А вот дона Клеменсия, кладезь добродетелей, как то и положено супруге Ламберто, Албер-то и так далее до последнего Берто, понимает в божественных метаморфозах побольше священника, и потому по средам и субботам сама руководит раздачей подаяния, указывает, какой толщины должен быть кусок свинины да чтоб сала больше, так-то оно лучше, сытнее, пристально следит за тем, чтобы фасоль была разделена по самой строгой справедливости, и все это по доброте душевной, только бы детишки не дрались из зависти друг к другу: у тебя, мол, больше, а у меня меньше. Что за прекрасная церемония, сердца благостно умиляются, ни у кого глаза не остаются сухими, и носы тоже, на дворе-то зима, вон мальчики, что из Монте-Лавре за подаянием пришли, жмутся к дому, смотри, как им, бедняжкам, холодно, босоногим, а девочки то одну ножку подожмут, то другую — земля ведь ледяная, — они бы сразу обе поджали, когда б у них крылья были, какие, сказывают, после смерти у них отрастают, если им ума-разума хватит умереть пораньше, а как юбчонки-то книзу тянут, и не от стыдливости — мальчишкам все это безразлично, — а от стужи зимней. Стоят они со своими мисками в руках, носами шмыгают, ждут, когда же наконец откроется окно и с небес медленно спустится на веревке корзина, милосердие, оно никогда не спешит, этого еще не хватало, спешить пристало прожорливой Черни, которая не накидывается на фасоль сразу же только потому, что она сырая. Первый в очереди ставит свою миску в корзину, и она возносится, ну давай же, скорей, ледяной ветер, словно нож острый, пронзает, кто ж это вытерпит, но терпят все ради того, что должно последовать, и вот в окно высовывается служанка и спускает в корзине миску, полную или полупустую — пусть и новички, и слишком смышленые знают: величина посуды не оказывает влияния на владычицу этого храма благотворительности. Казалось бы, вот и все. Но на самом деле это еще не конец. Никто не уйдет отсюда, пока последний не получит своей порции и пока корзину не уберут до субботы. Теперь дона Клеменсия, сама доброта, должна подойти к окну и милостиво попрощаться с детьми и благословить их, а хрупкие создания хором поблагодарят ее, конечно, кроме тех притворщиков, которые только беззвучно губами шевелят. О, падре Агамедес, у меня просто душа радуется, а если кто скажет, что дона Клеменсия лицемерит, то он глубоко ошибется, потому что по средам и субботам ее душевное состояние и вправду совсем иное, чем во все остальные дни недели. А теперь отдадим должное доне Клеменсии, восхвалим христианскую мученицу, у которой есть время и средства, чтобы обеспечить своей бессмертной душе постоянный и прочный душевный покой, раздавая фасоль и свинину ежедневно, и которая тем не менее налагает на себя епитимью и не делает этого. К тому же, сеньора дона Клеменсия, эти дети должны быть хорошо подготовлены к жизни, не то до чего дойдут их требования, когда они вырастут.
Грасинда Мау-Темпо в школу не ходила. И Антонио тоже. И Амелия не пойдет. Очень-очень давно, во времена республики, когда отец этих троих сам был ребенком, ходили по деревням агитаторы и призывали: Отдавайте своих детей в школы; эти апостолы с усами и бородками, в мягких шляпах провозглашали благую весть, несли свет просвещения, звали в новый крестовый поход, с той только немаловажной разницей, что на сей раз не турок надо было изгонять из Иерусалима, не гроб Господень освобождать, нет, нет, не о прахе несуществующем речь шла, а о живых людях, которые потом понесут в полотняных мешочках через плечо той же республикой выданную бумажку, и та бумажка приказывала вызвать войска, если родители потребуют увеличения зарплаты. Потому и познакомился с грамотой Жоан Мау-Темпо, во всяком случае настолько, чтобы в тюрьме Монтемора с ошибкой написать свое имя — Жоан Мау-Темпо, хотя нередко он, неуверенный в написании, выводил Жоан Мау-Темпо, что уже неплохо, ведь само собой понятно: дефис — просто орфографическое излишество. Мир, конечно, движется вперед, но это где как. В Монте-Лавре он не продвинулся настолько, чтобы дети Жоана Мау-Темпо ходили в школу, и как теперь Грасинда будет писать любимому, если он уедет, вот вам вопрос, и как Антонио подаст о себе весть, если он шатается невесть где с какими-то бродягами. Я всегда знала, что дурное к нему не пристанет, и не пристало, говорит Фаустина мужу. Ты всегда подавал ему только хороший пример.
Жоан Мау-Темпо кивает головой, но в глубине души такой уверенности не ощущает. Жаль ему, что нет Рядом с ним сына, что вокруг одни женщины, Фаустина — как она изменилась, никакой красоты не осталось — и дочери, их юность пока еще побеждает изнурительную работу, досадно только, что у Амелии такие плохие зубы. Но в том, что он подавал хороший пример, Жоан Мау-Темпо не уверен. Всю свою жизнь он только и делал, что на хлеб зарабатывал, да и то не каждый день, и потому в голове у него засела мысль: рождайся, дескать, человек, хоть никого о том и не просил, в Детстве терпит голод и холод без меры, если этому вообще есть мера, потом вырастает и голодает вдвое, в сорок Лет в наказание за выносливость, должно быть, замученный хозяевами, управляющими, жандармами, покорно отправляется в тюрьму, как скот на торги или на бойню, а в тюрьме за человека его не считают, и даже свободу ему возвращают, словно пощечину дают, словно кусок хлеба наземь бросают и смотрят, подберешь ли. Когда у нас хлеб падает, мы берем его в ладони, тихонько дуем на него, словно душу обратно ему вдыхаем, потом целуем, но и тогда я его есть еще не буду, сперва разделю на четыре части, две побольше, две поменьше, бери, Амелия, бери, Грасинда, а вот это тебе и мне, и если кто спросит, кому достались два больших куска, значит, он хуже зверя, зверь-то понял бы, я уверен.
Родители всего сделать не в состоянии. Они рождают детей, делают для них то немногое, что могут, и ждут, вдруг да случится что-нибудь хорошее, и еще думают, будто очень заботливы, но даже если так и не думают, все равно они уж найдут чем обольщаться. Мой сын не может стать негодяем, моя дочь не может ослушаться, мои дети кровь свою не предадут. Когда Антонио Мау-Темпо бывает в Монте-Лавре, Жоан Мау-Темпо забывает, что он старше, что он отец, и все кружит возле сына, словно хочет выпытать у него правду об этих его дальних странствиях в Коруче, Садо, Саморе Коррейа, Инфантадо и даже по тому берегу Тежу, — подтвердят ли рассказы сына то, что болтают о Жозе Коте, можно было бы назвать это легендой, но слово это к нашей. истории неподходящее, — — бессовестный все-таки Жозе Кот, допустил, чтобы их до тюрьмы довезли, вот Антонио Мау-Темпо, тот уж непременно вмешался бы, если бы присутствовал при этом или хотя бы прослышал о таких событиях, для него это не просто красочные рассказы о незначительных деревенских правонарушениях. И у Жоана Мау-Темпо иногда возникает мысль, которую он не смог бы выразить словами, но только он чувствует, что если говорить о том, кто какой пример подавал, то уроки Жозе Кота не так-то и плохи, даром что он и ворует и исчезает в самый ответственный момент. В один прекрасный день Антонио Мау-Темпо скажет: У меня в жизни был один учитель и один наставник, и теперь, несмотря на мой возраст, я возвращаюсь к началу, чтобы всему научиться. Если уже пришла пора объяснить, то можно сказать, что учителем был отец, наставником — Жозе Кот, а то, что придется Антонио выучить, он будет изучать не один.
Эти Мау-Темпо хорошо учат уроки. К тому времени, как Грасинда Мау-Темпо выйдет замуж, она уже научится читать. Мануэл Эспада, пока женихом был, подарил ей букварь с черными буквами и светлыми черточками, это чтобы читать по слогам, но к чему такие изыски, зачем утруждать память людей, родившихся в этих местах, хватит и того, что она читает, останавливаясь после каждого слова и дожидаясь, пока в голове зажжется свет понимания, нет, Грасинда, не свека, а свекла, не путай. Мануэл Эспада уже входит в дом, а если бы не букварь, до сих пор топтаться бы им на пороге, но неудобно же учиться, когда мимо люди снуют. Хороший парень этот Мануэл Эспада, говорит Фаустина, а Жоан Мау-Темпо поднимает глаза и видит, как будущий зять идет пешком по дороге из Монтемора в Монте-Лавре, он не хочет, чтобы его подвозили, он не будет принимать одолжений от тех, кто отказал ему в куске хлеба. Это тоже был урок, Жоан так и понимал, хотя Сижизмундо Канастро сказал как-то: Мануэл Эспада поступает правильно, но и мы ничего плохого не делаем; ни он ничего не выигрывает оттого, что идет пешком, ни мы ничего не теряем оттого, что едем на лошади, это дело совести. А потом Сижизмундо Канастро добавил со своей ехидной редкозубой ухмылкой: И потом ведь он молодой, а у нас уже ноги не те. Пусть так, но если бы у родителей Грасинды было и тридцать три основания отнестись благосклонно к предложению Мануэла Эспады, главным, как признавался себе Жоан Мау-Темпо, был все-таки двадцатикилометровый путь, который жених Грасинды Мау-Темпо проходил всегда пешком, жарясь на солнце по четыре часа и сбивая сапоги, он подтверждал свое мужество и непреклонность, гордо отказываясь от того, чтобы его подвозили, — не мог допустить, чтобы великое знамя его любви везли на повозке, принадлежащей его врагам. Вот и учился старый у молодого, как всегда и бывало с тех пор, как мир стоит.
* * *
Май — месяц цветов. Идет поэт своей дорогой, ищет маргаритки, о которых наслышан, и если не получается у него ода или сонет, то уж четверостишие выйдет обязательно: их-то многие складывать умеют. Солнце не печет, как в июле или августе, даже ветерок свежий веет, и куда ни поглядишь с этого холма, на котором в прежние времена была дозорная башня, — всюду зеленеют яровые, и ничто на свете так не радует душу, разве что у самого жестокосердого человека не стеснится дыханье от счастья. А с этой стороны цветет кустарник, что твой сад, но без садовника и без поливки, здесь все растения такие, выучились довольствоваться тем, что дает им природа: камнями жесткими, корням их сопротивляющимися, и, может быть, именно из-за того, из-за силы их жизненной, тай пронзительны запахи здесь, откуда бежит человек и где борьба идет между растениями и минералами. А если холм раскалится на солнце, от ароматов этих можно тонуть надолго, а то и навеки, уткнувшись лицом в землю, но по-прежнему будут бежать деловито муравьи в противогазах — без них-то здесь не проживешь, — по-собачьи вытягивая головы.
Но это все лирика. А почему не видно людей? Поднимаются зеленые всходы, заросли кустарника источают покой и ароматы, и вот уже пшеничный колос становится жестче, хотя крохотные золотые капельки зерен еще почти неразличимы, но люди, где же люди? — нет их на этих радостных полях, а ведь они в конце концов не крепостные, не козы, к столбу привязанные. Нечего человеку здесь делать, особенно если погода благоприятная стоит — бросил зерно в землю и клади зубы на полку, тебя позовут, когда жатва подоспеет. Потому-то словно бы зря и цветет он, этот цветущий май, что уж нам расписывать чудесную, многообещающую погоду, посмотрим лучше на эти хмурые лица, ввалившиеся глаза и щеки. Нет работы, говорят они, и пусть смеется природа, тем лучше для нее, а нам не до смеха.
Пройдемся в поля, поднимемся на гору, а по дороге заметим, как сияют камни в солнечных лучах, и, с легкостью поверив в удачу, скажем: Золото, словно все то золото, что блестит. Не увидим людей в поле и решим: Богатая тут жизнь, пшеница зреет, а ты себе лежи-полеживай. Но давайте-ка разберемся. Зима, как уже говорилось, проходит в великих пирах и кутежах: желуди и чертополох с единственной тушеной луковицей, считанными рисинками да кусочком хлеба, от себя кусок отрываешь, чтобы детям побольше досталось, хотя об этом не стоило бы второй раз упоминать, а то вы подумаете, будто мы кичимся приносимыми жертвами, этого еще не хватало, просто делаем то, что делали родители наши и родители наших родителей, и так со времен сеньора Ламберто ведется, и даже еще раньше — с незапамятной старины; вот так проходит зима, и если кто с голоду помирает, то разве нет для такой смерти названий, не оскорбляющих слух и приличия. Наступает середина января, Норберто и Догаберто велят подстригать деревья, и на этом можно немного заработать, но не всем. Подбери толковых людей, да чтоб свар не заводили, а после стрижки на земле остаются сучья, приезжают угольщики за углем, и начинается работа огненная, тут и слова у нас появляются другие: «обжигать», «землей присыпать», «измельчать», и, пока мы их смакуем, люди все это делают, нам-то что, мы только слова и знаем, да и они нам раньше не знакомы были, быстренько к этому случаю подучили… ну, а как уголь готов, подсушим его, погрузим и прощай до следующего года, а в Лиссабоне: Меня зовут Перес, у меня в городе двадцать пять угольных лавок да за городом еще несколько, так вы скажите своей хозяйке, что уголь этот замечательный, из пробкового дуба жгли, горит медленно, потому он и дороже, никак нельзя уступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Грасинда Мау-Темпо в школу не ходила. И Антонио тоже. И Амелия не пойдет. Очень-очень давно, во времена республики, когда отец этих троих сам был ребенком, ходили по деревням агитаторы и призывали: Отдавайте своих детей в школы; эти апостолы с усами и бородками, в мягких шляпах провозглашали благую весть, несли свет просвещения, звали в новый крестовый поход, с той только немаловажной разницей, что на сей раз не турок надо было изгонять из Иерусалима, не гроб Господень освобождать, нет, нет, не о прахе несуществующем речь шла, а о живых людях, которые потом понесут в полотняных мешочках через плечо той же республикой выданную бумажку, и та бумажка приказывала вызвать войска, если родители потребуют увеличения зарплаты. Потому и познакомился с грамотой Жоан Мау-Темпо, во всяком случае настолько, чтобы в тюрьме Монтемора с ошибкой написать свое имя — Жоан Мау-Темпо, хотя нередко он, неуверенный в написании, выводил Жоан Мау-Темпо, что уже неплохо, ведь само собой понятно: дефис — просто орфографическое излишество. Мир, конечно, движется вперед, но это где как. В Монте-Лавре он не продвинулся настолько, чтобы дети Жоана Мау-Темпо ходили в школу, и как теперь Грасинда будет писать любимому, если он уедет, вот вам вопрос, и как Антонио подаст о себе весть, если он шатается невесть где с какими-то бродягами. Я всегда знала, что дурное к нему не пристанет, и не пристало, говорит Фаустина мужу. Ты всегда подавал ему только хороший пример.
Жоан Мау-Темпо кивает головой, но в глубине души такой уверенности не ощущает. Жаль ему, что нет Рядом с ним сына, что вокруг одни женщины, Фаустина — как она изменилась, никакой красоты не осталось — и дочери, их юность пока еще побеждает изнурительную работу, досадно только, что у Амелии такие плохие зубы. Но в том, что он подавал хороший пример, Жоан Мау-Темпо не уверен. Всю свою жизнь он только и делал, что на хлеб зарабатывал, да и то не каждый день, и потому в голове у него засела мысль: рождайся, дескать, человек, хоть никого о том и не просил, в Детстве терпит голод и холод без меры, если этому вообще есть мера, потом вырастает и голодает вдвое, в сорок Лет в наказание за выносливость, должно быть, замученный хозяевами, управляющими, жандармами, покорно отправляется в тюрьму, как скот на торги или на бойню, а в тюрьме за человека его не считают, и даже свободу ему возвращают, словно пощечину дают, словно кусок хлеба наземь бросают и смотрят, подберешь ли. Когда у нас хлеб падает, мы берем его в ладони, тихонько дуем на него, словно душу обратно ему вдыхаем, потом целуем, но и тогда я его есть еще не буду, сперва разделю на четыре части, две побольше, две поменьше, бери, Амелия, бери, Грасинда, а вот это тебе и мне, и если кто спросит, кому достались два больших куска, значит, он хуже зверя, зверь-то понял бы, я уверен.
Родители всего сделать не в состоянии. Они рождают детей, делают для них то немногое, что могут, и ждут, вдруг да случится что-нибудь хорошее, и еще думают, будто очень заботливы, но даже если так и не думают, все равно они уж найдут чем обольщаться. Мой сын не может стать негодяем, моя дочь не может ослушаться, мои дети кровь свою не предадут. Когда Антонио Мау-Темпо бывает в Монте-Лавре, Жоан Мау-Темпо забывает, что он старше, что он отец, и все кружит возле сына, словно хочет выпытать у него правду об этих его дальних странствиях в Коруче, Садо, Саморе Коррейа, Инфантадо и даже по тому берегу Тежу, — подтвердят ли рассказы сына то, что болтают о Жозе Коте, можно было бы назвать это легендой, но слово это к нашей. истории неподходящее, — — бессовестный все-таки Жозе Кот, допустил, чтобы их до тюрьмы довезли, вот Антонио Мау-Темпо, тот уж непременно вмешался бы, если бы присутствовал при этом или хотя бы прослышал о таких событиях, для него это не просто красочные рассказы о незначительных деревенских правонарушениях. И у Жоана Мау-Темпо иногда возникает мысль, которую он не смог бы выразить словами, но только он чувствует, что если говорить о том, кто какой пример подавал, то уроки Жозе Кота не так-то и плохи, даром что он и ворует и исчезает в самый ответственный момент. В один прекрасный день Антонио Мау-Темпо скажет: У меня в жизни был один учитель и один наставник, и теперь, несмотря на мой возраст, я возвращаюсь к началу, чтобы всему научиться. Если уже пришла пора объяснить, то можно сказать, что учителем был отец, наставником — Жозе Кот, а то, что придется Антонио выучить, он будет изучать не один.
Эти Мау-Темпо хорошо учат уроки. К тому времени, как Грасинда Мау-Темпо выйдет замуж, она уже научится читать. Мануэл Эспада, пока женихом был, подарил ей букварь с черными буквами и светлыми черточками, это чтобы читать по слогам, но к чему такие изыски, зачем утруждать память людей, родившихся в этих местах, хватит и того, что она читает, останавливаясь после каждого слова и дожидаясь, пока в голове зажжется свет понимания, нет, Грасинда, не свека, а свекла, не путай. Мануэл Эспада уже входит в дом, а если бы не букварь, до сих пор топтаться бы им на пороге, но неудобно же учиться, когда мимо люди снуют. Хороший парень этот Мануэл Эспада, говорит Фаустина, а Жоан Мау-Темпо поднимает глаза и видит, как будущий зять идет пешком по дороге из Монтемора в Монте-Лавре, он не хочет, чтобы его подвозили, он не будет принимать одолжений от тех, кто отказал ему в куске хлеба. Это тоже был урок, Жоан так и понимал, хотя Сижизмундо Канастро сказал как-то: Мануэл Эспада поступает правильно, но и мы ничего плохого не делаем; ни он ничего не выигрывает оттого, что идет пешком, ни мы ничего не теряем оттого, что едем на лошади, это дело совести. А потом Сижизмундо Канастро добавил со своей ехидной редкозубой ухмылкой: И потом ведь он молодой, а у нас уже ноги не те. Пусть так, но если бы у родителей Грасинды было и тридцать три основания отнестись благосклонно к предложению Мануэла Эспады, главным, как признавался себе Жоан Мау-Темпо, был все-таки двадцатикилометровый путь, который жених Грасинды Мау-Темпо проходил всегда пешком, жарясь на солнце по четыре часа и сбивая сапоги, он подтверждал свое мужество и непреклонность, гордо отказываясь от того, чтобы его подвозили, — не мог допустить, чтобы великое знамя его любви везли на повозке, принадлежащей его врагам. Вот и учился старый у молодого, как всегда и бывало с тех пор, как мир стоит.
* * *
Май — месяц цветов. Идет поэт своей дорогой, ищет маргаритки, о которых наслышан, и если не получается у него ода или сонет, то уж четверостишие выйдет обязательно: их-то многие складывать умеют. Солнце не печет, как в июле или августе, даже ветерок свежий веет, и куда ни поглядишь с этого холма, на котором в прежние времена была дозорная башня, — всюду зеленеют яровые, и ничто на свете так не радует душу, разве что у самого жестокосердого человека не стеснится дыханье от счастья. А с этой стороны цветет кустарник, что твой сад, но без садовника и без поливки, здесь все растения такие, выучились довольствоваться тем, что дает им природа: камнями жесткими, корням их сопротивляющимися, и, может быть, именно из-за того, из-за силы их жизненной, тай пронзительны запахи здесь, откуда бежит человек и где борьба идет между растениями и минералами. А если холм раскалится на солнце, от ароматов этих можно тонуть надолго, а то и навеки, уткнувшись лицом в землю, но по-прежнему будут бежать деловито муравьи в противогазах — без них-то здесь не проживешь, — по-собачьи вытягивая головы.
Но это все лирика. А почему не видно людей? Поднимаются зеленые всходы, заросли кустарника источают покой и ароматы, и вот уже пшеничный колос становится жестче, хотя крохотные золотые капельки зерен еще почти неразличимы, но люди, где же люди? — нет их на этих радостных полях, а ведь они в конце концов не крепостные, не козы, к столбу привязанные. Нечего человеку здесь делать, особенно если погода благоприятная стоит — бросил зерно в землю и клади зубы на полку, тебя позовут, когда жатва подоспеет. Потому-то словно бы зря и цветет он, этот цветущий май, что уж нам расписывать чудесную, многообещающую погоду, посмотрим лучше на эти хмурые лица, ввалившиеся глаза и щеки. Нет работы, говорят они, и пусть смеется природа, тем лучше для нее, а нам не до смеха.
Пройдемся в поля, поднимемся на гору, а по дороге заметим, как сияют камни в солнечных лучах, и, с легкостью поверив в удачу, скажем: Золото, словно все то золото, что блестит. Не увидим людей в поле и решим: Богатая тут жизнь, пшеница зреет, а ты себе лежи-полеживай. Но давайте-ка разберемся. Зима, как уже говорилось, проходит в великих пирах и кутежах: желуди и чертополох с единственной тушеной луковицей, считанными рисинками да кусочком хлеба, от себя кусок отрываешь, чтобы детям побольше досталось, хотя об этом не стоило бы второй раз упоминать, а то вы подумаете, будто мы кичимся приносимыми жертвами, этого еще не хватало, просто делаем то, что делали родители наши и родители наших родителей, и так со времен сеньора Ламберто ведется, и даже еще раньше — с незапамятной старины; вот так проходит зима, и если кто с голоду помирает, то разве нет для такой смерти названий, не оскорбляющих слух и приличия. Наступает середина января, Норберто и Догаберто велят подстригать деревья, и на этом можно немного заработать, но не всем. Подбери толковых людей, да чтоб свар не заводили, а после стрижки на земле остаются сучья, приезжают угольщики за углем, и начинается работа огненная, тут и слова у нас появляются другие: «обжигать», «землей присыпать», «измельчать», и, пока мы их смакуем, люди все это делают, нам-то что, мы только слова и знаем, да и они нам раньше не знакомы были, быстренько к этому случаю подучили… ну, а как уголь готов, подсушим его, погрузим и прощай до следующего года, а в Лиссабоне: Меня зовут Перес, у меня в городе двадцать пять угольных лавок да за городом еще несколько, так вы скажите своей хозяйке, что уголь этот замечательный, из пробкового дуба жгли, горит медленно, потому он и дороже, никак нельзя уступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48