Она сняла крючок,
удерживающий саблю в ножнах и нетерпеливо мерила шагами полуют.
Единственным местом, пригодным для высадки, была упавшая
лиственница, - выросшая из маленькой шишки еще в те времена,
когда леди Мэшем было пожаловано дворянство, с той поры
лиственница вытянулась, потом затрухлявела, и ветер ее повалил.
Она лежала, выпроставшись из острова и перекрывая, будто
мостом, неодолимые заросли кувшинок. Несколько ветвей ее еще
норовили зазеленеть.
Мария подвела свою барку к концу ствола, привязала, чтобы
барка не уплыла - Неприятность, как сообщает нам Гулливер,
против коей все осмотрительные Моряки принимают особливые Меры.
Затем она сняла туфли и чулки, полагая, что босиком лезть по
стволу будет легче, взмахнув кривой абордажной саблей,
выпрыгнула на ствол и всей оравой ринулась к берегу, оглашая
окрестности воплем, известным как "Боевой клич Марии". Стекла
очков ее свирепо сверкали на солнце.
Глава II
Остров, на который высадилась Мария, не превосходил
размерами теннисного корта. Двести лет тому назад, когда Первый
Герцог обустраивал парк, в середину озера навезли лодками
землю, и остров, поросший зеленой травой и увенчанный белым
куполом беседки, искусственным изумрудом восстал из воды. Быть
может, летними днями здесь сиживала в шелках и кружевах и
услаждалась чаем миссис Хилл, еще не ставшая миссис Мэшем, - а
то и сама миссис Морли. Если это действительно была миссис
Морли, она, надо думать, добавляла в курившуюся паром чашку
капельку бренди.
Ныне же остров оплели разнородные колючие заросли. Первым, с
чем сталкивался посетивший его путешественник, было кольцо
душивших кустарник крапивы и ежевики, подобно питону сжимавшее
остров. Казалось, безболезненно подобраться к храму невозможно,
ибо крапива явно была готова жалить, а ежевика впиваться, так
что, в сущности, Марии весьма бы не помешало мачете или иное
схожее с мачете орудие, посредством которого индейцы прорубают
себе в джунглях дорогу.
Будь Мария лесничим в плотной куртке и кожаных крагах, ей,
быть может, и удалось бы протиснуться сквозь заросли; будь она
работником с фермы, она расчистила бы себе дорогу топориком; -
но поскольку она не была ни тем, ни другим, оставаясь, однако
ж, человеком решительным (коровы не в счет), она принялась
пробиваться, орудуя прихваченным из ялика черпаком. Сбив наземь
колючую ветку, Мария без особой охоты наступала на нее; если
одна из таких веток хватала ее за одежду, Мария останавливалась
и отцепляла ее - иногда; если же ветка царапала ей лицо, она
изрыгала уместное в подобных случаях проклятие. Так, медленно,
но уверенно Мария торила дорогу через лесной пояс. Она порвала
юбку в трех местах и жутко ободрала загорелые ноги, - в конце
концов, пришлось вернуться в ялик за обувью.
Заросли кончились совершенно неожиданно, в нескольких ярдах
от ступенек храма, и незванная гостья с ежевичной плетью в
волосах застыла на месте.
Там, где кончалась ежевика, начиналась трава, - та самая
опрятная, ухоженная травка, на которую, должно быть, смотрела и
леди Мэшем. Ее до сих пор подстригали так же коротко, как и
тогда, если не короче. Травка тут росла ровная, как на лужке
для игры в шары.
Нет, право, очень это место походило на площадку для
боулинга. Плотные заросли стояли вокруг подобно тисовой
изгороди, окружающей обычно такую площадку. Только в самой
середине ее легко возносил колонны прекрасный, залитый солнцем
храм.
Но странно, - сердце Марии вдруг екнуло, она и сама не
поняла почему, - странно, какая опрятность царила вокруг.
Мария огляделась - ни души. Ни единый лист не дрогнул в
маленьком зеленом амфитеатре, не было видно и следа жилой
хижины. Ни навеса, под которым могла бы стоять газонокосилка,
ни, собственно говоря, самой косилки.
Но траву кто-то ведь все же подстриг.
Мария извлекла из волос ежевичную плеть, выпуталась из
последних ветвей и шагнула навстречу своей судьбе.
С внутренней стороны купола штукатурка кое-где отвалилась,
но деревянной дранки, лезущей в глаза с прохудившихся потолков
ее дома, из купола не торчало. Похоже, кровлю кто-то чинил
изнутри, пользусь глиной или бумагой, подобно тому, как их
используют осы. Странным было и то, что на полу никакой
штукатурки не было. Кудато ее убрали.
Такая чистота стояла вокруг, до того все не походило на
дебри, через которые Мария только что продиралась, - такое все
было прямоугольное, округлое и геометрически правильное, словно
бы только что выстроенное, - что в глаза сами собой лезли
детали.
Мария увидела: во-первых, прямоугольное отверстие дюймов в
восемь шириной, проделанное в самой нижней ступеньке, - Мария
сначала приняла его за вентиляционное, предназначенное для
отвода влаги изпод храма, но к нему вела как бы мышами
протоптанная в мураве тропинка; затем, Мария заметила в
основании каждой из колонн по семидюймовой дверце, быть может,
также предназначенной для гидроизоляции, да только - Мария их
не углядела, потому что они были крохотные, примерно со
спичечные головки, - да только на дверцах имелись ручки; и
наконец, у ближайшей к ней двери она приметила скорлупку
грецкого ореха, вернее, половинку скорлупки. В парке росло
несколько грецких орехов - не очень близко отсюда. Мария
подошла, желая разглядеть скорлупку сблизи, и то, что она
разглядела, повергло ее в величайшее изумление.
В скорлупке лежал младенец.
Девочка наклонилась, чтобы подобрать колыбельку, принятую ей
за игрушку - самую красивую из всех, какие она когда-либо
видела. Когда тень ее руки накрыла младенца, в котором всей-то
длины было около дюйма, младенец замотал головкой, лежащей на
крошечной моховой подушке, растопырил ручки, поджал, будто
велосипедист, колени, и тоненько, но явственно замяукал.
Услышав его писк, Мария руки не отдернула. Напротив, она
схватила скорлупку. Если и существовало в эту минуту на всем
белом свете нечто такое, что Марии хотелось схватить, так
именно этот младенец.
Она нежно держала это чудо совершенства на ладони, не дыша,
потому что боялась его повредить, и разглядывала, стараясь не
упустить ни единой подробности. Глаза его, малюсенькие, как у
креветки, казалось, отливали подобающей младенцам мрамористой
голубизной; кожа чуть лиловела - он, видимо, родился совсем
недавно; младенец был не худой, напротив, восхитительно
полненький, и Мария, хоть и с трудом, но различила даже
складочки вокруг его пухлых запястий, выглядевшие так, словно
запястия охвачены тесными браслетиками из тончайшего волоса,
или так, словно ручки младенцу приделал на шарнирах
хитроумнейший из кукольных мастеров.
Младенец был живым, по-настоящему живым и, похоже, ему
понравилось, что Мария его подобрала, ибо он протянул к ее носу
ручки и залопотал. Во всяком случае, склонив голову и
прислушавшись к младенцу, словно к часам, Мария убедилась, что
он издает какие-то звуки.
Разглядывая в совершенном восторге это свалившееся с неба
чудо, она ощутила вдруг острую боль в левой лодыжке, сильную,
как от укуса пчелы.
Подобно большинству ужаленных в лодыжку людей, она топнула
уязвленной ногой и запрыгала на другой, - занятие в случае
пчелиного укуса совершенно бессмысленное, поскольку ужалившая
пчела вторично ужалить не сможет, а прочих пчел такие прыжки
лишь раздражают.
Попрыгав, - все это время она с величайшей осторожностью
держала колыбельку в одной руке, а другой хлопала по
пострадавшей лодыжке, - Мария с безопасного расстояния
уставилась на атаковавшее ее существо.
Это была дородная женщина дюймов в пять ростом. Она стояла
на мраморном полу храма и размахивала неким подобием гарпуна.
Платье ее отливало ржавчиной, как грудка малиновки, женщина
была вне себя от гнева или от ужаса. Крошечные глазки ее
пылали, волосы разметались по спине, грудь вздымалась, она
вопила на неведомом языке что-то такое про Куинба Флестрина. На
остром, словно игла, гарпуне сидел стальной наконечник длиной в
половину младенца. Между пальцами сжимавшей лодыжку Марииной
руки струйкой стекала кровь.
Надо сказать, что несмотря на убийства и иные
правонарушения, совершаемые Марией в пиратской ее ипостаси (в
которой она питала особенное пристрастие к процедуре,
называемой "пройтись по доске"), она не принадлежала к числу
людей злопамятных, и уж тем более к тем, кто имеет обыкновение
отнимать младенцев у безутешных матерей ради одного только
цинического наслаждения, которое им доставляют материнские
вопли. Она сразу сообразила, что перед ней - мать младенца, и
вместо того, чтобы рассердиться из-за гарпуна, почувствовала
себя виноватой. В душе ее зародилось ужасное подозрение:
младенца, судя по всему, придется отдать.
Искушение не делать этого было жестоким. Мария сознавала,
что доживи она хоть до тысячи лет, она, может быть, никогда
больше не найдет ничего похожего.
Вот скажи сама себе, только со всей откровенностью, вернула
бы ты живого дюймового младенца его родне, после того, как
честно изловила его в чистом поле?
Но Мария повела себя до чрезвычайности добродетельно.
Она сказала:
- Простите, я не знала, что это ваш младенец. Вот,
пожалуйста, я ему ничего плохого не сделала. Видите, вы можете
взять его обратно.
- И знаете, - едва не плача, прибавила Мария, - он у вас
такой милый.
Она нагнулась, чтобы поставить колыбельку к ногам матери.
Но яростная маленькая женщина либо разволновалась до того,
что ничего уже не слышала, либо не понимала по-английски, ибо
едва огромная ладонь приблизилась к ней, женщина взмахнула
своим оружием и рассекла Марии большой палец.
- Ах вот ты как? - закричала Мария. - Гадючка ты этакая!
И вместо того, чтобы вернуть младенца, она завернула его
вместе с колыбелькой в носовой платок и сунула получившийся
узелок в карман юбки, затем извлекла из другого кармана второй
платок, взмахнула им перед лицом матери, так что та повалилась
навзничь, накинула платок ей на голову, щелчком отбросила
выпавший из материнской руки гарпун, и спеленала мать тоже. У
нее так редко оказывалось с собой два носовых платка, да, если
правду сказать, и один тоже, что она ощутила себя человеком,
над которым простерлась десница Господня. Тут в ближней колонне
что-то загудело, как в улье, и у Марии появилось новое ощущение
- пожалуй, больше Господню десницу искушать не стоит.
Запихав второй узелок, - этот вышел побольше и содержимое
его лягалось изо всех сил, - в другой карман, Мария поспешила к
проделанному ею в зарослях проходу. Достигнув его, она
обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на храм. У дверцы в
колонне боролись трое мужчин. Двое, не отпуская, держали за
руки третьего, а он бился, норовя броситься ей вдогонку.
Статный такой малый ростом гораздо выше шести дюймов, в тунике
из кротового меха.
Глава III
Когда Мария оттолкнула ялик и отгребла на достаточное
расстояние, она положила черпак и извлекла из кармана тот
узелок, что побольше. Женщина безостановочно билась и
дергалась, словно рвущаяся на волю птица. Едва Мария развернула
ее и поставила на покрытое илом дно лодки, женщина замерла,
задыхаясь, прижав к сердцу руку. Она казалась вырезанной из
слоновой кости. Еще через миг женщина вдруг метнулась к борту,
как будто решила выпрыгнуть в воду, но тут же одумалась и снова
застыла, глядя на захватчицу пылающим взором, - точь-в-точь
дикий зверек, попавшийся в руки человека. Мария вытащила второй
узелок и положила младенца вместе с колыбелькой невдалеке от
ног матери. Это заставило мать вернуться в середину ялика. Она
бросилась к колыбели, выхватила из нее младенца и принялась
что-то втолоковывать ему на неведомом Марии языке, оглядывая
дитя со всех сторон, дабы убедиться, что ему не причинили
вреда. Она определенно объясняла младенцу, что он - горе мамино
и разбойник, и разве не пыталась гадкая женщина-гора похитить
его, драгоценное дитятко?
Мария зализала свои раны, обмыла их в прохладной воде озера,
отерла носовыми платками, но при этом глаз с матери не
спускала.
Время уже подходило к чаю, а Марии предстояло еще
позаботиться о многом. Она твердо решила не разлучаться со
своими сокровищами, - по крайней мере, с младенцем, - но при
этом отлично знала, что мисс Браун не позволит ей оставить их
при себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37