Я все скажу им! Все!
Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.
И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто
непредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,
пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,
день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности я
отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня
вели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться в
прихожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегда
заставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Сперва
взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы
брали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда ваша
воля и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, вас
заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, три
часа. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобы
утомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27
июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил это
число,-- они продержали меня особенно долго; часы пробили
дважды, а я все ждал, стоя в прихожей. Само собой разумеется,
мне никогда не разрешали садиться, и за два часа ноги мои
совершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.
Мне трудно объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-то
напечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как зачарованный
уставился на эти цифры и буквы: "27 июля". Я просто пожирал их
глазами. Потом я снова ждал и еще ждал, глядя на дверь,
соображая: когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,
какие вопросы зададут мне на этот раз мои инквизиторы, но
прекрасно понимал, что спросят они что-то совершенно
противоположное тому, к чему я подготовился, И все-таки,
несмотря ни на что, я благословлял и эту мучительную
неизвестность, и физическую усталость: ведь я находился в
другой, не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, с
двумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и без
миллион раз виденной трещины на подоконнике. Дверь была
окрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а налево
шкафчик для бумаг и вешалка, на которой висели три или. четыре
мокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной было что-то
новое-- свежее зрелище для истосковавшихся глаз, и я жадно
впитывал все подробности.
Я рассматривал каждую складку на шинелях; я заметил,
например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --
вам это, наверное, покажется смешным -- я с бессмысленным
волнением ждал, оторвется ли в конце концов эта капля и
скатится вниз или сумеет преодолеть земное притяжение и
удержится на месте. Честное слово, в течение нескольких минут
я, затаив дыхание, наблюдал за этой каплей, словно от нее
зависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась, я принялся
пересчитывать пуговицы на шинелях,-- на одной было восемь,
на другой -- столько же, на третьей -- десять. Потом я
сравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,
как развлекали меня эти идиотские, ненужные мелочи, как они
дразнили и насыщали мои изголодавшиеся глаза. И вдруг
совершенно неожиданно я увидел нечто такое, что окончательно
заворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман одной из
шинелей слегка оттопыривается. Я придвинулся ближе. По
прямоугольным очертаниям того, что лежало в кармане, я
догадался, что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот уже
четыре месяца, как я не держал в руках книги, так что самая
мысль о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки
-- составлять страницы, печатные листы и, наконец, книгу--
книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мне
доселе, интересные мысли,-- все это одновременно возбуждало и
одурманивало меня.
Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,
в котором лежала книга, глядел с такой страстью, будто хотел
прожечь своим взглядом дыру в шинели. И наконец я уже не мог
совладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали при мысли о
том, что я могу дотронуться до книги, хотя бы через материю
шинели. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я
придвинулся еще ближе.
К счастью, надзиратель не обращал внимания на мое не
совсем обычное поведение; по всей вероятности, он находил
естественным, что человеку, простоявшему на ногах два часа,
хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем близко от
шинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, я
заложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутри
действительно было что-то прямоугольное, гнущееся, мягко
похрустывающее,-- книга, книга! И вдруг меня ужалила мысль:
"Укради эту книгу. Если тебе удастся это сделать, ты сможешь
спрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-то
снова читать!" Едва эта мысль возникла у меня в голове, как яд
ее начал молниеносно действовать. У меня зазвенело в ушах,
заколотилось сердце, похолодевшие пальцы отказались
повиноваться. Но когда первоначальное оцепенение миновало, я
незаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз с
надзирателя, принялся спрятанными за спину руками выталкивать
книгу из кармана. Выше, выше, еще выше, потом рывок-- я
осторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшая
книжонка.
Только тут я испугался того, что наделал. Отступать было
нельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул книгу сзади под
брюки так, чтобы ее придерживал пояс, потом постепенно
передвинул на бедро. Теперь я мог удержать книгу на месте,
прижав по-военному руки по швам. Нужно было попробовать. Я
шагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только я
буду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести с
собой.
Потом начался допрос. Он потребовал от меня большего
напряжения, чем обычно: отвечая на вопросы, я не думал над
своими ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не дать
выскользнуть книге. К счастью, допрос на этот раз продолжался
недолго, и мне удалось благополучно доставить книгу в свою
комнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только, что
на обратном пути в коридоре был очень опасный момент: книга
выскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось симулировать
бурный припадок кашля, чтобы согнуться в три погибели и снова
затолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когда
я принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я уже
больше не был один.
Вы, наверное, думаете, что первым моим побуждением было
схватить книгу, просмотреть ее, начать читать? Ничего
подобного. Прежде всего я принялся смаковать радость обладания
ею; мне хотелось долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,
что за книга украдена мною, хотелось, чтобы она была с очень
мелким, убористым шрифтом, чтобы в ней было много-премного букв
и много-премного тоненьких страничек, чтобы я мог читать ее как
можно дольше. Мне хотелось, чтобы чтение этой книги требовало
от меня умственного напряжения,-- мне не надо было ничего
легкого, пошлого. Хорошо, если бы из нее можно было выучить
что-нибудь наизусть, скажем, стихи. Хорошо, если бы это
оказался-- дерзкая мечта!-- Гомер или Гете. Наконец я больше не
мог совладать со своим жадным любопытством. Растянувшись на
кровати, чтобы не вызвать подозрений у надзирателя-- на случай,
если бы он неожиданно открыл дверь,-- я вытащил из-за пояса
книгу.
Первый взгляд, брошенный на нее, не просто разочаровал
меня; я ужасно рассердился: моя добыча, похищая которую, я
подвергался такой чудовищной опасности и которая породила такие
пылкие надежды, оказалась всего лишь пособием по шахматной
игре, сборником ста пятидесяти шахматных партий, сыгранных
крупнейшими мастерами. Если бы я не был окружен со всех сторон
стенами и решетками, я бы выбросил книгу в припадке ярости в
окно. Какая польза, ну какая польза была мне от подобной
ерунды? Как большинство гимназистов, я изредка для
препровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна была
мне эта теоретическая абракадабра?
В шахматы нельзя играть в одиночку, тем более без фигур и
без доски. Я перелистывал в раздражении книгу, думая найти хоть
что-либо для чтения-- какое-нибудь введение или пояснение,-- но
не нашел ничего, кроме ровных квадратных таблиц,
воспроизводящих партии мастеров с их непонятными для меня
обозначениями; "а2-- аЗ", "kf1-- g3" и так далее. Все это
было для меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым я
не имел ключа. Только постепенно догадался я, что буквы "а",
"b", "с" обозначали вертикальные ряды, а цифры "1"-- "8"--
горизонтальные и что они указывали на положение в данный момент
каждой отдельной фигуры. Значит, эти чисто графические
диаграммы все-таки что-то говорили.
"Кто знает,-- думал я,-- если мне удастся смастерить
подобие шахматной доски, может быть, я смогу разыграть эти
партии". Клетчатая простыня показалась мне даром божьим. Я
сложил ее определенным образом, и у меня оказалось поле,
расчерченное на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжки
первый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся лепить из
хлебного мякиша короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,
конечно, были смехотворны) и наконец, преодолев несчетные
трудности, смог воспроизвести на простыне одну из позиций,
приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,
выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в отличие
от "белых" я замазал пылью, совершенно не годились для моей
цели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,
я начинал партию снова и снова -- пять, десять, двадцать раз.
Но у кого еще было столько лишнего свободного времени, как у
меня, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще могло быть
та' кое упорное желание добиться своего и такое терпение?
Мне потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести до
конца одну партию. Через восемь дней я только один раз
использовал простыню, чтобы закрепить в памяти расстановку
шахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.
Абстрактные понятия "а 1", "а2", "сЗ", "с8"
автоматически принимали в моем воображении четкие пластические
образы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силой
своего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску и
фигуры и благодаря строгой определенности правил сразу же
мысленно схватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едва
взглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента в
отдельности и все голоса вместе.
Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любую
партию из книги по памяти или, говоря языком шахматистов,
вслепую. И только тогда я полностью осознал, какой
замечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь у меня
появилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все же
занятие, заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,
разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи которого я
мог бороться против угнетающего однообразия времени и
пространства.
С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я начал
точно делить свой день: две партии утром, две партии после
обеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день, до этого
бесформенный, как студень, оказался заполненным. Мое новое
занятие не утомляло меня; замечательная особенность шахмат
состоит в том, что ум, строго ограничив поле своей
деятельности, не устает даже при очень сильном напряжении,
напротив, его энергия обостряется, он становится более живым и
гибким.
Сначала я разыгрывал партии механически, но постепенно,
снова и снова повторяя мастерски разыгранные комбинации и
атаки, я начал находить в этом эстетическое удовольствие. Я
научился различать тонкости, уловки, хитрости нападения и
защиты, уразумел, как можно предвидеть развитие игры за
несколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака и
контратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игры
каждого чемпиона, распознать так же безошибочно, как по
нескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта.
И то, что вначале служило только средством коротать время,
стало наслаждением, и непревзойденные стратеги шахматного
искусства -- Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер,-- как
дорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения.
Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной камере.
Регулярные занятия шахматами способствовали тому, что мои
начавшие было сдавать умственные способности начали
восстанавливаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10