Некоторое время я лежал и
наслаждался чувством истомы, приятным оцепенением.
Внезапно мне показалось, что я слышу рядом живые
человеческие голоса, слова, сказанные тихо и осторожно. Вы не
можете себе представить мой восторг! Ведь прошло уже много
месяцев, может быть, год, как я не слышал ничего, кроме резких,
жестких, злых слов моих мучителей.
"Ты спишь,-- сказал я себе,-- ты спишь. Ни за что не
открывай глаз, пусть этот сон длится как можно дольше, не то ты
опять увидишь ту же проклятую камеру, с тем же стулом,
умывальником, столом, обои с тем же неизменным рисунком. Ты
спишь, продолжай спать".
Но любопытство одержало верх. Медленно, осторожно
приоткрыл я глаза. Свершилось чудо, Я был в другой комнате,
более просторной, чем моя камера в отеле; на окне не было
решетки, в него свободно вливался свет, за окном вместо
кирпичной стены виднелись деревья, зеленые деревья, и ветер
играл их ветками, стены в комнате были белые и блестящие, и
потолок белый и высокий. Я лежал в новой, непривычной постели,
и-- нет, это был не сон-- возле меня слышался тот же шепот.
Пораженный, сам того не желая, я сделал резкое движение и
сразу же услышал, как кто-то направился к моей кровати. Легкой
походкой ко мне подошла женщина в белой наколке-- сиделка,
сестра. Я не мог прийти в себя от счастья. Целый год я не видел
женщины. Не отрываясь, смотрел я на это дивное видение, и,
наверное, в моем взгляде было такое безумное волнение, что она
остановила меня: "Спокойно, лежите спокойно".
Я слушал только ее голос: неужели со мной разговаривал
человек? Неужели на земле еще есть люди, которые не собираются
меня допрашивать и мучить? И потом -- непостижимое чудо!-- то
был голос женщины, мягкий, сердечный, я бы сказал, даже нежный.
Я, не отрываясь, жадно смотрел на ее губы -- после года в аду
мне казалось невероятным, что один человек может ласково
говорить с другим. Она улыбнулась мне, да, она улыбнулась!
Значит, на свете еще есть, люди, которые могут приветливо
улыбаться. Потом она приложила палец к губам и бесшумно отошла.
Но повиноваться ей я не мог. Я еще не насытился созерцанием
чуда. Я хотел сесть и проводить глазами это дивное, ласковое
создание. Но когда я хотел облокотиться о спинку кровати, я не
смог этого сделать. Вместо правой руки я увидел что-то
постороннее-- большой, тяжелый белый предмет. Должно быть, вся
рука у меня была забинтована. С удивлением взирая на этот
предмет, я начал мучительно соображать: где я и что со мной
стряслось? Ранили меня каким-то образом они, или я сам повредил
себе руку? Я понял, что лежу в больнице.
В полдень пришел врач, приятный пожилой человек. Он знал
мою семью и, видимо, желая дать почувствовать свое
расположение, уважительно отозвался о моем дяде -- лейб-медике.
Он задал мне несколько вопросов, один из них особенно удивил
меня: кто я-- математик или химик?
"Ни то, ни другое",-- ответил я.
"Странно,-- пробормотал он,-- в бреду вы все время
выкрикивали какие-то неизвестные формулы "сЗ", "с4". Мы
ничего не могли понять".
Я спросил его, что случилось со мной. Он загадочно
усмехнулся.
"Ничего серьезного. Острое расстройство нервной системы.--
Оглянувшись по сторонам, он негромко добавил:-- Это вполне
понятно. Вы ведь... с тринадцатого марта?.."
Я кивнул.
"Ничего удивительного при их методах. Не вы первый. Но не
беспокойтесь".
Его доброжелательный тон и сочувственная улыбка убедили
меня, что я в безопасности.
Через два дня доктор сам рассказал мне, что произошло.
Тюремный надзиратель услышал в моей камере крики и подумал, что
я, должно быть, спорю с кем-то проникшим ко мне; но едва он
показался на пороге, я бросился к нему с кулаками и заорал:
"Делай ход, негодяй, трус!" Потом я схватил его за горло и с
такой яростью стал душить, что ему пришлось звать на помощь. Я
продолжал бушевать и, когда меня тащили на медицинское
освидетельствование, в коридоре вырвался и пытался выброситься
в окно, разбил стекло и сильно порезал руку-- вот тут еще
остался глубокий шрам. В первые дни, когда я попал в госпиталь,
у меня было что-то вроде воспаления мозга, но сейчас, по мнению
врачей, мой рассудок и центры восприятия в полном порядке.
"Скажу прямо,-- тихо добавил он,-- я не довожу об этом до
сведения власть имущих, не то они могут явиться и забрать вас
обратно. Положитесь на меня, я сделаю все от меня зависящее".
Что сказал моим преследователям добрый доктор, я так и не
знаю. Во всяком случае, он добился своего: меня освободили.
Может быть, он заявил, что я не отвечаю за свои поступки.
Возможно и другое: гестапо могло потерять ко мне интерес,
поскольку к тому времени Гитлер занял уже всю Богемию и тем
самым с Австрией было покончено. Мне пришлось только подписать
обязательство в течение двух недель покинуть страну. Все это
время ушло на выполнение формальностей, так усложняющих в наши
дни выезд за границу: надо было получить разрешение военных
властей и полиции, уплатить налоги, выправить свидетельство о
здоровье, паспорт, визу и прочее, так что размышлять о
пережитом мне было некогда. По-видимому, какие-то таинственные
силы регулируют деятельность человеческого мозга и
автоматически выключают опасные для его психики воспоминания.
Как бы то ни было, стоило мне вспомнить о моем заточении, как в
сознании наступало затмение, и только много недель спустя,
собственно говоря, только сейчас, на пароходе, я нашел в себе
мужество осознать то, что пережил.
Теперь вам должно быть понятно мое странное, не совсем
обычное поведение тогда, во время игры ваших друзей. Я случайно
проходил через курительный салон и вдруг увидел у шахматного
стола ваших друзей. От удивления и испуга я просто остолбенел.
Ведь я начисто забыл, что можно играть в шахматы за настоящей
доской и настоящими фигурами, забыл, что в этой игре участвуют
два совершенно разных человека, что они друг против друга. По
правде говоря, прошло несколько минут, прежде чем я сообразил,
что эти люди играют в ту самую игру, в которую я сам столько
времени играл, не в силах вырваться на волю. Значит, шифр, при
помощи которого я вел свои игры на память, был не чем иным, как
эрзацем, символом вот этих увесистых фигур, Я был поражен,
увидев, что фигуры на доске и их передвижение полностью
соответствуют тем выработанным мною представлениям, которые
жили в моем воображении, Так, наверное, бывает поражен
астроном, когда, теоретически доказав, путем сложных
математических вычислений, существование новой планеты, он
вдруг видит ее воочию, на небе, видит ясно, во всей ее
реальности. Я смотрел на доску как зачарованный и видел там мою
диаграмму-- конь, тура, король, королева, пешки -- все
реальные, вырезанные из дерева фигуры; чтобы понять позицию,
мне невольно пришлось сначала перенестись из моего
абстрактно-математического шахматного поля к доске, на которой
передвигались фигуры.
Понемногу меня охватило любопытство, мне захотелось
проследить настоящую игру двух партнеров. И вот это-то и
послужило причиной моего крайне прискорбного, бестактного
вмешательства в вашу игру. Неверный ход вашего друга был для
меня как удар в сердце. Я остановил его инстинктивно, как
останавливают ребенка, перегнувшегося через перила. Я только
потом осознал всю грубую неуместность своего вмешательства.
Я поспешил заверить доктора Б., что все мы были очень
рады случившемуся, тем более что благодаря этому инциденту
познакомились с ним. Я добавил, что после всего услышанного мне
будет вдвойне интересно присутствовать на завтрашнем
импровизированном турнире.
Доктор Б. сделал беспокойное движение.
-- Право, вы не должны ожидать слишком многого. Это будет
просто испытанием для меня, могу ли я... могу ли я играть в
шахматы нормально, сидя за шахматной доской, против настоящего,
живого противника, передвигая настоящие фигуры. Потому что я
начинаю все больше и больше сомневаться, играл ли я эти сотни
или даже тысячи партий по правилам. А может быть, они просто
плод моего больного воображения? Не был ли то просто бред,
шахматная лихорадка, когда человек, как во сне, непрерывно
движется вперед скачками? Ведь не думаете же вы серьезно, что я
могу померяться силами с чемпионом мира, сыграть с ним, как
равный с равным? На эту игру меня толкает только любопытство.
Мне хочется выяснить задним числом, что же действительно
происходило со мной в заключении: был ли я близок к безумию или
уже перешагнул эту опасную грань. Вот и все, ничего больше.
В этот момент прозвучал гонг, сзывавший пассажиров к
обеду. Беседа наша продолжалась почти два часа: доктор Б.
рассказывал мне свою историю гораздо более подробно, чем я
изложил ее. Я сердечно поблагодарил его и распрощался, но не
успел еще пройти палубу, как он догнал меня. Он был явно
взволнован и говорил, слегка заикаясь:
-- Еще одно. Я не хочу быть невежливым по отношению к
вашим друзьям, поэтому, пожалуйста, предупредите их заранее,
что я сыграю только одну партию. Главное для меня-- это раз и
навсегда разрешить для себя этот вопрос, так сказать, подвести
окончательный итог. Я вовсе не собираюсь начинать все снова, Я
не могу позволить себе вторично заболеть этой шахматной
горячкой, которую я и теперь вспоминаю с содроганием. Кроме
того... кроме того, меня предупреждал врач, он настойчиво
предупреждал меня. Для человека, который был подвержен мании,
навсегда остается опасность рецидива, поэтому мне, страдавшему
"отравлением шахматами", даже если меня считают совершенно
излечившимся, надо держаться от шахматной доски подальше. Так
что вы понимаете: только одна пробная игра и ни одной больше.
На следующий день точно в назначенное время, в три часа,
мы собрались в курительном салоне. Наш кружок пополнился еще
двумя любителями королевской игры -- это были офицеры, которые
специально попросили капитана перенести им часы вахты, чтобы
иметь возможность посмотреть игру. Чентович на сей раз тоже не
заставил себя ждать, и после жеребьевки началась необычная
игра: "Homo obscurissimus" (3) против прославленного
чемпиона мира по шахматам.
Очень жаль, что единственными свидетелями этой партии были
такие мало смыслящие в шахматах люди, как мы, и что она
безвозвратно утеряна для анналов шахматного искусства, как были
утеряны для истории музыки фортепьянные импровизации Бетховена.
Правда, на другой день мы сообща пытались восстановить ее по
памяти, но тщетно. Очевидно, это произошло потому, что в азарте
игры наше внимание было сосредоточено не на самой партии, а на
игроках, разница в интеллектуальном уровне которых становилась
все более зримой по мере того, как развивалась игра.
Опытный Чентович сидел совершенно неподвижно, словно
каменное изваяние. Взор его был прикован к доске, умственное
напряжение, казалось, стоило ему почти физических усилий.
Доктор Б., напротив, держался свободно и непринужденно. Как
настоящий дилетант, в лучшем смысле этого слова, как
любитель, для которого весь смысл и удовольствие игры
заключались в самой игре, он, казалось, отдыхал. В начале игры
он разговаривал, весело объяснял нам свои ходы, небрежно
закуривал сигарету за сигаретой и, когда наступала его очередь
делать ход, бросал быстрый взгляд на доску и передвигал фигуру.
Казалось, он каждый раз точно предвидел ход своего противника.
Дебют был разыгран быстро. Определенный план начал
намечаться только после седьмого или восьмого хода. Чентович
стал дольше обдумывать ходы, из этого мы заключили, что теперь
началась настоящая борьба за инициативу.
Но, откровенно говоря, постепенное развитие партии,
нередкое в серьезных турнирах, нас, непрофессионалов, пожалуй,
даже разочаровало. Чем больше усложнялся рисунок игры, тем все
непонятнее становились для нас позиции противников. Нам было не
под силу разобрать, кто же получил преимущество. Мы только
видели, что отдельные фигуры, пробиваясь вперед, действуют, как
тараны, стремясь прорвать фронт противника, но поскольку каждый
ход этих выдающихся игроков составлял только часть комбинации,
а каждая комбинация -- только часть плана, который, в свою
очередь, осуществлялся только через несколько ходов, то
стратегический замысел, согласно которому игроки двигали свои
фигуры то вперед, то назад, был для нас совершенно непонятен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10