Я бы молчал и молчал. Через несколько минут они осмелели бы, вышли из состояния оцепенения, увидели, что перед ними не преступник, а лишь сухая его оболочка, и вызвали бы полицию. Или мистера Люшеса.
Но рядом со мной была Луиза. Я не мог предать ее. Я взглянул на нее. Она смотрела на меня с таким напряженным вниманием, так по-детски подалась вперед — что-то щелкнуло во мне, привычная боль привычно кольнула мое несуществующее сердце, и странная скука мгновенно испарилась. Поистине Луиза стала не только смыслом моей жизни, она начала выполнять функции моих отсутствующих органов. Я буквально почувствовал, как колотится ее сердце, как выбрасываются в ее кровяное русло потоки адреналина, как заводится пружина ее нервного напряжения. И — странное дело! — она словно передала мне частицу своего состояния. И старая добрая ненависть вернулась ко мне.
— Вы все прекрасно помните, дорогой профессор, — жестко сказал я. — И перестаньте играть в прятки. Каждой игре свой возраст. В семьдесят лет не прячутся. Ни от себя, ни от других. Перестаньте тянуть время. Отвечайте на вопросы или…
— Но кто вы? — дрожащим голосом спросил профессор. — Клянусь вам, я не помню…
— Вы все прекрасно помните. И не нужно ломать комедию, Трампелл. Вы плохой актер и никого ни в чем не убедите. Тем более, что я все знаю.
Старик вдруг страшно побледнел, голова его опустилась на грудь. Сейчас он умрет, пронеслось у меня в голове.
— Кристофер! — крикнула мисс Ковальски и одним прыжком очутилась возле его кресла. — Что с вами? — Она схватила его руку.
— Ничего, ничего, друг мой, — пробормотал профессор и медленно поднял голову. — Ничего, друг мой. — Он погладил ее руку, такую молодую и розовую на коричневом пергаменте его руки. Он посмотрел на меня. В светло-водянистых глазках стояли страх и ненависть. Что-то у нас с ним было общее. Похоже было, что мисс Ковальски тоже действовала на него как зарядное устройство. — Что вы можете знать? Да, я помню Карсона. Такой был блестящий ученый. Всего пятьдесят два года. Если бы он только пришел вовремя, мы бы спасли его. Сейчас столько новых средств… Но было уже поздно. Он был пронизан метастазами.
— Больше вы ничего не помните?
— Не понимаю…
— А вы не помните, что никакого рака у него не было, что вы фальсифицировали результаты обследования и даже томограммы вы подложили к истории его болезни чужие? Не помните?
— Что значит «чужие»?
— У человека, которому делали снимки, был когда-то перелом руки. И вставлен металлический штифт. У Николаса Карсона не было переломов. И не было металлического штифта на правой руке.
— Но он же умер… — пробормотал с трудом профессор. Теперь он не спускал с меня взгляда, словно я магнетизировал его.
— Вот я и хотел узнать, как вы убили его.
— Но он… но он… — Профессор не играл. Он жадно ловил воздух. Губы его были сизыми, а лицо посерело. — Когда его привезли в больницу, он был без сознания… Да, да, я прекрасно помню. Глубокая кома. Я еще подумал, что шансы наши чрезвычайно мизерны…
— Кристофер, вам нельзя волноваться, вы убьете себя, — сказала мисс Ковальски, которая все еще стояла около кресла, в котором сидел профессор.
— Это совсем другое дело. В коматозном состоянии Николаса Карсона я вас не обвиняю. И когда я спрашиваю вас, как вы убили его, я делаю это из чистого любопытства. Наверное, врачу все-таки нелегко сознательно отправлять на тот свет человека. Или у вас есть опыт?
— Что вы хотите от него? — крикнула мисс Ковальски. — Что вам нужно? Забирайте что хотите и убирайтесь! Убирайтесь! Разве вы не видите, что вы делаете с человеком!
По крайней мере, ей нельзя было отказать в лояльности. А может быть, профессор еще не успел переделать завещание, и верный секретарь боялась остаться с носом.
— Я жду, — сухо сказал я. — Я жду от вас ответа. Почему вы, немолодой уже человек, профессор медицины, глава клиники, убедили здорового человека, что он обречен на скорую и неизбежную смерть? Убедили, зная, что он здоров. Помнится, вы говорили, что так и не привыкли спокойно произносить приговоры. Еще вы вспоминали, что ваш отец хотел видеть вас судьей. Вы вынесли смертный приговор невиновному. И вы знали, что Карсон не виновен. Вы же сделали это не по своей воле. Вряд ли у вас такое странное хобби. Кто заставил вас? Или, может быть, вам так хорошо заплатили, что вы вволю посмеялись над клятвой Гиппократа? А, профессор? Смелее! Чего вы боитесь? Пора подумать и о душе, как вы считаете? В старое доброе время в вашем возрасте предусмотрительные солидные люди уже готовили себе чистый саван. Или гонорар за убийство включал и плату за душу?
Я говорил, а старик все съеживался и съеживался в кресле, все серел и старел на глазах, пока не превратился в столетнего пепельного гномика.
— Я… я ничего не могу добавить… Это какая-то ошибка… — наконец выдавил он из себя. — Вы во власти безумных идей…
Я почувствовал, что старик ни в чем не признается. О, они хорошенько запугали его. А может, и заплатили. Заплатили и запугали. У меня оставался последний козырь.
— Боюсь, что это не ошибка, — как можно спокойнее и небрежнее сказал я. — Дело в том, что я Николас Карсон.
Боже, как ожил гномик, как он быстро стал снова принимать свои прежние размеры, как порозовело его лицо, какая радость облегчения засветилась в маленьких водянистых глазках! Сумасшедший, ну конечно же, перед ним сидел сумасшедший! Какая радость! Какая удача! Но главное, наверное, думал он, не провоцировать безумца, потому что пистолет все-таки в его руках.
— Я не совсем понимаю, — уже тверже произнес профессор. — Вы же сами сказали, что Николас Карсон умер…
— Сказал, — согласился я. — И тем не менее я Николас Карсон. Вы видите меня?
— Конечно, вижу, — терпеливо кивнул профессор.
— Тогда смотрите внимательнее.
Я очень медленно, как это делают, наверное, при стриптизе, поднял дамскую свою кофточку, задрал нижнюю рубашку, привычным движением распахнул дверцу аккумулятора и вытащил шнур.
Мисс Ковальски ахнула так, словно на диафрагму ее наступил слон.
— Господи, дай силы… — прошептал профессор.
— Строго говоря, я не человек. Я машина. Ходячий робот, требующий подзарядки раз в две недели. Но в меня вложена память Николаса Карсона. Кем — я знаю. Для чего — нет. И я пришел к вам, профессор Трампелл, не для того, чтобы убить вас. Я мог бы это сделать уже сто раз. Я хочу знать, для чего украли мое тело. Вы ведь не могли не знать.
Я замолчал. Все козыри были выложены на стол. Я сделал и сказал все, что мог. Осталось только ударить его рукояткой пистолета по седой голове. Но я знал, что не сделаю этого. Хотя бы потому, что он бы умер прежде, чем я завершил взмах.
Пауза все тянулась, тянулась, пока профессор не прошептал:
— Господи, как это ужасно…
— Что?
— И то, что я вижу перед собой, и то, что я сделал… — Он снова замолчал и закрыл лицо руками. («Ну что ж, — подумал я, — по крайней мере, он начал признаваться».) — Они несколько раз приходили ко мне, — вдруг сказал профессор почти совсем твердым и спокойным голосом. Похоже было, что он перешагнул какой-то барьер страха и теперь ничто уже не сдерживало его. — Их интересовали ученые, которые числились среди моих пациентов.
— Почему именно ученые?
— Не знаю. Даю вам слово. Не знаю.
— Но кто это «они»?
— Одного из них — мне показалось, что он самый важный из них, — звали Вендел Люшес.
Мой добрый ангел-хранитель, так уставший от человеческой суеты на бесконечной и шумной жизненной ярмарке. Ночной упырь, высматривавший очередную жертву для Ритрита. Теперь я уже почти не сомневался, что все обитатели лагеря попали в него обманом.
— И что он вам сказал? Как он убедил вас пойти на такой шаг? Он же не хлопнул вас по плечу и не сказал: а что, старина Крис, не согласитесь ли вы, дорогуша, уговорить одного типчика, он у вас обычно лечится, что он помирает, а? Ради шутки, а?
Профессор тяжело вздохнул:
— Боюсь, им не пришлось особенно уговаривать меня.
— Почему?
— Они просто пригрозили мне.
— Чем?
— Видите ли… Однажды — это было много лет назад — я сделал глупость… Это было связано с наркотиками… Не знаю уж как, но этот Вендел Люшес был в курсе дела. Он сказал, что у них есть доказательства. Я поверил, потому что он действительно знал детали. Он выложил их передо мной и сказал, что дает мне полчаса на раздумья. После чего, если я не соглашусь, весь материал будет отправлен в полицию.
Поверьте, это были ужасные минуты… Лишиться всего, оказаться в тюрьме и провести там остаток своих дней. Я слышал уже шаги полицейских за дверью, чувствовал, как щелкают наручники на моих руках. Все рушилось… Господь с детства покарал меня живым воображением. Я видел себя в камере, в унылой, грязной и промозглой тюрьме. Я знал, что не переживу падения из теплого и комфортабельного мира в уголовную клоаку. Я знал, что слаб и труслив, но ничего не мог поделать с разбушевавшейся фантазией. У меня не было сил сопротивляться. Может быть, мне следовало бы покончить с собой, но и это я не мог сделать. У меня не хватило воли. Жизнь моя казалась мне в эти минуты такой сладостной… И я согласился… Поверьте, я был бы счастливее и спокойнее, если бы сидел сейчас в тюрьме…
— Но все-таки они что-то попытались объяснить вам. Ведь это довольно странная просьба: убедить здорового человека в том, что он умирает.
— Ну… они намекнули, что это необходимо для каких-то чрезвычайно важных и секретных экспериментов. Я не расспрашивал. Я боялся. Я хотел все забыть. Вычеркнуть из памяти. Не думать. Я знал, что, если не смогу это сделать, страшный балласт потянет меня на дно безумия…
— И вы, похоже, преуспели.
— Я понимаю, я не могу оправдываться, но если бы вы знали… Преуспел…
Лживый старик, он почти ухитрился разжалобить меня. Но у меня был надежный щит против сантиментов — то, что они сделали со мной. И все же мне было жаль его.
— Значит, больше вы ничего не знаете?
— Это все, что я могу сказать вам. Я не прошу прощения, это было бы смешно, если слово «смешно» уместно в нашем трагичном разговоре. И хотя я поклялся им никогда ни при каких обстоятельствах не выдавать тайну, я впервые чувствую сегодня хоть маленькое облегчение.
Кто знает, а может быть, он говорил правду. Во всяком случае, так мне казалось.
— У меня одна просьба к вам, — сказал я профессору. — Сейчас мы поедем с вашим секретарем в больницу, и пусть она отдаст мне мою историю болезни. И пожалуйста, помните, что я буду идти за ней и мой пистолет будет смотреть ей в спину. Я говорю это на всякий случай, чтобы вы вдруг не решили позвонить мистеру Люшесу и его друзьям.
— Пожалуйста, мистер Карсон. Айлин, — он повернулся к мисс Ковальски, — сделайте это, пожалуйста. Для меня. Если, конечно, — он улыбнулся жалко и печально, — вы еще можете заставить себя что-то сделать для меня.
— Хорошо, профессор. Не беспокойтесь, — сказала мисс Ковальски и направилась было к двери, но вдруг вернулась, нагнулась над креслом Трампелла и поцеловала его в лоб. Непроницаемое и неподвижное ее лицо, лицо идеального секретаря, вдруг жалобно сморщилось и она всхлипнула. Это было так неожиданно, что я не мог поверить своим глазам. Я бы меньше удивился, если бы всхлипнуло бронебойное орудие.
— Спасибо, Айлин, — прошептал профессор. — Поверьте, мне много легче. Поезжайте, дорогая моя.
Мы молча спустились на роскошном лифте и через двадцать минут уже подъезжали к больнице.
Я был уверен, что профессор никуда не звонил и никого не предупреждал. Очевидно, Айлин Ковальски играла в его жизни еще большую роль, чем предполагали больничные сплетницы. Он должен был понимать, что, если нас кто-нибудь встретит в больнице, мисс Ковальски никогда больше не сможет поцеловать его в лоб. Потому что у меня был пистолет.
— Ник, останься в машине, — вдруг сказала Луиза. — Я пойду с Айлин.
— Нет, пойду я.
— Ники, дай мне сумочку с пистолетом. Мне безопаснее. Мое лицо здесь знакомо и ни у кого не вызовет подозрений.
Я согласился. Может быть, Луиза была и права. Они вышли. Я сидел и думал о своем знакомом в Разведывательном агентстве. Когда-то Густав Ратмэн был хорошим парнем. Но кто знает, как меняются хорошие парни за время, пока дослуживаются до чина полковника. Во всяком случае, он выслушает меня. Надо было надеяться, что выслушает. А если нет? Тогда все кончено. Это был какой-то дьявольский заговор, и мне не за что было больше ухватиться. Они отлично поработали. Фонд Людвига не суетился. Покойный истребитель лесов не любил суеты. И они не считали деньги. Они могли покупать старых врачей и новые тела для своих жертв, они могли не спеша заметать следы. На что я надеялся, на что надеялся Тони Баушер? Два жалких Дон Кихота с медными тазами на головах вместо шлемов. Дон Кихот хоть мог сражаться с ветряными мельницами, а у меня был лишь жалкий старик с сизыми губами и щегольским платком на морщинистой шее.
Сражение окончилось, не успев начаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но рядом со мной была Луиза. Я не мог предать ее. Я взглянул на нее. Она смотрела на меня с таким напряженным вниманием, так по-детски подалась вперед — что-то щелкнуло во мне, привычная боль привычно кольнула мое несуществующее сердце, и странная скука мгновенно испарилась. Поистине Луиза стала не только смыслом моей жизни, она начала выполнять функции моих отсутствующих органов. Я буквально почувствовал, как колотится ее сердце, как выбрасываются в ее кровяное русло потоки адреналина, как заводится пружина ее нервного напряжения. И — странное дело! — она словно передала мне частицу своего состояния. И старая добрая ненависть вернулась ко мне.
— Вы все прекрасно помните, дорогой профессор, — жестко сказал я. — И перестаньте играть в прятки. Каждой игре свой возраст. В семьдесят лет не прячутся. Ни от себя, ни от других. Перестаньте тянуть время. Отвечайте на вопросы или…
— Но кто вы? — дрожащим голосом спросил профессор. — Клянусь вам, я не помню…
— Вы все прекрасно помните. И не нужно ломать комедию, Трампелл. Вы плохой актер и никого ни в чем не убедите. Тем более, что я все знаю.
Старик вдруг страшно побледнел, голова его опустилась на грудь. Сейчас он умрет, пронеслось у меня в голове.
— Кристофер! — крикнула мисс Ковальски и одним прыжком очутилась возле его кресла. — Что с вами? — Она схватила его руку.
— Ничего, ничего, друг мой, — пробормотал профессор и медленно поднял голову. — Ничего, друг мой. — Он погладил ее руку, такую молодую и розовую на коричневом пергаменте его руки. Он посмотрел на меня. В светло-водянистых глазках стояли страх и ненависть. Что-то у нас с ним было общее. Похоже было, что мисс Ковальски тоже действовала на него как зарядное устройство. — Что вы можете знать? Да, я помню Карсона. Такой был блестящий ученый. Всего пятьдесят два года. Если бы он только пришел вовремя, мы бы спасли его. Сейчас столько новых средств… Но было уже поздно. Он был пронизан метастазами.
— Больше вы ничего не помните?
— Не понимаю…
— А вы не помните, что никакого рака у него не было, что вы фальсифицировали результаты обследования и даже томограммы вы подложили к истории его болезни чужие? Не помните?
— Что значит «чужие»?
— У человека, которому делали снимки, был когда-то перелом руки. И вставлен металлический штифт. У Николаса Карсона не было переломов. И не было металлического штифта на правой руке.
— Но он же умер… — пробормотал с трудом профессор. Теперь он не спускал с меня взгляда, словно я магнетизировал его.
— Вот я и хотел узнать, как вы убили его.
— Но он… но он… — Профессор не играл. Он жадно ловил воздух. Губы его были сизыми, а лицо посерело. — Когда его привезли в больницу, он был без сознания… Да, да, я прекрасно помню. Глубокая кома. Я еще подумал, что шансы наши чрезвычайно мизерны…
— Кристофер, вам нельзя волноваться, вы убьете себя, — сказала мисс Ковальски, которая все еще стояла около кресла, в котором сидел профессор.
— Это совсем другое дело. В коматозном состоянии Николаса Карсона я вас не обвиняю. И когда я спрашиваю вас, как вы убили его, я делаю это из чистого любопытства. Наверное, врачу все-таки нелегко сознательно отправлять на тот свет человека. Или у вас есть опыт?
— Что вы хотите от него? — крикнула мисс Ковальски. — Что вам нужно? Забирайте что хотите и убирайтесь! Убирайтесь! Разве вы не видите, что вы делаете с человеком!
По крайней мере, ей нельзя было отказать в лояльности. А может быть, профессор еще не успел переделать завещание, и верный секретарь боялась остаться с носом.
— Я жду, — сухо сказал я. — Я жду от вас ответа. Почему вы, немолодой уже человек, профессор медицины, глава клиники, убедили здорового человека, что он обречен на скорую и неизбежную смерть? Убедили, зная, что он здоров. Помнится, вы говорили, что так и не привыкли спокойно произносить приговоры. Еще вы вспоминали, что ваш отец хотел видеть вас судьей. Вы вынесли смертный приговор невиновному. И вы знали, что Карсон не виновен. Вы же сделали это не по своей воле. Вряд ли у вас такое странное хобби. Кто заставил вас? Или, может быть, вам так хорошо заплатили, что вы вволю посмеялись над клятвой Гиппократа? А, профессор? Смелее! Чего вы боитесь? Пора подумать и о душе, как вы считаете? В старое доброе время в вашем возрасте предусмотрительные солидные люди уже готовили себе чистый саван. Или гонорар за убийство включал и плату за душу?
Я говорил, а старик все съеживался и съеживался в кресле, все серел и старел на глазах, пока не превратился в столетнего пепельного гномика.
— Я… я ничего не могу добавить… Это какая-то ошибка… — наконец выдавил он из себя. — Вы во власти безумных идей…
Я почувствовал, что старик ни в чем не признается. О, они хорошенько запугали его. А может, и заплатили. Заплатили и запугали. У меня оставался последний козырь.
— Боюсь, что это не ошибка, — как можно спокойнее и небрежнее сказал я. — Дело в том, что я Николас Карсон.
Боже, как ожил гномик, как он быстро стал снова принимать свои прежние размеры, как порозовело его лицо, какая радость облегчения засветилась в маленьких водянистых глазках! Сумасшедший, ну конечно же, перед ним сидел сумасшедший! Какая радость! Какая удача! Но главное, наверное, думал он, не провоцировать безумца, потому что пистолет все-таки в его руках.
— Я не совсем понимаю, — уже тверже произнес профессор. — Вы же сами сказали, что Николас Карсон умер…
— Сказал, — согласился я. — И тем не менее я Николас Карсон. Вы видите меня?
— Конечно, вижу, — терпеливо кивнул профессор.
— Тогда смотрите внимательнее.
Я очень медленно, как это делают, наверное, при стриптизе, поднял дамскую свою кофточку, задрал нижнюю рубашку, привычным движением распахнул дверцу аккумулятора и вытащил шнур.
Мисс Ковальски ахнула так, словно на диафрагму ее наступил слон.
— Господи, дай силы… — прошептал профессор.
— Строго говоря, я не человек. Я машина. Ходячий робот, требующий подзарядки раз в две недели. Но в меня вложена память Николаса Карсона. Кем — я знаю. Для чего — нет. И я пришел к вам, профессор Трампелл, не для того, чтобы убить вас. Я мог бы это сделать уже сто раз. Я хочу знать, для чего украли мое тело. Вы ведь не могли не знать.
Я замолчал. Все козыри были выложены на стол. Я сделал и сказал все, что мог. Осталось только ударить его рукояткой пистолета по седой голове. Но я знал, что не сделаю этого. Хотя бы потому, что он бы умер прежде, чем я завершил взмах.
Пауза все тянулась, тянулась, пока профессор не прошептал:
— Господи, как это ужасно…
— Что?
— И то, что я вижу перед собой, и то, что я сделал… — Он снова замолчал и закрыл лицо руками. («Ну что ж, — подумал я, — по крайней мере, он начал признаваться».) — Они несколько раз приходили ко мне, — вдруг сказал профессор почти совсем твердым и спокойным голосом. Похоже было, что он перешагнул какой-то барьер страха и теперь ничто уже не сдерживало его. — Их интересовали ученые, которые числились среди моих пациентов.
— Почему именно ученые?
— Не знаю. Даю вам слово. Не знаю.
— Но кто это «они»?
— Одного из них — мне показалось, что он самый важный из них, — звали Вендел Люшес.
Мой добрый ангел-хранитель, так уставший от человеческой суеты на бесконечной и шумной жизненной ярмарке. Ночной упырь, высматривавший очередную жертву для Ритрита. Теперь я уже почти не сомневался, что все обитатели лагеря попали в него обманом.
— И что он вам сказал? Как он убедил вас пойти на такой шаг? Он же не хлопнул вас по плечу и не сказал: а что, старина Крис, не согласитесь ли вы, дорогуша, уговорить одного типчика, он у вас обычно лечится, что он помирает, а? Ради шутки, а?
Профессор тяжело вздохнул:
— Боюсь, им не пришлось особенно уговаривать меня.
— Почему?
— Они просто пригрозили мне.
— Чем?
— Видите ли… Однажды — это было много лет назад — я сделал глупость… Это было связано с наркотиками… Не знаю уж как, но этот Вендел Люшес был в курсе дела. Он сказал, что у них есть доказательства. Я поверил, потому что он действительно знал детали. Он выложил их передо мной и сказал, что дает мне полчаса на раздумья. После чего, если я не соглашусь, весь материал будет отправлен в полицию.
Поверьте, это были ужасные минуты… Лишиться всего, оказаться в тюрьме и провести там остаток своих дней. Я слышал уже шаги полицейских за дверью, чувствовал, как щелкают наручники на моих руках. Все рушилось… Господь с детства покарал меня живым воображением. Я видел себя в камере, в унылой, грязной и промозглой тюрьме. Я знал, что не переживу падения из теплого и комфортабельного мира в уголовную клоаку. Я знал, что слаб и труслив, но ничего не мог поделать с разбушевавшейся фантазией. У меня не было сил сопротивляться. Может быть, мне следовало бы покончить с собой, но и это я не мог сделать. У меня не хватило воли. Жизнь моя казалась мне в эти минуты такой сладостной… И я согласился… Поверьте, я был бы счастливее и спокойнее, если бы сидел сейчас в тюрьме…
— Но все-таки они что-то попытались объяснить вам. Ведь это довольно странная просьба: убедить здорового человека в том, что он умирает.
— Ну… они намекнули, что это необходимо для каких-то чрезвычайно важных и секретных экспериментов. Я не расспрашивал. Я боялся. Я хотел все забыть. Вычеркнуть из памяти. Не думать. Я знал, что, если не смогу это сделать, страшный балласт потянет меня на дно безумия…
— И вы, похоже, преуспели.
— Я понимаю, я не могу оправдываться, но если бы вы знали… Преуспел…
Лживый старик, он почти ухитрился разжалобить меня. Но у меня был надежный щит против сантиментов — то, что они сделали со мной. И все же мне было жаль его.
— Значит, больше вы ничего не знаете?
— Это все, что я могу сказать вам. Я не прошу прощения, это было бы смешно, если слово «смешно» уместно в нашем трагичном разговоре. И хотя я поклялся им никогда ни при каких обстоятельствах не выдавать тайну, я впервые чувствую сегодня хоть маленькое облегчение.
Кто знает, а может быть, он говорил правду. Во всяком случае, так мне казалось.
— У меня одна просьба к вам, — сказал я профессору. — Сейчас мы поедем с вашим секретарем в больницу, и пусть она отдаст мне мою историю болезни. И пожалуйста, помните, что я буду идти за ней и мой пистолет будет смотреть ей в спину. Я говорю это на всякий случай, чтобы вы вдруг не решили позвонить мистеру Люшесу и его друзьям.
— Пожалуйста, мистер Карсон. Айлин, — он повернулся к мисс Ковальски, — сделайте это, пожалуйста. Для меня. Если, конечно, — он улыбнулся жалко и печально, — вы еще можете заставить себя что-то сделать для меня.
— Хорошо, профессор. Не беспокойтесь, — сказала мисс Ковальски и направилась было к двери, но вдруг вернулась, нагнулась над креслом Трампелла и поцеловала его в лоб. Непроницаемое и неподвижное ее лицо, лицо идеального секретаря, вдруг жалобно сморщилось и она всхлипнула. Это было так неожиданно, что я не мог поверить своим глазам. Я бы меньше удивился, если бы всхлипнуло бронебойное орудие.
— Спасибо, Айлин, — прошептал профессор. — Поверьте, мне много легче. Поезжайте, дорогая моя.
Мы молча спустились на роскошном лифте и через двадцать минут уже подъезжали к больнице.
Я был уверен, что профессор никуда не звонил и никого не предупреждал. Очевидно, Айлин Ковальски играла в его жизни еще большую роль, чем предполагали больничные сплетницы. Он должен был понимать, что, если нас кто-нибудь встретит в больнице, мисс Ковальски никогда больше не сможет поцеловать его в лоб. Потому что у меня был пистолет.
— Ник, останься в машине, — вдруг сказала Луиза. — Я пойду с Айлин.
— Нет, пойду я.
— Ники, дай мне сумочку с пистолетом. Мне безопаснее. Мое лицо здесь знакомо и ни у кого не вызовет подозрений.
Я согласился. Может быть, Луиза была и права. Они вышли. Я сидел и думал о своем знакомом в Разведывательном агентстве. Когда-то Густав Ратмэн был хорошим парнем. Но кто знает, как меняются хорошие парни за время, пока дослуживаются до чина полковника. Во всяком случае, он выслушает меня. Надо было надеяться, что выслушает. А если нет? Тогда все кончено. Это был какой-то дьявольский заговор, и мне не за что было больше ухватиться. Они отлично поработали. Фонд Людвига не суетился. Покойный истребитель лесов не любил суеты. И они не считали деньги. Они могли покупать старых врачей и новые тела для своих жертв, они могли не спеша заметать следы. На что я надеялся, на что надеялся Тони Баушер? Два жалких Дон Кихота с медными тазами на головах вместо шлемов. Дон Кихот хоть мог сражаться с ветряными мельницами, а у меня был лишь жалкий старик с сизыми губами и щегольским платком на морщинистой шее.
Сражение окончилось, не успев начаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40