Когда нянька зажигала ночник на стене, говорила «ох, грехи» и валилась на сундук, слетал тогда с карниза зазимовавший комар и трубил в трубу, которая у него приделана к носу: – На войну, на войну!
И тотчас выпрыгивали из стола солдаты, солдатский генерал на белом коне и две пушки. Из-за сундука лез медведюшка, расправлял четыре лапы.
С ящика в углу соскакивала крышка, выезжал оттуда паровоз и на нем две куклы – Танька и Манька, пожарный катил бочку, собачка резиновая нажимала живот и лаяла, собачка, которая потерялась, нюхала пол и скребла задними лапами, лошадь без головы ржала, что ничего не видит, и вместо головы у нее торчал чулок. А после всех вылезал из-под кровати нянькин башмак и клянчил: – Каши, каши, каши!
Но его никто не слушал, потому что все бежали к солдатам, которые, как самые храбрые, бросались вперед к пузатому комоду.
А под комодом лежала страшная картинка. На картинке была нарисована рожа с одними руками.
Все смотрели под комод, куклы трусили, но под комодом никто не шевелился, и куклы сказали: – Только напрасно нас напугали, мы пойдем чай пить.
И вдруг все заметили, что на картинке рожи нет, а рожа притаилась за ножкой комода.
Куклы тотчас упали без чувств, и паровоз увез их под кровать, лошадь встала на дыбы, потом на передние ноги, и из шеи у нее вывалился чулок, собачки притворились, что ищут блох, а генерал отвернулся – так ему стало страшно, и скомандовал остаткам войска: – В штыки!
Храбрые солдаты кинулись вперед, а рожа выползла навстречу и сделала страшное лицо: волосы у нее стали дыбом, красные глаза завертелись, рот пополз до ушей, и щелкнули в нем желтые зубы.
Солдаты разом воткнули в рожу тридцать штыков, генерал сверху ударил саблей, а сзади хватили в рожу бомбами две пушки.
В дыму ничего не стало видно. Когда же белое облако поднялось к потолку – на полу в одной куче лежали измятые и растерзанные солдаты, пушки и генерал. А рожа бежала по комнате на руках, перекувыркивалась и скрипела зубами.
Видя это, собачки упали кверху лапами, прося прощения, лошадь брыкалась, нянькин башмак стоял дурак дураком, разиня рот, только пожарный с бочкой ничего не испугался, он был «Красный Крест» – и его не трогали.
– Ну, теперь мой черед, – сказал медведь; сидел он позади всех на полу, а теперь вскочил, разинул рот и на мягких лапах побежал за рожей.
Рожа кинулась под кровать – и медведь под кровать, рожа за горшок – и медведь за горшок.
Рожа выкатилась на середину комнаты, присела, а когда медведь подбежал, подпрыгнула и отгрызла ему лапу.
Завыл медведь и улез за сундук. Осталась рожа одна; на левую руку оперлась, правой погрозилась и сказала: – Ну, теперь я примусь и за ребятишек, или уж с няньки начать?
И стала рожа к няньке подкрадываться, но видит – свет на полу, обернулась к окну, а в окне стоял круглый месяц, ясный, страшный, и, не смигнув, глядел на рожу.
И рожа от страха стала пятиться, пятиться прямо на нянькин башмак, а башмак разевал рот все шире и шире. И когда рожа допятилась, башмак чмокнул и проглотил рожу.
Увидев это, пожарный с бочкой подкатился ко всем раненым и убитым и стал поливать их водой.
От пожарной воды ожили генерал, и солдаты, и пушки, и собаки, и куклы, у медведя зажила лапа, дикая лошадь перестала брыкаться и опять проглотила чулок, а комар слетел с карниза и затрубил отбой.
И все живо прыгнули по местам. А башмак тоже попросил водицы, но и это не помогло. Башмак потащился к комоду и сказал: – Уж больно ты, рожа, невкусная. Понатужился, сплющился, выплюнул рожу и шмыгнул под кровать.
А рожа насилу в картинку влезла и больше из-под комода ни ногой, только иногда по ночам, когда мимо комода медведюшка пробегает или едут на паровозе куклы, – ворочает глазами, пугает.
СНЕЖНЫЙ ДОМ
Дует ветер, крутится белый снег и наносит его высокими сугробами у каждой избы.
И с каждого сугроба мальчишки на салазках съезжают; повсюду можно кататься мальчишкам, и вниз к речке на ледянке турманом лететь, и скувыркиваться с ометов соломы, – нельзя только заходить за Аверьянову избу, что посередине села.
У Аверьяновой избы намело высоченный сугроб, а на нем кончанские мальчишки стоят и грозятся выпустить красные слюни.
Аверьянову же сыну – Петечке хуже всех: кончанокие мальчишки грозятся, а свои кричат: ты кончанский, мы тебе скулы на четыре части расколем, и никто его не принимает играть.
Скучно стало Петечке, и принялся он в сугробе нору копать, чтобы туда залезть одному и сидеть. Долго Петечка прямо копал, потом стал в сторону забираться, а как добрался до стороны, устроил потолок, стены, лежанку, сел и посиживает.
Просвечивает со всех сторон голубой снег, похрустывает, тихо в нем и хорошо. Ни у кого из мальчишек такого дома нет.
Досиделся Петечка, пока мать ужинать позвала, вылез, вход комьями завалил, а после ужина лег на печку под полушубок, серого кота за лапу подтащил и говорит ему на ухо:
– Тебе я вот чего, Вась, расскажу – у меня дом лучше всех, хочешь со мной жить?
Но кот Вась ничего не ответил и, помурлыкав для вида, вывернулся и шмыг под печку – мышей вынюхивать и в подполье – шептаться с домовым.
Наутро Петечка только залез в снежный дом, как слышит – хрустнул снег, потом сбоку полетели комья, и вылез из стенки небольшого роста мужичок в такой рыжей бороде, что одни глаза видны. Отряхнулся мужичок, присел около Петечки и сделал ему козу. Засмеялся Петечка, просит еще сделать.
– Не могу, – отвечает мужичок, – я домовой, боюсь тебя напугать очень. – Так я теперь все равно тебя забоялся, – отвечает Петечка.
– Чего меня бояться: я ребятишек жалею; только у вас в избе столько народу, да еще теленок, и дух такой тяжелый – не могу там жить, все время в снегу сижу; а кот Вась давеча мне говорит: Петечка, мол, дом-то какой построил. – Как же играть будем? – спросил Петечка.
– Я уж не знаю; мне бы поспать охота; я дочку свою кликну, она поиграет, а я вздремну.
Домовой прижал ноздрю да как свистнет… Тогда выскочила из снега румяная девочка, в мышиной шубке, чернобровая, голубоглазая, косичка торчит, мочалкой повязана; засмеялась девочка и за руку поздоровалась. Домовой на лежанку лег, покряхтел, говорит:
«Играйте, ребятишки, только меня в бок не толкайте», – и тут же захрапел, а домовова дочка говорит шепотом: – Давай в представленыши играть. – Давай, – отвечает Петечка. – А это как? Чего-то боязно.
– А ты, Петечка, представляй, будто на тебе красная шелковая рубашка, ты на лавке сидишь и около крендель. – Вижу, – говорит Петечка и потянулся за кренделем.
– И сидишь ты, – продолжает домовова дочка и сама зажмурилась, – а я избу мету, кот Вась о печку трется, чисто у нас, и солнышко светит. Вот собрались мы и за грибами в лес побежали, босиком по траве. Дождик как припустился и впереди нас всю траву вымочил, и опять солнышко проглянуло… до леса добежали, а грибов там видимо-невидимо…
– Сколько их, – сказал Петечка и рот разинул, – красные, а вон боровик, а есть – можно? Они не поганые, представленные-то грибы?
– Есть можно; теперь купаться пойдем; катись на боку с косогора; смотри, в реке вода ясная, и на дне рыбу видно.
– А у тебя булавки нет? – спросил Петечка. – Я бы сейчас пескаря на муху поймал…
Но тут домовой проснулся, поблагодарил Петечку и вместе с дочкой обедать улез.
Назавтра опять прибежала домовова дочка, и с Петечкой они придумывали невесть что, где только не побывали, и так играли каждый день.
Но вот преломилась зима, нагнало с востока сырых туч, подул мокрый ветер, ухнули, осели снега, почернел навоз на задворках, прилетели грачи, закружились над голыми еще ветками, и стал подтаивать снежный дом.
Насилу влез туда Петечка, промок даже весь, а домовова дочка не приходит. И принялся Петечка хныкать и тереть кулаками глаза; тогда домовова дочка выглянула из дыры в стенке, пальцы растопырила и говорит:
– Мокрота, ни до чего дотронуться нельзя; теперь мне, Петечка, играть некогда; столько дела – руки отваливаются; да и дом все равно пропал. Басом заревел Петечка, а домовова дочка плеснула в ладоши и говорит: – Глупый ты, – вот кто. Весна идет; она лучше всяких представленышей. – Да и кричит домовому: иди, мол, сюда.
Петечка орет, не унимается. Домовой сейчас же явился с деревянной лопатой и весь дом раскидал, – от него, говорит, одна сырость, – Петечку за руки взял, побежал на задворки, а там уж рыжий конь стоит; вскочил на коня домовой, Петечку спереди присунул, дочку позади, коня лопатой хлоп, конь скок и под горку по талому снегу живо до леса домчал. А в лесу из-под снега студеные ручьи бегут, лезет на волю зеленая трава, раздвигает талые листья; ухают овраги, шумят, как вода; голые еще березы почками покрываются; прибежали зайцы, зимнюю шерсть лапами соскребают, кувыркаются; в синем небе гуси летят…
Домовой Петечку с дочкой ссадил, сам дальше поскакал, а домовова дочка сплела желтенький венок, ладони ко рту приложила и крикнула: – Ау, русалки, ау, сестрицы-мавки, полно вам спать!
Аукнулось по лесу, и со всех сторон, как весенний гром, откликнулись русалочьи голоса.
– Побежим к мавкам, – говорит домовова дочка, – они тебе красную рубашку дадут, настоящую, не то что в снежном дому. – Кота бы нам взять, – говорит Петечка. Смотрит, и кот явился, хвост трубой и глаза воровские горят.
И побежали они втроем в густую чащу к русалкам играть, только не в представленыши, а в настоящие весенние игры: качаться на деревьях, хохотать на весь лес, будить сонных зверей – ежей, барсуков и медведя – и под солнцем на крутом берегу водить веселые хороводы.
КАРТИНА
Захотела свинья ландшафт писать. Подошла к забору, в грязи обвалялась, потерлась потом грязным боком о забор – картина и готова.
Свинья отошла, прищурилась и хрюкнула. Тут скворец подскочил, попрыгал, попикал и говорит: – Плохо, скучно! – Как? – сказала свинья и насупилась – прогнала скворца. Пришли индюшки, шейками покивали, сказали: – Так мило, так мило! А индюк шаркнул крыльями, надулся, даже покраснел и гаркнул: – Какое великое произведение!.. Прибежал тощий пес, обнюхал картину, сказал: – Недурно, с чувством, продолжайте, – и поднял заднюю ногу.
Но свинья даже и глядеть на него не захотела. Лежала свинья на боку, слушала похвалы и похрюкивала.
В это время пришел маляр, пхнул ногой свинью и стал забор красной краской мазать. Завизжала свинья, на скотный двор побежала:
– Пропала моя картина, замазал ее маляр краской… Я не переживу горя!.. – Варвары, варвары… – закурлыкал голубь.
Все на скотном дворе охали, ахали, утешали свинью, а старый бык сказал: – Врет она… переживет.
ФОФКА
Детскую оклеили новыми обоями. Обои были очень хорошие, с пестрыми цветочками.
Но никто недосмотрел, – ни приказчик, который пробовал обои, ни мама, которая их купила, ни нянька Анна, ни горничная Маша, ни кухарка Домна, словом никто, ни один человек, недосмотрел вот чего.
Маляр приклеил на самом верху, вдоль всего карниза, широкую бумажную полосу. На полосе были нарисованы пять сидящих собак и посредине их – желтый цыпленок с пумпушкой на хвосте. Рядом опять сидящие кружком пять собачек и цыпленок. Рядом опять собачки и цыпленок с пумпушкой. И так вдоль всей комнаты под потолком сидели пять собачек и цыпленок, пять собачек и цыпленок… Маляр наклеил полосу, слез с лестницы и сказал: – Ну-ну!
Но сказал это так, что это было не просто «ну-ну», а что-то похуже. Да и маляр был необыкновенный маляр, до того замазанный мелом и разными красками, что трудно было разобрать – молодой он или старый, хороший он человек или плохой человек.
Маляр взял лестницу, протопал тяжелыми сапогами по коридору и пропал через черный ход, – только его и видели.
А потом и оказалось: мама никогда такой полосы с собаками и цыплятами не покупала. Но – делать нечего. Мама пришла в детскую и сказала:
– Ну, что же, очень мило – собачки и цыпленок, – и велела детям ложиться спать.
Нас, детей, было двое у нашей мамы, я и Зина. Легли мы спать. Зина мне и говорит: – Знаешь что? А цыпленка зовут Фофка. Я спрашиваю: – Как Фофка? – А вот так, сам увидишь. Мы долго не могли заснуть. Вдруг Зина шепчет: – У тебя глаза открыты? – Нет, зажмуренные. – Ты ничего не слышишь?
Я навострил оба уха, слышу – потрескивает где-то, попискивает. Открыл в одном глазу щелку, смотрю – лампадка мигает, а по стене бегают тени, как мячики. В это время лампадка затрещала и погасла.
Зина сейчас же залезла ко мне под одеяло, закрылись мы с головой. Она и говорит: – Фофка все масло в лампадке выпил. Я спрашиваю: – А шарики зачем по стене прыгали? – Это Фофка от собак убегал, слава богу они его поймали.
Наутро проснулись мы, смотрим – лампадка совсем пустая, а наверху, в одном месте, около Фофкиного клюва – масляная капля.
Мы сейчас же все это рассказали маме, она ничему не поверила, засмеялась. Кухарка Домна засмеялась, горничная Маша засмеялась тоже, одна нянька Анна покачала головой. Вечером Зина мне опять говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29