— Тогда, разумеется… не-то чтобы я усомнился в твоих приказах, но… разве это не означает, что и без сегодняшнего деянья тебе б ничего не грозило?
— Возможно. — В голосе ее звучало одно лишь безразличье. — Нам не всегда под силу верно читать знаки, и может статься, богиня уже знала, что будет свершено сегодня. Теперь же я уверена, что мне ничто не угрожает. Все, что мне нужно — это дождаться смерти Мерлина. Уже дважды, как тебе известно, сюда доходили известия о его смерти, и дважды я успевала возрадоваться, прежде чем обнаруживала, что эти россказни лживы и что старый дурак еще цепляется за жизнь. Но вскоре настанет день, когда такая весть будет правдива. Я об этом позаботилась, Габран. И когда такой день настанет, когда Мерлин темной тенью перестанет маячить за плечом Артура, тогда я смогу явиться в Камелот без опаски и привезти с собой Мордреда. С братом я справлюсь… И если не так, как управилась с ним когда-то, то как сестра, у которой осталось еще немало власти и немного красоты…
— Госпожа… Моргауза…
На это королева рассмеялась нежно и протянула ему руку.
— Ну же, Габран, для ревности тут нет причины! И бояться меня тоже нет нужды. Ты сам знаешь, что делать с ведьмовством, какое я могу обратить против тебя. Труды, что еще предстоят тебе в остаток ночи, придутся тебе более по вкусу, чем те, с которых эта ночь началась. Иди же в постель. Благодаря тебе теперь все благополучно. Ты послужил мне более чем верно.
“Как и они”. Но этой мысли Габран не высказал вслух. И вскоре, избавившись от мокрых одежд и лежа на широкой постели подле Моргаузы, он забыл об этой мысли, как забыл о двух мертвых телах, которые оставил в дымящемся остове хижины на берегу Тюленьей бухты.
5
Мордред проснулся рано, в обычный свой час.
Остальные мальчики еще спали, но в эту предрассветную пору отец всегда поднимал его со словами, что пора приниматься за работу. Несколько минут он лежал, оглядывая новую комнату вокруг себя и не понимая, где он очутился, а потом все вспомнил. Он — в королевских палатах. Он — сын короля, и остальные королевские дети спят здесь же, в одной с ним опочивальне. Старший из них, принц Гавейн, лежал подле него, в одной с ним кровати. В другой спали три младших принца: близнецы и маленький Гарет.
У него еще не было возможности переговорить с ними. Вчера вечером, когда Габран привез его назад во дворец, Мордреда отдали на попечение старухи, бывшей некогда кормилицей принцев; она еще состоит, пояснила ему старуха, нянькой при Гарете и заботится об одежде мальчиков и до некоторой степени — об их благоденствии. Старуха отвела Мордреда в каморку, заставленную ларями и сундуками, из которых подобрала ему новую одежду. Оружия ему пока не будет; завтра успеет получить, кисло буркнула старуха, ждать недолго, и надо думать, он немедля забьет себе голову резней и убийствами, как все они. Ох уж эти мужчины! Мальчишки — тоже не сахар, но их хотя бы приструнить еще можно, и пусть он зарубит себе на носу, она теперь, может, и в преклонных годах, но вполне в силах задать добрую порку, если потребуется… Мордред молчал и слушал, все оглаживая и щупая добрую новую тунику и пытаясь не зевать, пока старуха хлопотала вокруг него. Из ее болтовни — а старая Эйсла не умолкала ни на минуту — он заключил, что королева Моргауза была своеобразной, переменчивой, чтобы не сказать большего. То она брала мальчиков с собой на верховую прогулку, показывая им, как охотиться, по обычаю большой земли, с соколом и собаками, и до поздней ночи пичкала их различными яствами на обильном пиру; то на следующий день мальчики оказывались позабыты, им запрещалось даже входить в ее покои, а потом вновь их вызывали среди ночи послушать менестреля или развлечь заскучавшую неугомонную королеву рассказами о том, как провели день. Более того, обходилась она с сыновьями неровно. Вероятно, единственным принципом римских времен, которого придерживалась королева Моргауза, был “разделяй и властвуй”. Гавейну, как старшему и наследнику, предоставлялось больше свободы и некоторые привилегии, недоступные для остальных; Гарет, младший сын, родившийся после смерти отца, был любимцем. Оставались близнецы, которые, как заключил по поджатым губам и покачиванию головой Эйслы Мордред, и без постоянных трений, вызываемых ревностью и разочарованиями, были упрямы и неуживчивы.
Когда наконец добрый час спустя Мордред, перебросив через локоть аккуратно сложенные новые одежды, последовал за кормилицей в опочивальню, он был даже рад, когда обнаружил, что все мальчики легли еще до него и теперь беспробудно спят. Эйсла осторожно забрала Гарета из постели Гавейна, потом откатила в сторону близнецов и пристроила к ним в кровать малыша. Ни один из троих даже не шелохнулся. Подоткнув вокруг них меховое одеяло, кормилица жестом указала Мордреду на место подле Гавейна. Раздевшись, он скользнул в нагретую постель. Старуха, едва слышно бормоча себе под нос, повозилась еще несколько минут, складывая на лари у постелей разбросанную повсюду одежду принцев, а потом удалилась, мягко притворив за собой дверь. Не успела она еще выйти из комнаты, как Мордред уже погрузился в сон.
А теперь в окно лился свет, настал новый день, и сна у него ни в одном глазу. Мордред с наслаждением потянулся, чувствуя, как в нем нарастает радостное возбужденье. Он нутром чувствовал, что этот день принесет ему нечто новое. Постель была теплая и чистая и лишь смутно пахла тонко выделанным мехом, из которого было сшито одеяло. Спальный покой принцев был большой и, на взгляд Мордреда, — богато обставленный: меж двумя широкими кроватями стояли сундуки для одежды и перед дверью, закрывая доступ сквознякам, висел толстый занавес. И пол, и стены были облицованы большими плитами вездесущего серого песчаника. Несмотря на то что на дворе стояло лето, в этот ранний час в опочивальне было очень холодно, но здесь было много чище, чем после самой дотошной уборки в хижине Сулы, и что-то в душе мальчика потянулось к этой чистоте как к чему-то позабытому, но желанному. Между кроватями помещалось узкое окно, в которое залетал прохладный и чистый утренний ветерок, несший с собой запах воды и соли.
Мордред не мог больше лежать спокойно. Гавейн спал, свернувшись по-щенячьи клубком в груде мехов. Что до близнецов, спавших на второй кровати, то за краем одеяла виднелись лишь их макушки. Гарета они столкнули на самый край, так что малыш отчасти свесился с кровати, но тем не менее спал беспробудным сном.
Мальчик потихоньку выскользнул из кровати. Прошлепав босыми ногами по полу, он стал коленями на сундук и выглянул в окно. Окно выходило на дальнюю от моря сторону; вывернув шею, Мордред увидел внутренний двор и главные ворота в стенах, окружавших дворец. Шум моря доносился сюда лишь глухим бормотанием под беспрестанные крики и стоны чаек. Мордред поглядел в другую сторону, где за стенами холма расстилалась вересковая равнина, мягко поднимаясь к вершине пологого холма, а через нее взбиралась на гребень поросшая дерном дорога, зеленая на фоне сизого вереска. За этим гребнем, как за горизонтом, лежал дом его приемных родителей. Его отец, наверно, сейчас запивает водой утреннюю краюху хлеба, а потом отправится в море. Если Мордред хочет повидать его (чтобы поскорей с этим покончить, произнес шепоток и тут же был задавлен на темных, едва сознаваемых задворках его мыслей), пойти надо сейчас.
На сундуке лежала новая туника, которую ему дали прошлой ночью, а возле нее плащ, фибула и кожаный пояс с застежкой из бронзы. Но уже протянув руку за этой новой драгоценной одеждой, он передумал и, коротко передернув плечами, подобрал с полу старое платье, брошенное вчера в угол, и поспешно натянул через голову голубую тунику. Поднырнув под занавес у двери, он выскользнул из комнаты и босиком прокрался по холодным каменным коридорам в большой зал.
В зале еще все спали, но во дворе уже сменялась стража и сновали слуги. Никто не остановил его, никто не заговорил с ним, когда он осторожно пробирался через загроможденный козлами и лавками зал к дверям, ведущим во двор. Ворота во внешних стенах стояли открытые настежь, и пара крестьян втаскивала во двор огромную телегу, доверху груженную пластами нарезанного торфа. Пара стражников лениво наблюдали за ними у караульной, жуя ячменные лепешки и по очереди отхлебывая из рога с элем.
Когда Мордред подошел ближе, один из стражников, глянув поверх обода рога, заметил его, толкнул локтем второго и произнес что-то неразборчивое. Мальчик помялся, он почти что ждал, что его вот-вот остановят или, уж во всяком случае, допросят, какое у него дело, но ни один из стражей и не думал делать ничего подобного. Вместо этого первый поднял руку, словно отдавая ему честь, а потом отступил на шаг, давая Мордреду пройти.
Пожалуй, ни одна из величественных и пышных церемоний, которые принцу Мордреду случалось видеть за свою жизнь, не могла бы равняться с этой. Сердце у него подпрыгнуло, забилось, словно у самого горла, и он почувствовал, как краска прилила к его щекам. Но ему удалось заставить себя спокойно произнести “Доброго вам дня”, после чего он гордо вышел из ворот дворца и бегом припустил по зеленой дороге, уходившей на пустоши.
Он бежал по дороге, а сердце его все еще взволнованно билось. Солнце встало, и впереди стелились длинные тени. Блестела, тонким паром поднималась с травинок роса, капли ее горели в солнечных лучах на выглаженных легким ветерком тростниках, так что казалось, что все вокруг переливается и искрится светом, словно более нежное отраженье бесконечного и мучительно яркого сияния моря. Над головой белели перышками облака, воздух полнился пением птиц, и жаворонки, закончив свои трели, взлетали с гнезд среди вереска. Вскоре Мордред миновал середину равнины, и впереди перед ним открылся пологий склон, уходивший к самым утесам, а за ними вновь бескрайнее сверкающее море.
Отсюда в прозрачном утреннем свете за гладью воды ему был виден Верхний остров. А за ним лежала большая земля, великая и полная чудес страна, какую островитяне, отчасти в шутку, отчасти из невежества, называли “соседний остров”. Много раз, выйдя в море на лодке отца, он видел северные скалы и пытался вообразить себе остальные чудеса: ее обширные равнины, ее леса, дороги и гавани, ее города и замки. А теперь эта страна, хоть и скрывалась сегодня за легкой дымкой, перестала быть недоступной мечтой. Она стала Верховным королевством, в которое он однажды отправится и где однажды он займет свое — и значительное — место. Если его новое положенье при дворе что-то означает, то именно это. Уж он-то об этом позаботится.
Рассмеявшись от счастья, Мордред взбежал на утес.
Вот он уже почти на самой его вершине, где нарезал торф. Он остановился, намеренно медля у рва, который вчера выкопал. Как, казалось, давно это было! Теперь работу придется заканчивать Бруду, к тому же в одиночку, а в последнее время старик начал жаловаться на боли в пояснице. Быть может, думал мальчик, поскольку ему, по всей видимости, позволят беспрепятственно покидать дворец и возвращаться туда по желанью, он сможет приходить сюда каждый день — к примеру, за час до того, как встанут остальные принцы, — и закончить нарезку торфа. А если его и впрямь возвысят до принца и у него будут свои слуги, он сможет поручить им это или послать их собирать лишайники для красок, которыми мать красит материю. Корзинка стояла еще на краю рва, где он, позабыв, бросил ее днем раньше. Подхватив корзинку, мальчик побежал по тропке к дальнему краю утеса.
Над бухточкой с криками носились чайки. Шум их криков накатил на него словно волна, ветром принесенная с моря. Что-то еще было в этом ветре, какой-то незнакомый запах, и странный отзвук птичьего крика полоснул его словно лезвие ножа. Дым? Над крышей хижины обычно вился дымок, но это был иной дым, будто бы прокисшие и стылые зловещие испарения; запах казался издевкой над добрым ароматом жареного мяса, какой встречал его в те дни, когда у Сулы было что поджарить на вертеле над очагом. Определенно недобрый запах; тошнотворный и гадкий, он словно бы отравил утро.
Пусть вследствие порочного деяния, но по крови Мордред был сын короля-воителя и внук еще двух воинственных королей. А учитывая тяжелое крестьянское детство, мальчик считал страх чем-то, чему следовало немедля взглянуть в лицо и выяснить, что его так пугает. Бросив корзинку с лишайниками, он опрометью бросился к ведущей вниз с утеса тропинке к самому гребню, откуда он мог бы заглянуть в бухточку, что еще вчера была ему домом.
Была. Привычная хижина, глиняная печурка, веревки с сушившейся на них рыбой, развешенные для просушки сети — все исчезло. Лишь четыре стены его дома стояли на песке небольшой бухточки: почерневший остов, над которым лениво тянулся вонючий дым, отравлявший морской ветер. Часть каменных плит, покрывавших крышу, еще лежала на своем месте, прочно держалась на вбитых во внешние стены каменных полках, но внутренние стены были далеко не прочными, и в некоторых местах потолочные плиты были скреплены кусками досок, приливом выброшенных на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63