Оно -
розовое, неспокойное. Выпростала руку и щиплет пальцами край одеяла. Лось
снова, снова берет ее руку, кладет под одеяло. "Ну, раскрой глаза, ну -
взгляни, простись со мной". Она говорит жалобным, чуть слышным голосом:
"Ской окро, ской окро". Детский, едва слышный, жалобный ее голос хочет
сказать: - "открой окно". Страшнее страха - жалость к ней, к этому голосу.
"Катя, Катя - взгляни". Он целует ее в щеки, в лоб, в закрытые веки. Но не
облегчает ее жалость. Горло у нее дрожит, грудь поднимается толчками,
пальцы вцепились в край одеяла. "Катя, Катя, что с тобой?.." Не отвечает,
уходит... Поднялась на локтях, подняла грудь, будто снизу ее толкали,
мучили. Милая голова отделилась от подушки, закинулась... Она опустилась,
ушла в постель. Упал подбородок. Лось, сотрясаясь от ужаса и жалости,
обхватил ее, прижался. Забрал в рот одеяло.
На земле нет пощады...
Лось поднялся с койки, взял со стола коробку с папиросами, закурил и
ходил некоторое время по темному сараю. Потом, взошел на лесенку
телескопа, нашел искателем Марс, поднявшийся уже над Петербургом, и долго
глядел на небольшой, ясный, теплый шарик. Он слегка дрожал в
перекрещивающихся волосках окуляра.
"Да, на земле нет пощады", - сказал Лось в полголоса, спустился с
лесенки и лег на койку... Память открыла видение. Катюша лежит в траве, на
пригорке. Вдали, за волнистыми полями, - золотые точки Звенигорода.
Коршуны плавают в летнем зное над хлебами, над гречихами. Катюше - лениво
и жарко. Лось, сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую,
простоволосую голову Катюши, на загорелое плечо со светлой полоской кожи
между загаром и платьем, на Катюшин, с укусом комара, кулачок, подперевший
щеку. Ее серые глаза - равнодушные и прекрасные, - в них тоже плавают
коршуны. Кате восемнадцать лет, думает о замужестве. Очень, очень, -
опасно мила. Сегодня, после обеда, говорит, - пойдемте лежать на пригорок,
оттуда - далеко видно. Лежит и молчит. Лось думает, - "нет, милая моя,
есть у меня дела поважнее, чем, вот, взять на пригорке и влюбиться в вас.
На этот крючек не попадусь, на дачу к вам больше ездить не стану".
Ах, Боже мой, какие могли быть дела важнее Катюшиной любви! Как
неразумно были упущены эти летние, горячие дни. Остановить бы время,
тогда, на пригорке. Не вернуть. Не вернуть!..
Лось опять вставал с койки, чиркал спичками, курил, ходил. Но и
хождение вдоль дощатой стены было ужасно: как зверь в яме. Лось отворил
ворота и глядел на высоко уже взошедший Марс.
"И там не уйти от себя. Всюду, без меры времени, мой одинокий дух. За
гранью земли, за гранью смерти. Зачем нужно было хлебнуть этого яду,
любить, пробудиться? Жить бы неразбуженным. Летят же в эфире окоченевшие
семена жизни, ледяные кристаллы, летят дремлющие. Нет, нужно упасть и
расцвесть, - пробудиться к нестерпимому страданию: жить, к жажде: -
любить, слиться, забыться, перестать быть одиноким семенем. И весь этот
короткий сон затем, чтобы снова - смерть, разлука, и снова - полет ледяных
кристаллов".
Лось долго стоял в воротах, прислонясь к верее плечом и головой.
Кровяным, то синим, то алмазным светом переливался Марс, - высоко над
спящим Петербургом, над простреленными крышами, над холодными трубами, над
закопченными потолками комнат и комнаток, покинутых зал, пустых дворцов,
над тревожными изголовьями усталых людей.
"Нет, там будет легче, - думал Лось, - уйти от теней, отгородиться
миллионами верст. Вот так же, ночью, глядеть на звезду и знать, - это
плывет между звезд - покинутая мною земля. Покинуты пригорок и коршуны.
Покинута ее могила, крест над могилой, покинуты темные ночи, ветер, поющий
о смерти, только о смерти. Осенний ветер над Катей, лежащей в земле, под
крестом. Нет, жить нельзя среди теней. Пусть там будет лютое одиночество,
- уйти из этого мира, быть одному".
Но тени не отступали от него всю ночь. Под утро Лось положил на
голову подушку и забылся. Его разбудил грохот обоза, ехавшего по
набережной. Лось сел, провел ладонью по лицу. Еще бессмысленные от ночных
видений глаза его разглядывали карты на стенах, инструменты, очертание
аппарата. Лось вздохнул, совсем пробуждаясь, подошел к крану и облил
голову студеной водой. Накинул пальто и зашагал через пустырь на Большую
Монетную улицу, к себе на квартиру, где полгода тому назад умерла Катя.
Здесь он вымылся, побрился, надел чистое белье и платье, осмотрел -
заперты ли все окна. Квартира была нежилая - повсюду пыль. Он открыл дверь
в спальню, где, после смерти Кати, он никогда не ночевал. В спальне было
почти темно от спущенных штор, лишь отсвечивало зеркало шкафа с Катиными
платьями, - зеркальная дверца была приоткрыта. Лось нахмурился, подошел на
цыпочках и плотно прикрыл ее. Замкнул дверь спальни. Вышел из квартиры,
запер парадное, и плоский ключик положил себе в жилетный карман.
Теперь - все было окончено перед отъездом.

ТОЮ ЖЕ НОЧЬЮ

Этой ночью Маша долго дожидалась мужа, - несколько раз подогревала
чайник на примусе. За высокой, дубовой дверью было тихо и жутковато.
Гусев и Маша жили в одной комнате, в когда-то роскошном, огромном,
теперь заброшенном доме. Во время революции обитатели покинули его. За
четыре года дожди и зимние вьюги сильно попортили его внутренность.
Комната была просторная. На резном, золотом потолке, среди облаков,
летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, кругом - крылатые младенцы.
"Видишь, Маша, - постоянно говаривал Гусев, показывая на потолок, -
женщина какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это - баба".
Над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел портрет старика в
пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане. Гусев прозвал его
"Генерал Топтыгин", - "этот спуска не давал, чуть что не по нем - сейчас
топтать". Маша боялась глядеть на портрет. Через комнату была протянута
железная труба железной печечки, закоптившей стену. На полках, на столе,
где Маша готовила еду, - порядок и чистота.
Резная, дубовая дверь отворялась в двусветную залу. Разбитые окна в
ней были заколочены досками, потолок местами обваливался. В ветряные ночи
здесь гулял, завывал ветер, бегали крысы.
Маша сидела у стола. Шипел огонек примуса. Издалека ветер донес
печальный перезвон часов Петропавловского собора, - пробило два. Гусев не
шел. Маша думала:
"Что ищет, чего ему мало? Все чего-то хочет найти, душа не покойна,
Алеша, Алеша... Хоть бы раз закрыл глаза, лег ко мне на плечо, как сынок:
- не ищи, не найдешь дороже моей жалости".
На ресницах у Маши выступали слезы, она их не спеша вытерла и
подперла щеку. Над головой летела, не могла улететь веселая женщина с
веселыми младенцами. О ней Маша думала: - "Вот была бы такая - никуда бы
от меня не ушел".
Гусев ей сказал, что уезжает далеко, но куда - она не знала, спросить
боялась. Она и сама видела, что жить ему с ней в этой чудной комнате, в
тишине, без прежней воли, - трудно, не вынести. Ночью приснится ему, -
заскрежещет, вскрикнет глухо, сядет на постели и дышит, - зубы стиснуты, в
поту лицо и грудь. Повалится, заснет, а на утро - весь темный, места себе
не находит.
Маша до того была тихой с ним, так прилащивалась, - умнее матери. За
это он ее любил и жалел, но, как утро, - глядел куда бы уйти.
Маша служила, приносила домой пайки. Денег у них часто совсем не
было. Гусев хватался за разные дела, но скоро бросал. "Старики сказывали -
в Китае есть золотой клин, - говаривал он, - клина чай такого там нет, но
земля, действительно, нам еще неизвестная, - уйду я, Маша, в Китай,
поглядеть, как и что".
С тоской, как смерти, ждала Маша того часа, когда Гусев уйдет. Никого
на свете, кроме него, у нее не было. С пятнадцати лет служила продавщицей
по магазинам, кассиршей на невских пароходиках. Жила одиноко, не весело.
Год назад, в праздник, в Павловске, познакомилась с Гусевым в парке, на
скамейке. Он спросил: "Вижу - одиноко сидите, дозвольте с вами провести
время, - одному - скучно". Она взглянула, - лицо славное, глаза - веселые,
добрые, и - трезвый. "Ничего не имею против", - ответила кротко. Так они и
гуляли в парке до вечера. Гусев рассказывал о войнах, набегах,
переворотах, - такое, что ни в одной книге не прочтешь. Проводил Машу в
Петербург, до квартиры, и с того дня стал к ней ходить. Маша просто и
спокойно отдалась ему. И тогда полюбила, - вдруг, кровью всей
почувствовала, что он ей - родной. С этого началась ее мука...
Чайник закипел. Маша сняла его, и опять затихла. Уже давно ей чудился
какой-то шорох за дверью, в пустой зале. Но было так грустно, - не
вслушивалась. Но сейчас - явственно, слышно - шаркали чьи-то шаги.
Маша быстро открыла дверь и высунулась. В одно из окон, в залу,
пробивался свет уличного фонаря и слабо освещал пузырчатыми пятнами
несколько низких колонн. Между ними Маша увидела седого, нагнувшего лоб,
старичка, без шапки, в длинном пальто, - стоял, вытянув шею, и глядел на
Машу. У нее ослабели колени.
- Вам что здесь нужно? - спросила она шопотом.
Старичок поднял палец и погрозил ей. Маша с силой захлопнула дверь, -
сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, - шаги теперь отдалялись:
старичок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.
Вскоре, с другой стороны залы раздались быстрые, сильные шаги мужа...
Гусев вошел веселый, перепачканный копотью.
- Слей ка помыться, - сказал он, расстегивая ворот, - завтра едем,
прощайте. Чайник у тебя горячий? - это славно. - Он вымыл лицо, крепкую
шею, руки по локоть, вытираясь - покосился на жену. - Будет тебе, не
пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой
час далеко, отметка не сделана. А умирать - все равно не отвертишься: муха
на лету заденет лапой, ты - брык и помер.
Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, - разломил, окунул в
соль.
- На завтра приготовь чистое, две смены, - рубашки, подштаники,
подвертки. Мыльца не забудь, - шильца да мыльца. Ты что - опять плакала?
- Испугалась, - ответила Маша, отворачиваясь, - старик какой-то все
ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.
- Это не ехать - что старик-то пальцем погрозил?
- На несчастье он погрозил.
- Жалко я уезжаю, я бы этого старикашку засыпал. Это непременно
кто-нибудь из бывших, здешних, бродит по ночам, нашептывает, выживает.
- Алеша, ты вернешься ко мне?
- Сказал - вернусь, значит - вернусь. Фу ты, какая беспокойная.
- Далеко едешь?
Гусев засвистал, кивнул на потолок и, посмеиваясь глазами, налил
горячего чая на блюдце:
- За облака, Маша, лечу, вроде этой бабы.
Маша только опустила голову. Гусев лег в постель. Маша неслышно
прибирала посуду, села штопать носки, - не поднимала глаз. А когда скинула
платье и подошла к постели, - Гусев уже спал, положив руку на грудь,
спокойно закрыв ресницы. Маша прилегла рядом и глядела на мужа. По щекам
ее текли слезы, - так он был ей дорог, так тосковала она по его
неспокойному сердцу: "Куда летит, чего ищет? - не ищи, не найдешь дороже
моей любви".
На рассвете Маша поднялась, вычистила платье мужа, собрала чистое
белье. Гусев проснулся. Напился чаю, - шутил, гладил Машу по щеке. Оставил
денег, - большую пачку. Вскинул на спину мешок, задержался в дверях, и
перекрестил Машу. Ушел. Так она и не узнала, - куда он уезжает.

ОТЛЕТ

В пять часов дня на пустыре перед мастерской Лося стал собираться
народ. Шли с набережной, бежали из переулков, бубнили, сбивались в кучки,
лежали на чахлой траве, - поглядывали на низкое солнце, пустившее сквозь
облака широкие лучи.
Перед толпой, не допуская близко подходить к сараю, стояли солдаты
милиции. Двое конных, скуластые, в острых шапках, разъезжая шагом, свирепо
поглядывали на зевак.
Кричал на пустыре мороженщик. Толкались между людьми мальчишки с
припухшими от дрянной жизни глазами, - продавцы папирос и жулики.
Затесался сюда же сутулый старик, изъеденный чахоткой, - принес продавать
две пары штанов. День был теплый, августовский, летел над городом клин
журавлей.
Подходившие к толпе, к бубнящим кучкам, - начинали разговор:
- Что это народ собрался, - убили кого?
- На Марс сейчас полетят.
- Вот тебе дожили, - этого еще не хватало!
- Что вы рассказываете? Кто полетит?
- Двоих арестантов, воров, из тюрьмы выпустили, запечатают их в
цинковый бидон и - на Марс, для опыта.
- Бросьте вы врать, в самом деле.
- То есть, как это я - вру?
- Да - ситец сейчас будут выдавать.
- Какой ситец, по скольку?
- По восьми вершков на рыло.
- Ах, сволочи. На дьявол мне восемь вершков, - на мне рубашка сгнила,
третий месяц хожу голый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24