Кондуктора в
кирпичных куртках, схватившись за поручни, вдавливают животом публику в
вагоны. С треском захлопываются двери; короткий свист. Поезд огненной
лентой ныряет под черный свод подземелья.
Семенов и Тыклинский сидели на боковой скамеечке вагона Норд-Зюйд,
спиной к двери. Поляк горячился:
- Прошу пана заметить - лишь приличие удержало меня от скандала...
Сто раз я мог вспылить... Не ел я завтраков у миллиардеров! Чихал я на
эти завтраки... Могу не хуже сам заказать у "Лаперуза" и не буду выслу-
шивать оскорблений уличной девки... Предложить Тыклинскому роль сыщи-
ка!.. Сучья дочь, шлюха!
- Э, бросьте, пан Стась, вы не знаете Зои, - она баба славная, хоро-
ший товарищ. Ну, погорячилась...
- Видимо, пани Зоя привыкла иметь дело со сволочью, вашими эмигранта-
ми... Но я - поляк, прошу пана заметить, - Тыклинский страшно выпятил
усы, - я не позволю со мной говорить в подобном роде...
- Ну, хорошо, усами потряс, облегчил душу, - после некоторого молча-
ния сказал ему Семенов, - теперь слушай, Стась, внимательно: нам дают
хорошие деньги, от нас, в конце концов, ни черта не требуют. Работа бе-
зопасная, даже приятная: шляйся по кабачкам да по кофейным... Я, напри-
мер, очень удовлетворен" сегодняшним разговором... Ты говоришь - сыщи-
ки... Ерунда! А я говорю - нам предложена благороднейшая роль контрраз-
ведчиков.
У дверей, позади скамьи, где разговаривали Тыклинский и Семенов, сто-
ял, опираясь локтем о медную штангу, тот, кто однажды на бульваре Проф-
союзов в разговоре с Шельгой назвал себя ПьянковымПиткевичем. Воротник
его коверкота был поднят, скрывая нижнюю часть лица, шляпа надвинута на
глаза. Стоя небрежно и лениво, касаясь рта костяным набалдашником трос-
ти, он внимательно выслушал весь разговор Семенова и Тыклинского, вежли-
во посторонился, когда они сорвались с места, и вышел из вагона двумя
станциями позже - на Монмартре. В ближайшем почтовом отделении он подал
телеграмму:
"Ленинград. Угрозыск. Шельге. Четырехпалый здесь. События угрожаю-
щие".
Из почтамта он поднялся на бульвар Клиши и пошел по теневой стороне.
Здесь из каждой двери, из подвальных окон, из-под полосатых маркиз,
покрывающих на широких тротуарах мраморные столики и соломенные стулья,
тянуло кисловатым запахом ночных кабаков. Гарсоны в коротеньких смокин-
гах и белых фартуках, одутловатые, с набриллиантиненными проборами, по-
сыпали сырыми опилками кафельные полы и тротуары между столиками, стави-
ли свежие охапки цветов, крутили бронзовые ручки, приподнимая маркизы.
Днем бульвар Клиши казался поблекшим, как декорация после карнавала.
Высокие, некрасивые, старые дома сплошь заняты под рестораны, кабачки,
кофейни, лавчонки с дребеденью для уличных девчонок, под ночные гостини-
цы. Каркасы и жестяные сооружения реклам, облупленные крылья знаменитой
мельницы "Мулен-Руж", плакаты кино на тротуарах, два ряда чахлых де-
ревьев посреди бульвара, писсуары, исписанные неприличными словами, ка-
менная мостовая, по которой прошумели, прокатились столетия, ряды бала-
ганов и каруселей, прикрытых брезентами, - все это ожидало ночи, когда
зеваки и кутилы потянутся снизу, из буржуазных кварталов Парижа.
Тогда вспыхнут огни, засуетятся гарсоны, засвистят паровыми глотками,
закрутятся карусели; на золотых свиньях, на быках с золотыми рогами, в
лодках, кастрюлях, горшках - кругом, кругом, кругом, - отражаясь в тыся-
че зеркал, помчатся под звуки паровых оркестрионов девушки в юбчонках до
колен, удивленные буржуа, воры с великолепными усами, японские, улыбаю-
щиеся, как маски, студенты, мальчишки, гомосексуалисты, мрачные русские
эмигранты, ожидающие падения большевиков.
Закрутятся огненные крылья "Мулен-Руж". Забегают по фасадам домов из-
ломанные горящие стрелы. Вспыхнут надписи всемирно известных кабаков, из
их открытых окон на жаркий бульвар понесется дикая трескотня, барабанный
бой и гудки джаз-бандов.
В толпе запищат картонные дудки, затрещат трещотки. Из-под земли нач-
нут вываливаться новые толпы, выброшенные метрополитеном и Норд-Зюйдом.
Это Монмартр. Это горы Мартра, сияющие всю ночь веселыми огнями над Па-
рижем, - самое беззаботное место на свете. Здесь есть где оставить
деньги, где провести с хохочущими девчонками беспечную ночку.
Веселый Монмартр - это бульвар Клиши между двумя круглыми, уже окон-
чательно веселыми площадями - Пигаль и Бланш. Налево от площади Пигаль
тянется широкий и тихий бульвар Батиньоль. Направо за площадью Бланш на-
чинается Сент-Антуанское предместье. Это - места, где живут рабочие и
парижская беднота. Отсюда - с Батиньоля, с высот Монмартра и Сент-Антуа-
на - не раз спускались вооруженные рабочие, чтобы овладеть Парижем. Че-
тыре раза их загоняли пушками обратно на высоты. И нижний город, раски-
нувший по берегам Сены банки, конторы, пышные магазины, отели для милли-
онеров и казармы для тридцати тысяч полицейских, четыре раза переходил в
наступление, и в сердце рабочего города, на высотах, утвердил пылающими
огнями мировых притонов сексуальную печать нижнего города - площадь Пи-
галь - бульвар Клиши-площадь Бланш.
Дойдя до середины бульвара, человек в коверкотовом пальто свернул в
боковую узкую уличку, ведущую исхоженными ступенями на вершину Монмарт-
ра, внимательно оглянулся по сторонам и зашел в темный кабачок, где
обычными посетителями были проститутки, шоферы, полуголодные сочинители
куплетов и неудачники, еще носящие по старинному обычаю широкие штаны и
широкополую шляпу.
Он спросил газету, рюмку портвейна и принялся за чтение. За цинковым
прилавком хозяин кабачка - усатый, багровый француз, сто десять кило ве-
сом, - засучив по локоть волосатые руки, мыл под краном посуду и разго-
варивал, - хочешь - слушай, хочешь - нет.
- Что вы там ни говорите, а Россия нам наделала много хлопот (он
знал, что посетитель - русский, звался мосье Пьер). Русские эмигранты не
приносят больше дохода. Выдохлись, о-ла-ла... Но мы еще достаточно бога-
ты, мы можем себе позволить роскошь дать приют нескольким тысячам нес-
частных. (Он был уверен, что его посетитель промышлял на Монмартре по
мелочам.) Но, разумеется, всему свой конец. Эмигрантам придется вер-
нуться домой. Увы! Мы вас помирим с вашим обширным отечеством, мы приз-
наем ваши Советы, и Париж снова станет добрым старым Парижем. Мне надое-
ла война, должен вам сказать. Десять лет продолжается это несварение же-
лудка. Советы выражают желание платить мелким держателям русских ценнос-
тей. Умно, очень умно с их стороны. Да здравствуют Советы! Они неплохо
ведут политику. Они большевизируют Германию. Прекрасно! Аплодирую. Гер-
мания станет советской и разоружится сама собой. У нас не будет болеть
желудок при мысли об их химической промышленности. Глупцы в нашем квар-
тале считают меня большевиком. О-ла-ла!.. У меня правильный расчет.
Большевизация нам не страшна. Подсчитайте - сколько в Париже добрых бур-
жуа и сколько рабочих. Ого! Мы, буржуа, сможем защитить свои сбереже-
ния... Я спокойно смотрю, когда наши рабочие кричат: "Да здравствует Ле-
нин!" - и махают красными флагами. Рабочий - это бочонок с забродившим
вином, его нельзя держать закупоренным. Пусть его кричит: "Да здравству-
ют Советы!" - я сам кричал на прошлой неделе. У меня на восемь тысяч
франков русских процентных бумаг. Нет, вам нужно мириться с вашим прави-
тельством. Довольно глупостей. Франк падает. Проклятые спекулянты, эти
вши, которые облепляют каждую нацию, где начинает падать валюта, - это
племя инфлянтов снова перекочевало из Германии в Париж.
В кабачок быстро вошел худощавый человек в парусиновом балахоне, с
непокрытой светловолосой головой.
- Здравствуй, Гарин, - сказал он тому, кто читал газету, - можешь ме-
ня поздравить... Удача...
Гарин стремительно поднялся, стиснул ему руки:
- Виктор...
- Да, да. Я страшно доволен... Я буду настаивать, чтобы мы взяли па-
тент.
- Ни в коем случае... Идем.
Они вышли из кабачка, поднялись по ступенчатой уличке, свернули нап-
раво и долго шли мимо грязных домов предместья, мимо огороженных колючей
проволокой пустырей, где трепалось жалкое белье на веревках, мимо кус-
тарных заводиков и мастерских.
День кончался. Навстречу попадались кучки усталых рабочих. Здесь, на
горах, казалось, жило иное племя людей, иные были у них лица - твердые,
худощавые, сильные. Казалось, французская нация, спасаясь от ожирения,
сифилиса и дегенерации, поднялась на высоты над Парижем и здесь спокойно
и сурово ожидает часа, когда можно будет очистить от скверны низовой го-
род и снова повернуть кораблик Лютеции [1] в солнечный океан.
- Сюда, - сказал Виктор, отворяя американским ключом дверь низенького
каменного сарая.
Гарин и Виктор Ленуар подошли к небольшому кирпичному горну под кол-
паком. Рядом на столе лежали рядками пирамидки. На горне стояло на ребре
толстое бронзовое кольцо с двенадцатью фарфоровыми чашечками, располо-
женными по его окружности. Ленуар зажег свечу и со странной усмешкой
взглянул на Гарина.
- Петр Петрович, мы знакомы с вами лет пятнадцать, - так? Съели не
один пуд соли. Вы могли убедиться, что я человек честный. Когда я удрал
из Советской России - вы мне помогли... Из этого я заключаю, что вы от-
носитесь ко мне неплохо. Скажите - какого черта вы скрываете от меня ап-
парат? Я же знаю, что без меня, без этих пирамидок - вы беспомощны. Да-
вайте по-товарищески...
Внимательно рассматривая бронзовое кольцо с фарфоровыми чашечками,
Гарин спросил:
- Вы хотите, чтобы я открыл тайну?
- Да.
- Вы хотите стать участником в деле?
- Да.
- Если понадобится, а я предполагаю, что в дальнейшем понадобится, вы
должны будете пойти на все для успеха дела...
Не сводя с него глаз, Ленуар присел на край горна, углы рта его зад-
рожали.
- Да, - твердо сказал он, - согласен.
Он потянул из кармана халата тряпочку и вытер лоб.
- Я вас не вынуждаю, Петр Петрович. Я завел этот разговор потому, что
вы самый близкий мне человек, как это ни странно... Я был на первом кур-
се, вы - на втором. Еще с тех пор, ну, как это сказать, я преклонялся,
что ли, перед вами... Вы страшно талантливы... блестящи... Вы страшно
смелы. Ваш ум - аналитический, дерзкий, страшный. Вы страшный человек.
Вы жестки, Петр Петрович, как всякий крупный талант, вы недогадливы к
людям. Вы спросили - готов ли я на все, чтобы работать с вами... Конеч-
но, ну, конечно... Какой же может быть разговор? Терять мне нечего. Без
вас - будничная работа, будни до конца жизни. С вами - праздник или ги-
бель... Согласен ли я на все?.. Смешно... Что же - это "все"? Украсть,
убить?
Он остановился. Гарин глазами сказал "да". Ленуар усмехнулся.
- Я знаю французские уголовные законы... Согласен ли я подвергнуть
себя опасности их применения? - согласен... Между прочим, я видел знаме-
нитую газовую атаку германцев двадцать второго апреля пятнадцатого года.
Из-под земли поднялось густое облако и поползло на нас желто-зелеными
волнами, как мираж, - во сне этого не увидишь. Тысячи людей бежали по
полям, в нестерпимом ужасе, бросая оружие. Облако настигало их. У тех,
кто успел выскочить, были темные, багровые лица, вывалившиеся языки,
выжженные глаза... Какой позор "моральные понятия". Ого, мы - не дети
после воины.
- Одним словом, - насмешливо сказал Гарин, - вы наконец поняли, что
буржуазная мораль - один из самых ловких арапских номеров, и дураки те,
кто из-за нее глотает зеленый газ. По правде сказать, я мало задумывался
над этими проблемами... Итак... Я добровольно принимаю вас товарищем в
дело. Вы беспрекословно подчинитесь моим распоряжениям. Но есть одно ус-
ловие...
- Хорошо, согласен на всякое условие.
- Вы знаете, Виктор, что в Париж я попал с подложным паспортом, каж-
дую ночь я меняю гостиницу. Иногда мне приходится брать уличную девку,
чтобы не возбуждать подозрения. Вчера я узнал, что за мною следят. Пору-
чена эта слежка русским. Видимо, меня принимают за большевистского аген-
та. Мне нужно навести сыщиков на ложный след.
- Что я должен делать?
- Загримироваться мной. Если вас схватят, вы предъявите ваши докумен-
ты. Я хочу раздвоиться. Мы с вами одного роста. Вы покрасите волосы,
приклеите фальшивую бородку, мы купим одинаковые платья. Затем сегодня
же вечером вы переедете из вашей гостиницы в другую часть города, где
вас не знают, - скажем - в Латинский квартал. По рукам?
Ленуар соскочил с горна, крепко пожал Гарину руку. Затем он принялся
объяснять, как ему удалось приготовить пирамидки из смеси алюминия и
окиси железа (термита) с твердым маслом и желтым фосфором.
Поставив на фарфоровые чашечки кольца двенадцать пирамидок, он зажег
их при помощи шнурка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42