Месть за другую, неведомую ей, но наверняка более интересную, чем у нее, жизнь. Месть была торжествующей и яростной, и хозяйка квартиры с треском захлопнула дверь перед Луизой.
Она спустилась по лестнице и пошла куда-то, не зная, куда идет, зачем, оглушенная, уничтоженная. Ника не было, и жить было невозможно. Невозможно было дышать, думать, надеяться. И даже сердце отказывалось биться, сжималось в тоскливый болезненный комок.
Многие месяцы она жила странной, зыбкой жизнью. Ей иногда казалось, что в мире не осталось больше ровных поверхностей. То она карабкалась вверх, туда, где ее ждал Ник, пусть в страшном жарком Ритрите, пусть непривычно молодой в новом своем теле, но ждал. То скатывалась вниз, обратно в Шервуд, в бессмысленное до следующего карабкания вверх существование.
Теперь не оставалось ничего. Ей почему-то вспомнилась детская игрушка: плоская коробочка со стеклянным верхом и шариками, которые нужно было загонять в лунки. Шарики были непослушными, лунки мелкими, и малейший неточный наклон коробочки уничтожал все достигнутое.
Теперь она была шариком. В огромной коробке, которую держали чьи-то дьявольские руки. Но лунки не было. И ее несло, швыряло неведомо куда, и она знала, что ей негде остановиться.
Теперь, когда Ник у них, они найдут и ее. Чтобы никто не знал о Ритрите. Чтоб этот страшный островок в пустыне напоминал черную дыру в небе, которую нельзя увидеть и о которой ничего нельзя узнать.
Они будут ждать Луизу в ее квартире, в квартире подруги, о существовании которой они наверняка выпытали у Тони Баушера, они будут караулить ее в доме родителей.
Ей вдруг пришла в голову безумная мысль отправиться в Ритрит и броситься на колени перед Венделом Люшесом. Не может быть, чтобы он не понял ее отчаяния, чтобы не почувствовал жалость к человеку, который задыхается от нехватки кислорода.
С ней никто не будет даже разговаривать. Может быть, ее пожалеют. Но одним способом — сразу убьют ее. Как Ника. Они наверняка убили или убьют его.
Ей захотелось застонать, закрыть лицо руками и броситься на асфальт тротуара. Пусть идут по ней, пусть топчут, лишь бы не было невыносимой боли от мысли о Нике.
— Простите, мисс, — послышался чей-то голос, — вам плохо?
Огромным усилием воли она заставила себя подняться из своего колодца к поверхности. Чистенький старичок участливо смотрел на нее.
— У вас такой вид… Может быть, я могу что-нибудь сделать для вас?
— Спасибо, — сказала она и покачала головой. Она заставила себя прибавить шагу. Что мог сделать ей чистенький старичок, все чистенькие старички мира, все люди? Чем могли помочь? Да не убивайтесь вы так, милочка, вы еще молоды, у вас впереди целая жизнь. Не один, так другой. Кто знает, может быть, еще лучший.
Непонятно было, как она еще шла, почему, каким чудом сокращались ее мускулы, натягивались сухожилия, сгибались суставы. Непонятно, как ухитрялась она втягивать в себя воздух, когда вся она была налита тяжким ртутным отчаянием.
Первый раз в жизни она поняла самоубийц. О, умом она понимала и раньше! Доведенные до отчаяния, они выпрыгивали из окон, ссыпали пригоршни таблеток снотворного в стакан с водой, открывали газ и бросались под колеса поезда метрополитена. Но она понимала и не понимала. Потому что понять, как человек может сам, по своей воле отнять у себя такую изумительную вещь, как жизнь, было все-таки невозможно.
Теперь она понимала, о, теперь она понимала! Единственным мыслимым пристанищем для нее была теперь смерть. Только так можно было выскользнуть из холодных, цепких рук отчаяния, которые не выпускали ее горло ни на мгновение.
Она не заметила, как очутилась на мосту Президента Буна. Внизу, метрах в тридцати, темнела бурая вода Ридривер. Холодная, грязная. И такая заманчивая. Преодолеть детский страх, оттолкнуться от перил в последнем в жизни усилии, прочертить пространство коротким полетом — и не будет больше ничего. Сколько она будет падать? Наверное, секунду—другую. Это не так страшно.
И вдруг острая мысль даже не пронзила, а пробуравила ее, пробила, как снаряд: а если все-таки Ники жив? Пусть один шанс из миллиарда, но он же есть пока! Ведь вытянула она необыкновенный лотерейный билет, встретив его. Не кого-нибудь другого, лучшего, худшего, богатого, красивого, веселого, но его, Ники. Так какое она имеет право так легко отдаться отчаянию? Предать свою любовь? Да, шансов было ничтожно мало. Исчезающе малая величина, как говорил Ник. Но они были. А бурая жидкая плоскость в тридцати метрах под ней не убежит от нее и завтра, и послезавтра, и тогда, когда она будет твердо знать, что закон вероятности не обманешь и один шанс из миллиарда побеждает только в сказках.
— Это хорошо, — пробормотал высокий полицейский с обветренным мясистым лицом.
Первым ее движением было броситься бежать, но она подавила в себе страх и вопросительно посмотрела на полицейского.
— Что хорошо?
— То, что вы отвернулись, — очень серьезно сказал полицейский. — Вы знаете, какая сегодня температура воды? Четырнадцать градусов.
— А… спасибо, — Луиза попыталась улыбнуться, но, наверное, улыбка у нее получилась совсем жалкая, потому что полицейский кивнул ей, словно говорил: да, да, я понимаю…
Если бы можно было хоть с кем-то поговорить о Нике, хоть с одним человеком… Она вдруг вспомнила о его сыне. Ник рассказывал ей о последней своей поездке к нему, о грустном и вместе с тем умиротворяющем разговоре. Может быть, поехать к нему? Но что может сделать совершенно чужой ей молодой человек, который к тому же по своей воле ушел из жизни, чтобы служить какому-то богу. Какой бог? Какой бог мог бы допустить, чтобы у нее отняли единственное ее достояние, смысл жизни! Ведь ничего дурного ни он, ни она никому никогда не сделали. Кому мешало их счастье?
Но она не хотела думать сейчас о боге. Впервые за несколько страшных последних часов у нее появилась цель. Пусть бессмысленная, призрачная, пусть на день-два, но цель. Пусть он ничем не сможет ей помочь, тем более помочь отцу, но он же сын Ника, его плоть! И к какому бы богу он ни ушел, он не посмеется над ее слезами. Где, Ник рассказывал, их обиталище? Ах да, в Драйвэлле…
Сейчас же, не откладывая путешествия ни на минуту, она поедет к Гуннару Карсону. Сейчас же. Она словно скользила вниз к обрыву, а теперь ухватилась за ствол дерева, остановилась и пытается подняться по крутому склону. Скорей всего, она снова соскользнет вниз, но надо пытаться, надо карабкаться, надо что-то делать.
Она вылезла на автобусной остановке. Всю дорогу от аэропорта молоденький водитель объяснял ей, как найти коммуну Отцов. Должно быть, она понравилась ему, потому что он то и дело оборачивался и улыбался ей, и ей казалось, что почти пустой автобус сейчас упадет в кювет.
— Да их все там знают, — подбадривал он ее. — Их там человек двадцать придурков. — Он долго смеялся, покачивая головой. — Коммуна Отцов! Представляете, а самому старшему из них, говорят, и сорока нет! Отцы!
И все-таки она заблудилась. Водитель сказал ей, что их дом совсем недалеко от остановки, но она все шла и шла среди плавных холмов, похожих на спины китов, мимо печальных маленьких ферм, каких-то заброшенных домов. Она вдруг услышала жалобное мяуканье. Она оглянулась. За ней полубежал, полуплелся маленький тощий котенок. Она остановилась, и он с яростной надеждой начал тереться об ее ноги. Он, наверное, надеялся, что они спасут его от холода и страшного одиночества.
— Глупый котенок, — пробормотала Луиза, — неизвестно, кто за кого должен цепляться…
Наконец она встретила пожилую женщину в комбинезоне. Женщина стояла у пыльной машины с проржавевшими крыльями и беспомощно глядела на поднятый капот.
— Чертов аккумулятор, — плаксивым голосом сказала она, — показывает, что заряжен, а сам пустой…
— Вы не скажете мне, где тут коммуна Отцов? — спросила Луиза.
— Что? А… Да вот, за этим холмом, с милю примерно…
Котенок все не отставал от нее, хотя мяуканье становилось все более слабым и жалобным. Она не выдержала и взяла его на руки. Котенок был невесом, и худенькое его тельце, казалось, сотрясалось от биения сердца.
Тропинки не было, и идти было тяжело. На туфли Луизы начала налипать глина. Наконец перед ней показался двухэтажный деревянный дом. Дерево было серым, старым, и дом казался заброшенным. Но на дворе стояли двое в коричневых грубых плащах и пилили дрова. Шелковая серость старого дерева, старомодные темные плащи и визг пилы принадлежали другому времени, и Ритрит на мгновение почудился Луизе нелепым порождением ее воображения.
Пильщики выпрямились, едва заметно кивнули и молча уставились на нее.
— Простите, — сказала она, — я ищу Гуннара Карсона.
— Сейчас, — кивнул один из них и вдруг изо всех сил рявкнул: — Гунни!
На втором этаже распахнулось окно, и из него высунулся бледный молодой человек с мягкой вьющейся бородкой. Он был одновременно похож и не похож на Ника, но глаза были отца.
— К тебе, — кивнул пильщик на Луизу, вздохнул и сказал товарищу: — Давай. — Он с силой потянул пилу на себя, и она певуче зазвенела, выбросила тоненький фонтанчик опилок.
Гуннар вышел, молчаливо кивнул и вопросительно посмотрел на Луизу.
— Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Луиза Феликс… Я…
Гуннар был на несколько лет младше ее, но она чувствовала непонятную робость перед ним. Он слабо улыбнулся:
— Я знаю, кто вы. Отец рассказывал мне…
— Я хотела поговорить с вами… Простите, что я…
— Дайте котенка, — сказал Гуннар. Он осторожно взял животное и опустил на землю. — Клиф, — кивнул он одному из пильщиков и показал глазами на котенка. Он повернулся к Луизе: — Пойдемте походим. Вам будет легче говорить.
Наверное, она правильно сделала, что нашла Гуннара, подумала она, потому что от него исходило какое-то спокойствие. Пусть грустное, но спокойствие. Она начала рассказывать, сначала с трудом; и чем больше она говорила, тем легче ей было делиться всем тем, что случилось с ними.
— Простите меня за эгоизм, — сказала она. — Я ловлю себя на мысли, что использую вас, чтобы хоть немного избавиться от отчаяния.
— Я должен благодарить вас. Если с тобой делятся горем — это большая честь. Тем более, что речь идет о моем отце.
Они долго шли молча. Внезапно он остановился и спросил:
— Вы приехали, чтобы рассказать мне об отце, или вы надеялись, что я смогу чем-то помочь вам?
— Что вы можете сделать? — вздохнула она. — Кто вообще может ему помочь, если он еще жив?
— Наверное, вы правы. — Он смотрел на нее, и взгляд его был грустный и извиняющийся. — Боюсь, я ничего не могу сделать…
Луиза понимала, что не имела права говорить так, но слова не слушались запрета и сами выскальзывали из нее:
— А ваш бог? Вы же служите ему, попросите его…
— Наш бог ничего не может, — покачал головой Гуннар.
— Так зачем он вам?
— Это не так просто объяснить, — сказал Гуннар и извиняюще улыбнулся: — Вот вы принесли тощего крошечного котенка. Что он может вам сделать? Разве что потянул за какую-то ниточку сострадания. Если б господь был всемогущ, он бы прекрасно обошелся без нас, и служить ему было бы все равно, что служить королю. Может быть, и выгодно, но для чего? А я служу существу слабому, нуждающемуся во мне, и эта служба дает мне удовлетворение…
— Но разве в мире мало людей, которые остро нуждаются в помощи? Может быть, еще острее, чем ваш бог? Почему вы не служите им?
Гуннар нахмурился и долго шел молча.
— Вы думаете, я никогда не задавал себе этот вопрос? Это непростой вопрос… Но когда пытаешься служить людям, душа всегда оказывается в смятении: почему тому, а не этому. Служа одному, вызываешь зависть и ненависть других. Нет, чистая любовь может быть обращена только к тому, кто вне нас…
— Значит, вы уходите от людей?
Гуннар помолчал, едва заметно пожал плечами.
— Люди… Наверное, вы правы. Наверное, я потому и ищу бога, что боюсь людей…
— А отец?
— О, не подумайте, что я равнодушен к отцу. Просто с годами мы все меньше становились нужны друг другу. Особенно после смерти матери…
— Вы хотите сказать… что я…
— О нет! Нет, нет! Пожалуйста, не думайте, что я ревновал отца к вам! Он любит вас, и за это я вам благодарен…
Нет, дерево на скользком склоне было плохой опорой. Может быть, она и поделилась с ним горем, но все равно горя оставалось в ней слишком много, чтобы выжить.
— Я понимаю, — пробормотала она. — Может быть, вы правы. Может быть, удобнее служить придуманному богу, чем пытаться помочь отцу. Тем более, что помочь ему, наверное, невозможно…
Гуннар несколько раз медленно кивнул, и Луизе показалось, что в глазах у него стояла боль.
— Простите, — сказала она. — Я не хотела…
— О, не извиняйтесь… Я понимаю вас… — Гуннар еще больше ссутулился и зябко запахнул свой грубый толстый плащ.
— Спасибо, — пробормотала Луиза, — я, пожалуй, пойду к автобусной остановке. Пока еще светло…
— Нет, Луиза, вы останетесь. Хотя бы на несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Она спустилась по лестнице и пошла куда-то, не зная, куда идет, зачем, оглушенная, уничтоженная. Ника не было, и жить было невозможно. Невозможно было дышать, думать, надеяться. И даже сердце отказывалось биться, сжималось в тоскливый болезненный комок.
Многие месяцы она жила странной, зыбкой жизнью. Ей иногда казалось, что в мире не осталось больше ровных поверхностей. То она карабкалась вверх, туда, где ее ждал Ник, пусть в страшном жарком Ритрите, пусть непривычно молодой в новом своем теле, но ждал. То скатывалась вниз, обратно в Шервуд, в бессмысленное до следующего карабкания вверх существование.
Теперь не оставалось ничего. Ей почему-то вспомнилась детская игрушка: плоская коробочка со стеклянным верхом и шариками, которые нужно было загонять в лунки. Шарики были непослушными, лунки мелкими, и малейший неточный наклон коробочки уничтожал все достигнутое.
Теперь она была шариком. В огромной коробке, которую держали чьи-то дьявольские руки. Но лунки не было. И ее несло, швыряло неведомо куда, и она знала, что ей негде остановиться.
Теперь, когда Ник у них, они найдут и ее. Чтобы никто не знал о Ритрите. Чтоб этот страшный островок в пустыне напоминал черную дыру в небе, которую нельзя увидеть и о которой ничего нельзя узнать.
Они будут ждать Луизу в ее квартире, в квартире подруги, о существовании которой они наверняка выпытали у Тони Баушера, они будут караулить ее в доме родителей.
Ей вдруг пришла в голову безумная мысль отправиться в Ритрит и броситься на колени перед Венделом Люшесом. Не может быть, чтобы он не понял ее отчаяния, чтобы не почувствовал жалость к человеку, который задыхается от нехватки кислорода.
С ней никто не будет даже разговаривать. Может быть, ее пожалеют. Но одним способом — сразу убьют ее. Как Ника. Они наверняка убили или убьют его.
Ей захотелось застонать, закрыть лицо руками и броситься на асфальт тротуара. Пусть идут по ней, пусть топчут, лишь бы не было невыносимой боли от мысли о Нике.
— Простите, мисс, — послышался чей-то голос, — вам плохо?
Огромным усилием воли она заставила себя подняться из своего колодца к поверхности. Чистенький старичок участливо смотрел на нее.
— У вас такой вид… Может быть, я могу что-нибудь сделать для вас?
— Спасибо, — сказала она и покачала головой. Она заставила себя прибавить шагу. Что мог сделать ей чистенький старичок, все чистенькие старички мира, все люди? Чем могли помочь? Да не убивайтесь вы так, милочка, вы еще молоды, у вас впереди целая жизнь. Не один, так другой. Кто знает, может быть, еще лучший.
Непонятно было, как она еще шла, почему, каким чудом сокращались ее мускулы, натягивались сухожилия, сгибались суставы. Непонятно, как ухитрялась она втягивать в себя воздух, когда вся она была налита тяжким ртутным отчаянием.
Первый раз в жизни она поняла самоубийц. О, умом она понимала и раньше! Доведенные до отчаяния, они выпрыгивали из окон, ссыпали пригоршни таблеток снотворного в стакан с водой, открывали газ и бросались под колеса поезда метрополитена. Но она понимала и не понимала. Потому что понять, как человек может сам, по своей воле отнять у себя такую изумительную вещь, как жизнь, было все-таки невозможно.
Теперь она понимала, о, теперь она понимала! Единственным мыслимым пристанищем для нее была теперь смерть. Только так можно было выскользнуть из холодных, цепких рук отчаяния, которые не выпускали ее горло ни на мгновение.
Она не заметила, как очутилась на мосту Президента Буна. Внизу, метрах в тридцати, темнела бурая вода Ридривер. Холодная, грязная. И такая заманчивая. Преодолеть детский страх, оттолкнуться от перил в последнем в жизни усилии, прочертить пространство коротким полетом — и не будет больше ничего. Сколько она будет падать? Наверное, секунду—другую. Это не так страшно.
И вдруг острая мысль даже не пронзила, а пробуравила ее, пробила, как снаряд: а если все-таки Ники жив? Пусть один шанс из миллиарда, но он же есть пока! Ведь вытянула она необыкновенный лотерейный билет, встретив его. Не кого-нибудь другого, лучшего, худшего, богатого, красивого, веселого, но его, Ники. Так какое она имеет право так легко отдаться отчаянию? Предать свою любовь? Да, шансов было ничтожно мало. Исчезающе малая величина, как говорил Ник. Но они были. А бурая жидкая плоскость в тридцати метрах под ней не убежит от нее и завтра, и послезавтра, и тогда, когда она будет твердо знать, что закон вероятности не обманешь и один шанс из миллиарда побеждает только в сказках.
— Это хорошо, — пробормотал высокий полицейский с обветренным мясистым лицом.
Первым ее движением было броситься бежать, но она подавила в себе страх и вопросительно посмотрела на полицейского.
— Что хорошо?
— То, что вы отвернулись, — очень серьезно сказал полицейский. — Вы знаете, какая сегодня температура воды? Четырнадцать градусов.
— А… спасибо, — Луиза попыталась улыбнуться, но, наверное, улыбка у нее получилась совсем жалкая, потому что полицейский кивнул ей, словно говорил: да, да, я понимаю…
Если бы можно было хоть с кем-то поговорить о Нике, хоть с одним человеком… Она вдруг вспомнила о его сыне. Ник рассказывал ей о последней своей поездке к нему, о грустном и вместе с тем умиротворяющем разговоре. Может быть, поехать к нему? Но что может сделать совершенно чужой ей молодой человек, который к тому же по своей воле ушел из жизни, чтобы служить какому-то богу. Какой бог? Какой бог мог бы допустить, чтобы у нее отняли единственное ее достояние, смысл жизни! Ведь ничего дурного ни он, ни она никому никогда не сделали. Кому мешало их счастье?
Но она не хотела думать сейчас о боге. Впервые за несколько страшных последних часов у нее появилась цель. Пусть бессмысленная, призрачная, пусть на день-два, но цель. Пусть он ничем не сможет ей помочь, тем более помочь отцу, но он же сын Ника, его плоть! И к какому бы богу он ни ушел, он не посмеется над ее слезами. Где, Ник рассказывал, их обиталище? Ах да, в Драйвэлле…
Сейчас же, не откладывая путешествия ни на минуту, она поедет к Гуннару Карсону. Сейчас же. Она словно скользила вниз к обрыву, а теперь ухватилась за ствол дерева, остановилась и пытается подняться по крутому склону. Скорей всего, она снова соскользнет вниз, но надо пытаться, надо карабкаться, надо что-то делать.
Она вылезла на автобусной остановке. Всю дорогу от аэропорта молоденький водитель объяснял ей, как найти коммуну Отцов. Должно быть, она понравилась ему, потому что он то и дело оборачивался и улыбался ей, и ей казалось, что почти пустой автобус сейчас упадет в кювет.
— Да их все там знают, — подбадривал он ее. — Их там человек двадцать придурков. — Он долго смеялся, покачивая головой. — Коммуна Отцов! Представляете, а самому старшему из них, говорят, и сорока нет! Отцы!
И все-таки она заблудилась. Водитель сказал ей, что их дом совсем недалеко от остановки, но она все шла и шла среди плавных холмов, похожих на спины китов, мимо печальных маленьких ферм, каких-то заброшенных домов. Она вдруг услышала жалобное мяуканье. Она оглянулась. За ней полубежал, полуплелся маленький тощий котенок. Она остановилась, и он с яростной надеждой начал тереться об ее ноги. Он, наверное, надеялся, что они спасут его от холода и страшного одиночества.
— Глупый котенок, — пробормотала Луиза, — неизвестно, кто за кого должен цепляться…
Наконец она встретила пожилую женщину в комбинезоне. Женщина стояла у пыльной машины с проржавевшими крыльями и беспомощно глядела на поднятый капот.
— Чертов аккумулятор, — плаксивым голосом сказала она, — показывает, что заряжен, а сам пустой…
— Вы не скажете мне, где тут коммуна Отцов? — спросила Луиза.
— Что? А… Да вот, за этим холмом, с милю примерно…
Котенок все не отставал от нее, хотя мяуканье становилось все более слабым и жалобным. Она не выдержала и взяла его на руки. Котенок был невесом, и худенькое его тельце, казалось, сотрясалось от биения сердца.
Тропинки не было, и идти было тяжело. На туфли Луизы начала налипать глина. Наконец перед ней показался двухэтажный деревянный дом. Дерево было серым, старым, и дом казался заброшенным. Но на дворе стояли двое в коричневых грубых плащах и пилили дрова. Шелковая серость старого дерева, старомодные темные плащи и визг пилы принадлежали другому времени, и Ритрит на мгновение почудился Луизе нелепым порождением ее воображения.
Пильщики выпрямились, едва заметно кивнули и молча уставились на нее.
— Простите, — сказала она, — я ищу Гуннара Карсона.
— Сейчас, — кивнул один из них и вдруг изо всех сил рявкнул: — Гунни!
На втором этаже распахнулось окно, и из него высунулся бледный молодой человек с мягкой вьющейся бородкой. Он был одновременно похож и не похож на Ника, но глаза были отца.
— К тебе, — кивнул пильщик на Луизу, вздохнул и сказал товарищу: — Давай. — Он с силой потянул пилу на себя, и она певуче зазвенела, выбросила тоненький фонтанчик опилок.
Гуннар вышел, молчаливо кивнул и вопросительно посмотрел на Луизу.
— Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Луиза Феликс… Я…
Гуннар был на несколько лет младше ее, но она чувствовала непонятную робость перед ним. Он слабо улыбнулся:
— Я знаю, кто вы. Отец рассказывал мне…
— Я хотела поговорить с вами… Простите, что я…
— Дайте котенка, — сказал Гуннар. Он осторожно взял животное и опустил на землю. — Клиф, — кивнул он одному из пильщиков и показал глазами на котенка. Он повернулся к Луизе: — Пойдемте походим. Вам будет легче говорить.
Наверное, она правильно сделала, что нашла Гуннара, подумала она, потому что от него исходило какое-то спокойствие. Пусть грустное, но спокойствие. Она начала рассказывать, сначала с трудом; и чем больше она говорила, тем легче ей было делиться всем тем, что случилось с ними.
— Простите меня за эгоизм, — сказала она. — Я ловлю себя на мысли, что использую вас, чтобы хоть немного избавиться от отчаяния.
— Я должен благодарить вас. Если с тобой делятся горем — это большая честь. Тем более, что речь идет о моем отце.
Они долго шли молча. Внезапно он остановился и спросил:
— Вы приехали, чтобы рассказать мне об отце, или вы надеялись, что я смогу чем-то помочь вам?
— Что вы можете сделать? — вздохнула она. — Кто вообще может ему помочь, если он еще жив?
— Наверное, вы правы. — Он смотрел на нее, и взгляд его был грустный и извиняющийся. — Боюсь, я ничего не могу сделать…
Луиза понимала, что не имела права говорить так, но слова не слушались запрета и сами выскальзывали из нее:
— А ваш бог? Вы же служите ему, попросите его…
— Наш бог ничего не может, — покачал головой Гуннар.
— Так зачем он вам?
— Это не так просто объяснить, — сказал Гуннар и извиняюще улыбнулся: — Вот вы принесли тощего крошечного котенка. Что он может вам сделать? Разве что потянул за какую-то ниточку сострадания. Если б господь был всемогущ, он бы прекрасно обошелся без нас, и служить ему было бы все равно, что служить королю. Может быть, и выгодно, но для чего? А я служу существу слабому, нуждающемуся во мне, и эта служба дает мне удовлетворение…
— Но разве в мире мало людей, которые остро нуждаются в помощи? Может быть, еще острее, чем ваш бог? Почему вы не служите им?
Гуннар нахмурился и долго шел молча.
— Вы думаете, я никогда не задавал себе этот вопрос? Это непростой вопрос… Но когда пытаешься служить людям, душа всегда оказывается в смятении: почему тому, а не этому. Служа одному, вызываешь зависть и ненависть других. Нет, чистая любовь может быть обращена только к тому, кто вне нас…
— Значит, вы уходите от людей?
Гуннар помолчал, едва заметно пожал плечами.
— Люди… Наверное, вы правы. Наверное, я потому и ищу бога, что боюсь людей…
— А отец?
— О, не подумайте, что я равнодушен к отцу. Просто с годами мы все меньше становились нужны друг другу. Особенно после смерти матери…
— Вы хотите сказать… что я…
— О нет! Нет, нет! Пожалуйста, не думайте, что я ревновал отца к вам! Он любит вас, и за это я вам благодарен…
Нет, дерево на скользком склоне было плохой опорой. Может быть, она и поделилась с ним горем, но все равно горя оставалось в ней слишком много, чтобы выжить.
— Я понимаю, — пробормотала она. — Может быть, вы правы. Может быть, удобнее служить придуманному богу, чем пытаться помочь отцу. Тем более, что помочь ему, наверное, невозможно…
Гуннар несколько раз медленно кивнул, и Луизе показалось, что в глазах у него стояла боль.
— Простите, — сказала она. — Я не хотела…
— О, не извиняйтесь… Я понимаю вас… — Гуннар еще больше ссутулился и зябко запахнул свой грубый толстый плащ.
— Спасибо, — пробормотала Луиза, — я, пожалуй, пойду к автобусной остановке. Пока еще светло…
— Нет, Луиза, вы останетесь. Хотя бы на несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40