же не стрелял?
- Тигра - большая людя.
- Людя, людя... У него же шкура дорогая.
- Тигра вся дорогая.
- Как вся? А чего кроме шкуры-то?
- Вся. Зубы болей - бери усы тигра, живота болей - бери живота тигра, кровь пьешь - сильный будешь, зубы - дыши лучше, кости тигра - тоже лечи, все лечи.
- Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.
- Глаза есть - гляди, сама все знай.
- Я вот тоже в тайге живу, - он чуть не сказал "в колонии", - а ничего про лес не знаю.
- Ветер тайга летай, прилетай, улетай - ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада - все знай.
Сизов рассмеялся - такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?
- Ворона - глупый людя? - спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: - Ворона - хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
- А шаманов ты боишься?
- Зачем боись? Вся шамана - хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
- Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
- Украл он, что ли, чего? - спросил Красюк.
- Украл, украл, - обрадованно закивал Чумбока. - Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода - буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем - ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".
Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:
- Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.
- Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. - Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" - "Ночь, луна ходи туча - камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани...
Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:
- Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.
- Есть шамана. Ты их не видела.
- Невидимки, что ли?
- Невидимки, - согласился Чумбока. - Твоя видела: бубен нет - шаман нет. Моя видела: бубен нет - шаман есть.
- Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.
- Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.
- Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.
- Сочинила мало-мало, - признался Чумбока.
- А как у вас, у нацменов, с бабами?
- Ты говори - жена?
- Ну, с женами. Как у вас?
- Жена - хорошо. Много работай, все делай.
- А ты чего?
- А я дома сиди, думай, как жить дальше.
- Хорошо устроились...
- Хорошо, хорошо...
Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.
Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время...
* * *
Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость - начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.
Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.
Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.
- Ты что делаешь? - удивился Сизов.
- В городки играю, - невозмутимо ответил Красюк.
- Для того, что ли, дрова заготовлены?
- А чего им сделается?
- Дрова должны лежать на своем месте.
- Так их там еще много. Нам хватит.
- А другим?
- Каким другим?
- Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, - угрюмо сказал Сизов. - Подбери.
- Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.
- Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.
- Мало ли дураков.
- Шатуном хочешь жить?
- А что? Медведя все боятся.
- Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.
- Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.
- Тайга кормит только добрых людей.
- На добрых воду возят, - засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.
- Разве Чумбока еще спит? - удивился Сизов.
Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, - не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:
- Гляди, что нашел! С такой прибылью - куда хошь.
Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.
- Где взял? - спросил он.
- В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?
- Петлю.
- Чего-о?!
- Петлю, говорю! - взорвался Сизов. - Так по-собачьи жить - сам повесишься!
Он сгреб меха и понес их в зимовье.
- Ты чего?! - заорал Красюк.
Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.
- Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.
Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.
- Ты чего?!
- Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.
Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:
- А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!
Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.
- Ушел!
- Кто?
- Чалдон ушел.
- Ну и что?
- Ментов приведет.
- Не мели ерунду...
- Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..
Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается - ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.
Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".
А Красюк все метался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?
Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.
Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:
- Работать надо, работать!..
И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.
- Работать, мать вашу!..
Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...
* * *
Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.
Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.
Утром ему стало лучше и он поднялся.
- Куда иди, капитана? - спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое - ладонью закрыть, - но света оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе - чайник с водой, под потолком - свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены - поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.
- Чей этот дворец? - удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал - не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
- Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.
- Что ж он - в людей стрелял? - засмеялся Красюк.
- Аборигены этих мест всех называют "людя" - зверей, птиц, деревья, даже тучи, - пояснил Сизов.
Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...
"Все проходит", - говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", - так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, - пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю - широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.
- Скажи, Чумбока, ты тигра видел? - спросил Красюк, отваливаясь от стола.
- Видела, видела, - закивал Чумбока.
- Испугался?
- Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.
- Почему же не стрелял?
- Тигра - большая людя.
- Людя, людя... У него же шкура дорогая.
- Тигра вся дорогая.
- Как вся? А чего кроме шкуры-то?
- Вся. Зубы болей - бери усы тигра, живота болей - бери живота тигра, кровь пьешь - сильный будешь, зубы - дыши лучше, кости тигра - тоже лечи, все лечи.
- Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.
- Глаза есть - гляди, сама все знай.
- Я вот тоже в тайге живу, - он чуть не сказал "в колонии", - а ничего про лес не знаю.
- Ветер тайга летай, прилетай, улетай - ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада - все знай.
Сизов рассмеялся - такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?
- Ворона - глупый людя? - спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: - Ворона - хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
- А шаманов ты боишься?
- Зачем боись? Вся шамана - хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
- Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
- Украл он, что ли, чего? - спросил Красюк.
- Украл, украл, - обрадованно закивал Чумбока. - Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода - буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем - ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".
Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:
- Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.
- Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. - Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" - "Ночь, луна ходи туча - камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани...
Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:
- Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.
- Есть шамана. Ты их не видела.
- Невидимки, что ли?
- Невидимки, - согласился Чумбока. - Твоя видела: бубен нет - шаман нет. Моя видела: бубен нет - шаман есть.
- Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.
- Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.
- Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.
- Сочинила мало-мало, - признался Чумбока.
- А как у вас, у нацменов, с бабами?
- Ты говори - жена?
- Ну, с женами. Как у вас?
- Жена - хорошо. Много работай, все делай.
- А ты чего?
- А я дома сиди, думай, как жить дальше.
- Хорошо устроились...
- Хорошо, хорошо...
Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.
Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время...
* * *
Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость - начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.
Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.
Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.
- Ты что делаешь? - удивился Сизов.
- В городки играю, - невозмутимо ответил Красюк.
- Для того, что ли, дрова заготовлены?
- А чего им сделается?
- Дрова должны лежать на своем месте.
- Так их там еще много. Нам хватит.
- А другим?
- Каким другим?
- Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, - угрюмо сказал Сизов. - Подбери.
- Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.
- Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.
- Мало ли дураков.
- Шатуном хочешь жить?
- А что? Медведя все боятся.
- Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.
- Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.
- Тайга кормит только добрых людей.
- На добрых воду возят, - засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.
- Разве Чумбока еще спит? - удивился Сизов.
Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, - не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:
- Гляди, что нашел! С такой прибылью - куда хошь.
Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.
- Где взял? - спросил он.
- В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?
- Петлю.
- Чего-о?!
- Петлю, говорю! - взорвался Сизов. - Так по-собачьи жить - сам повесишься!
Он сгреб меха и понес их в зимовье.
- Ты чего?! - заорал Красюк.
Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.
- Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.
Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.
- Ты чего?!
- Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.
Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:
- А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!
Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.
- Ушел!
- Кто?
- Чалдон ушел.
- Ну и что?
- Ментов приведет.
- Не мели ерунду...
- Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..
Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается - ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.
Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".
А Красюк все метался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26