Инстинктивно я уже начал, наверное, увертываться от решения и потому цеплялся за все, что угодно.
— Какой риск вы имеете в виду?
— Риск попасться вместе с вами. Согласитесь, профессор, ваша деятельность не совсем вписывается, как говорят, в рамки закона.
— А, вы об этом риске, понимаю. Какой-то риск, безусловно, есть, исключить его на сто процентов невозможно. Но на девяносто девять и девять десятых возможно.
Профессор поймал мой вопросительный взгляд.
— Я работаю не в вакууме, — продолжал он, — я связан с влиятельной организацией. Я бы даже сказал, с очень влиятельной организацией. Это они получают заказы от своих клиентов. Я же получаю от них только данные. Это первое. Во-вторых, у организации, о которой идет речь, очень большие связи. Очень. И прежде всего в полиции. И, наконец, последнее. Мы стараемся работать так, чтобы предусмотреть все варианты.
— Скажите, профессор, а для чего заказчикам нужен такой сложный способ разделаться с кем-нибудь? Неужели просто убить человека не дешевле?
— Дешевле, согласен, но вы не представляете себе, сколько бывает ситуаций, когда важно не столько физическое уничтожение человека, сколько законный суд. Как ни парадоксально звучит, но именно люди, действующие вне рамок закона, больше всего ценят законную расправу…
— И все-таки ваша работа…
— О, Рондол, поверьте, наша фирма идеально вписывается в систему. Чем больше вводили электронных судов, тем больше возрастала степень юридической беспристрастности. Но человека с деньгами — а наша система, согласитесь, всегда лучше работала для человека с деньгами — человека с деньгами, повторяю, абсолютная юридическая беспристрастность не устраивает. Скажем, не всегда устраивает. Там, где деньги почти всемогущи, не может быть области, где они перестают играть роль. А раз нельзя подкупить судейскую машину, которая признает только факты, значит, можно купить факты. Мы продаем факты, мистер Рондол. Мы изготовляем И продаем факты. И нам за них хорошо платят. Знаете, сколько я смогу вам платить? До ста тысяч НД в год… Подумайте, мистер Рондол. Ваша профессия — профессия судейского адвоката — умирает. Вы не умеете воздействовать на кибернетику, как умели воздействовать на судей и присяжных. И поэтому вы становитесь ненужными.
— Сколько я могу подумать?
Ламонт посмотрел на часы.
— Сейчас пять часов. Я приду к вам сюда в девять утра. Согласны?
— А что будет, если я попытаюсь вылезти из окна, спуститься на землю и удрать?
— Мы подведем к окну сигнализацию. Как только вы дотронетесь до него, прозвучит сигнал тревоги. Этот дом обнесен высоким забором, по верхней части которого идет ток высокого напряжения. И, наконец, вас будет караулить Оуэн. Но и это не все. Если бы вдруг чудом, абсолютным чудом вам удалось бежать, если бы ангелы пронесли вас сквозь стены, то и тогда вы не были бы в безопасности, потом что вся полиция Шервуда немедленно начала бы искать вас. По обвинению в серьезнейшем преступлении. Улики ведь уже готовы. Нам осталось только сообщить о преступлении и уликах в полицию.
— Благодарю вас, профессор Ламонт. Вы очень подробно объяснили мне ситуацию.
— О, не стоит благодарности. Еду вам принесет Оуэн. А ежели паче чаяния вы придете в какому-нибудь решению раньше, скажите ему. А он уже позовет меня. И еще раз прошу вас, подумайте как следует, обещайте мне!
— Хорошо, — сказал я.
Глава 2
Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем угодно, кроме того, о чем нужно было думать.
Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда, без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не приглашал к себе на работу мистер Ламонт.
Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ламонту. К волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а твоем мозгу фраза, скажем «звучит выстрел, и он падает», не просто пять слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет. Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною… А может быть, пуля в живот — это слишком банально? Может быть, заказчику захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским пираньям — рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета?
Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи — все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями. Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы, конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни от восторга и умиления, другое — посмотреть в глаза фактам. С одной стороны — работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч — раз в десять больше, чем я заработал в прошлом году…
С другой — смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, — да полноте, дорогой мой Рондол, разве это возможно?
Увы, я — то знал, что это возможно. Слишком возможно. Когда я был еще частным детективом, я несколько раз раскланивался с костлявой, которая была совсем рядом. Да и два года тому назад, когда у меня было тяжелое воспаление легких и врачи в течение нескольких дней были преувеличенно вежливы и не смотрели мне в глаза, а совсем молоденькая сестра, наоборот, рассматривала меня с детским жестоким любопытством, я думал о смерти. Тогда мне казалось, что эта мысль не была уже так невозможна и невыносима. Может быть, потому, что я был слаб и матушка-природа начала уже готовить меня к дальнему путешествию. Но теперь… Теперь я был вполне здоров, и мысль о смерти была абсурдной.
О, как отлично расправляются с убеждениями наши инстинкты и страхи! Нет, они не бросаются на них в лихую кавалерийскую атаку. В открытом бою убеждения непобедимы. Нет, они грызут их исподтишка, без устали, со всех сторон, и вот уже убеждения начинают шататься, подергиваться. И вот их уже и нет. И обнаруживаешь, что становится так легко дышать. Ура, да здравствует свобода! Долой оковы убеждении!
Профессор Ламонт негодяй? Ну, зачем же так грубо, негибко? Разумеется, работа его — не образец гражданского самопожертвования, но не так она уж, если разбираться, и предосудительна. Ведь кто может быть клиентом и заказчиком его гангстерских друзей? Те же мафиози, сводящие друг с другом счеты. Порядочный человек далек от этого мира. А раз так, и Ламонт лишь помогает одним гангстерам ликвидировать других, то не так уж страшна его работа. И моя, стало быть, тоже. Как говорит Ламонт, количество зла в мире не меняется. Я даже смогу гордиться ею. И когда мне будет семьдесят лет, и я буду сидеть в своем патриаршем кресле, и у ног моих устроятся полукольцом внуки и правнуки, я разглажу свою седую бороду и скажу:
— А сегодня я расскажу вам, как лично придумал страшную казнь для Кривого Джо…
И внуки и правнуки будут смотреть на меня, и в широко раскрытых глазенках будет мерцать восхищение. А знаете, какой у нас дедушка, какой он герой, что он делал? Он убил известного бандита Кривого Джо! Весь мир боялся Кривого Джо, а дедушка один расправился с ним.
Я вздохнул и открыл глаза. У циника на потолке откуда-то появились руки. Похоже, что он аплодировал. Мне. За собственную расправу с Кривым Джо. За сто тысяч в год. За Одри Ламонт.
Хватит! Теперь я был действительно зол. Хватит этих штучек, этих бесконечных рефлексий, этих непристойных полетов фантазии! Имей хоть мужество сказать себе «да» или «нет». Не опутывая их сопливой иронией, иронией над иронией и так далее, пока «да» не начинает казаться «нет», а «нет» — «да».
Да, да, да. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я очень боюсь. Завтра утром я скажу профессору «да». А там будет видно…
Я, наверное, задремал, потому что передо мной вдруг очутилась чья-то очень знакомая спина. Спина потянула за собой в поле моего зрения гофрированную поверхность озера, лодку, влажный шорох расчесываемых носом лодки камышей. Расчесываемых на пробор.
— Послушай, — говорит спина голосом Айвэна Бермана, — ты не знаешь, почему это мы становимся все тяжелее, на весах уже шкалы не хватает, а на самом деле легче?
Я не сумел ему ответить. Во-первых, я не понимал, о чем он говорит. А во-вторых, я уже спал.
Когда я проснулся, мне показалось, что еще очень рано, но часы на моей руке показывали четверть девятого. Я спал, как младенец. Ничто так не способствует крепкому сну, как нечистая совесть.
Я встал, потянулся, ткнул несколько раз ладонями в пол и постучал в дверь. Я даже не пытался ее открыть. Оуэн был тут как тут. Интересно, он спит когда-нибудь?
— Вы проснулись? — спросил он.
— Да, коллега, — громко и даже нахально сказал я.
Удивительно, как предательство своих идеалов придает человеку нахальства. Он хмыкнул. Наверное, его слух резануло слово «коллега».
— Сейчас я принесу вам что-нибудь поесть.
Минут через пять он щелкнул ключом, открыл дверь и протянул мне поднос, накрытый салфеткой. Удар ногой снизу, на мгновение он потеряет ориентировку, я успею вытащить у него из кармана пистолет…
Но он смотрел на меня очень внимательно, очень настороженно и очень неприязненно. Не успел бы я напрячь мышцы ноги, как он бы уже отпрыгнул от меня.
— Спасибо, — сказал я и взял поднос. Он вышел и запер дверь.
Яичница с беконом, масло, джем, кофе. Спасибо, профессор, спасибо, коллега Оуэн.
Я позавтракал с аппетитом и стал поджидать Ламонта. Он не заставил себя ждать. Он явился ровно в девять со старомодной пунктуальностью. Хорошо ли я спал, позавтракал ли я? Горячие слезы сыновней благодарности навернулись у меня на глазах.
— Вы думали над моим предложением, дорогой мой Рондол? — спросил профессор.
— Да.
— И?
— Я согласен, — сказал я.
Ламонт бросил на меня вопрошающий взгляд. Может быть, бедняжка даже был разочарован моим быстрым согласием. Может быть, мне нужно было сопротивляться. Есть ведь, если я не ошибаюсь, хищники, которые ни за что не станут жрать падаль.
— Ну, слава всевышнему, что он надоумил вас. Только не надо горечи, Рондол, не казните себя. Будьте мудрее.
— О, я мудр, профессор, — пожал я плечами. — Я, пожалуй, даже чересчур мудр на мой вкус.
— Ничего, — улыбнулся Ламонт своей бело-розовой улыбкой. — Это пройдет. А теперь решим с вами практические вопросы. Жить — по крайней мере, первые несколько месяцев, пока вы сделаете первые сценарии — вам придется здесь. Это и мера определенной предосторожности, и необходимость постоянной помощи… Вы понимаете?
— Вполне.
— Значит, нужно перевезти сюда ваши вещи. Составьте список, что нужно взять, дайте его и ключи Оуэну, Ему все равно нужно в Шервуд. Вас устраивает эта комната?
Ну, слава богу, я смогу остаться со своими друзьями — носатым стариком без затылка и аплодирующим полутора руками циником. Я поднял взгляд. Носатый старик смотрел па меня благодарно, а циник исчез. Вчера только я явственно видел его, а сейчас он спрятался в паутине трещинок. Циник сделал свое дело — циник может уйти.
— А сейчас вы можете побриться. Я попросил Оуэна принести свою бритву. Позже, если вы не возражаете, он проведет вас ко мне.
Я сделал все, что мне было сказано. О, этот сладкий отказ от ответственности, восторг капитуляции, спокойствие подчинения. Побриться? Слушаюсь. Идти за Оуэном? Слушаюсь.
Оуэн провел меня в одноэтажное небольшое здание, стоявшее метрах в тридцати от большого дома. Того, в котором я был. В одном-то Ламонт, безусловно, был точен: стены, которые окружали участок, были высоки, и поверху была натянута проволока. Тихая, скромная обитель бедного служителя науки.
Профессор встал из-за массивного письменного стола. Почти такого же, что я видел в его городской квартире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36