Воздух пах свежестью и чуть-чуть влагой.
Я сказала об этом Максу, и он кивнул:
– Через несколько минут сама увидишь почему. Вообще-то у нас здесь винный погреб, но дальше он переходит в естественные пещеры. Не знаю, где они открываются на поверхности – наверное, отверстие не больше каминной трубы, – но воздух тут всегда свежий, и чувствуется запах моря. Внизу тоже стоят стеллажи для вина. В прошлом веке, когда было принято выпивать по четыре бутылки в день, для погреба требовалось много места. Во всяком случае, когда хозяева построили Кастелло, им, должно быть, показалось самым естественным воспользоваться пещерами под утесом.
– Изумительно. Полагаю, твой отец говорил именно о них.
– Да. Большинство прибрежных утесов изрезано пещерами, но ему нравится думать, будто пещера Кастелло и является настоящей кельей Просперо. А когда я намекаю, что вряд ли тут когда-то имелся нормальный выход наружу, он говорит, что это не важно. Я так понимаю, что это очередная «поэтическая правда» вроде мартышек.
– Ладно тебе! Такая милая романтическая история, и я за нее горой! В конце-то концов, что такое факты? Мы получаем их каждый день... А где мы теперь по отношению к «снаружи»?
– Пока еще движемся вдоль фундамента дома. Сама пещера находится под южным мысом, причем на порядочной глубине. Сейчас еще раз спустимся по лестнице, а там будет естественный проход к пещере. Погоди, вот и пришли.
Мы уже одолели две трети коридора. Макс остановился и повернулся к одному из пустых стеллажей. Я недоуменно наблюдала за ним. Он ухватился за полку, на взгляд ничем не отличающуюся от остальных выступов каменной стены, и изо всех сил потянул за нее. Узкий кусок стены вдруг поддался – тяжеловесно и отнюдь не бесшумно – и выехал в проход. За ним темнел, уходя во мрак, вертикальный проем.
– Боже мой! – воскликнула я, и Макс засмеялся.
– Правда здорово? Говорю же тебе, в Кастелло есть все! Говоря начистоту, у меня имеется сильное подозрение, что старый Форли хранил лучшие вина именно здесь, подальше от дворецкого... Теперь осторожней, дальше электричества нет. Я захватил фонарик – вот, подержи, пожалуйста, минутку, пока я закрою за нами дверь. Да не гляди так испуганно!
– А она не захлопнется и не замурует нас тут навсегда, пока наши кости не побелеют?
– Как ни жаль, даже до утра не замурует. Сюда. Дай мне фонарик, пожалуйста. Я пойду впереди.
Второй пролет ступенек, заметно круче первого, был, судя по всему, сделан не из гладких плит, а вырублен в самой скале. От подножия лестницы, уводя вниз и теряясь во тьме, вился прорезанный в каменной толще проход. Макс пошел вперед, освещая путь фонарем. Стены поблескивали от сырости, свежий воздух повеял сильнее и стал ощутимо солоней, а каменные своды над нами хранили – вероятно, лишь в моем воображении – слабый, отдаленный гул, похожий на шелест прибоя в ракушке. В какой-то момент мне показалось, будто я и вправду различаю шум моря, но это впечатление тут же исчезло. В спокойном холодном воздухе звучали лишь наши шаги по камням.
Макс повернулся ко мне. Электрический желтый свет, отбрасывавший кругом резкие тени, на мгновение превратил его лицо в лик незнакомца. Тень его, искривленная и огромная, прыгала по неровной стене.
– Далеко еще?
Голос мой звучал как-то непривычно, словно эхо шепота в гулком зале.
– За угол, – ответил Макс, – и вниз по пяти, нет, шести ступенькам... Ага, а вот и сторожевой пес.
Луч фонаря высветил бледное пятно запрокинутого лица и голубовато-стальной блеск на дуле ружья.
– Адони? Это Макс. Я привел с собой мисс Люси. Он в порядке?
– Да, сейчас ему лучше. Он проснулся.
За спиной Адони висела занавеска из какой-то грубой ткани вроде мешковины, а снизу пробивался тусклый теплый свет. Адони отдернул занавеску передо мной и отступил в сторону. Макс выключил фонарик и жестом пропустил меня вперед. Я вошла в пещеру.
Она оказалась большой. Высокие сумрачные своды тонули в тенях, откуда, точно сосульки, свисали сталактиты, но стены до высоты шести – восьми футов были выбелены и заняты винными стеллажами, рамами и уютными округлыми бочонками. Один из этих бочонков, поставленный вертикально, образовывал стол. Водруженная на него старинная лампа года этак 1850-го – должно быть, одолженная из того же музея древностей наверху – распространяла вокруг нежно-оранжевый свет и радовала душу поблескиванием меди. Воздух был согрет стоявшей посреди комнаты прямо на полу керосинкой с кастрюлькой кофе. Откуда-то из тени доносилось мерное капанье: с одного из сталактитов в выбоинку в камне сочилась свежая вода. Звук этот казался мирным и домашним, как протекающий кран. Аромат кофе и сигарет, неяркий огонек керосинки еще больше усиливали неожиданный эффект уюта и спокойной расслабленности.
В дальнем углу пещеры на вбитых в стену рамах была устроена кровать, хоть и самодельная, но заманчиво мягкая и удобная на вид: два брошенных один на другой пружинных матраса, груда покрывал и пуховых подушек и огромнейшее стеганое одеяло.
Там-то и лежал Спиро, облаченный в нечто весьма смахивающее на пижаму сэра Джулиана (бледно-голубой шелк с алой отделкой). Он выглядел вполне спокойным и почти здоровым. Подставка из подручных материалов поддерживала одеяло, чтобы оно не давило на больную ногу.
Он поднял на нас глаза поверх чашки, слегка удивился при виде меня и метнул на Макса быстрый вопросительный взгляд. Макс ответил ему по-английски:
– Это сестра кириа Форли. Она мой друг. И твой тоже. Она собирается помочь нам, и я хочу, чтобы она послушала твой рассказ.
Спиро внимательно, но без особой доброжелательности посмотрел на меня. Круглые черные глаза, удивительно похожие на глаза его сестры, глядели настороженно и оценивающе. Я, конечно, узнала в нем того паренька с фотографий, но лишь отдаленно. Те же густые пружинистые волосы, то же крепкое тело, те же сильные плечи и широкая шея – но ощущение здоровья и солнечного света (и счастья!) исчезло. Он был бледен, а пижама делала его особенно юным и трогательно-беззащитным.
Макс подвинул ко мне какой-то ящик вместо стула.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он паренька. – Болит?
– Нет.
В этой очевидной лжи не сквозило и тени бравады. Все было ясно и так. Просто человек не желает признаваться в слабости, а боль – одно из ее проявлений.
– Он немного поспал, – сообщил Адони.
– Вот и славно.
Макс примостился на краешке бочонка рядом с лампой. Его тень, огромная и черная, повисла на сводах пещеры. Минуту-другую он внимательно разглядывал младшего из двух друзей, а потом обратился к нему:
– Если тебе уже лучше, мне бы хотелось, чтобы ты рассказал нам точно, что с тобой приключилось. И на этот раз, пожалуйста, со всеми подробностями.
– С чем, с чем?
– Все, что сможешь вспомнить, – пояснил Макс, а Адони тихонько добавил что-то по-гречески.
– Хорошо.
Спиро допил кофе и, не глядя, протянул чашку Адони. Тот взял ее, тихо отнес в сторонку, а потом снова вернулся к кровати и примостился на краешке, свернувшись, грациозно, как кошка, поближе к голове и подальше от больной ноги. Достав из кармана две полученные от Макса сигареты, он засунул в рот обе сразу, раскурил и передал одну Спиро. Спиро взял ее, не удостоив Адони ни словом, ни взглядом, но, в отличие от его обращения со мной, здесь не чувствовалось ни замкнутости, ни отстраненности, ни недружелюбия. Сразу было видно, что эти два молодых человека знают друг друга так хорошо, что слова им почти не нужны. Они сидели бок о бок, опершись о груду подушек, – Адони, грациозный и непринужденный, и Спиро, набычившийся и настороженный, нервно затягивающийся и прячущий сигарету в кулаке, как делают простолюдины.
Он бросил еще один внимательный взгляд в мою сторону и больше не обращал на меня ни малейшего внимания, всецело сосредоточившись на Максе, как будто тот собирался судить его – сразу и судья, и спаситель, и истина в последней инстанции. Макс же слушал, не двигаясь, замерев на месте. Его огромная горбатая тень протянулась через пол на стену и выше – до середины сводчатого потолка пещеры.
Спиро рассказывал медленно, на лице его все явственней проступали следы утомления и подавленности. Почему-то я совершенно не помню, на каком языке он говорил: то ли он хорошо владел английским, то ли Макс и Адони переводили по ходу дела – подозреваю, что, скорее всего, второе. Но как бы там ни было, рассказ струился живо и образно, наливаясь яркими красками в этом темном погребе, где светила тусклая лампа и пахло табачным дымом, с которым смешивалось слабое благоухание, исходившее от шелкового халата Джулиана Гейла, а два юноши свернулись калачиком на груде одеял и подушек.
Наверное, эта странная, непривычная обстановка, поздний час, усталость и недавний эмоциональный всплеск, связанный с Максом, каким-то образом обострили мое восприятие, но впоследствии вся эта сцена всегда казалась мне всего лишь сном. И в этом сне я обнаружила вдруг, что полностью поверила в вину Годфри и хотела теперь только услышать, как именно он совершил свое преступление. Наверное, завтра, при свете дня, дело обретет другой оттенок, однако теперь чудилось, что самое невероятное может обернуться правдой, даже теория старого актера, будто эта пещера – келья Просперо и здесь, на этом грубом полу, неаполитанские лорды ждали, чтобы услышать историю давно утонувшего герцога, как я сейчас ждала услышать историю Спиро.
Он сказал, что в том ночном плавании ничто не показалось ему странным или необычным. Разве только слегка удивило, что небо было не совсем ясным и, судя по сообщениям радио, на рассвете могло заштормить. Он сообщил об этом Годфри, но тот ответил – пожалуй, излишне резко, – что еще распогодится. Они вывели лодку и вышли в море незадолго до двенадцати. Как и предвидел Спиро, ночь была темной и ветреной, но он не стал больше указывать на это Годфри, который оставался в каюте, сославшись на необходимость заняться камерой и оборудованием.
– Он казался таким же, как всегда? – спросил Макс.
Спиро нахмурился, обдумывая вопрос.
– Не могу сказать, – ответил он наконец. – Он был молчалив и, возможно, немного резок со мной, когда я возразил насчет погоды, но он весь день был такой. Я решил, он все еще сердится на меня за то, что утром я без разрешения зашел в эллинг посмотреть яхту, поэтому я ничего не сказал и ничего такого не подумал. Он платит мне, и дело с концом.
– Все равно это может оказаться интересным, – медленно произнес Макс. – Но пока давай продолжай. Вы вышли в пролив, и ночь была темной.
Спиро сделал быструю затяжку и неловко оглянулся – нога стесняла его движения, – собираясь стряхнуть пепел на пол. Адони вытащил из-под пустой кофейной чашки блюдце и поставил его так, чтобы Спиро было удобно дотягиваться.
– По моим подсчетам, мы были примерно на полпути, – продолжил Спиро, – в проливе между Коулоурой и материком. А когда приблизились к Перистеройским островам, море довольно сильно разгулялось – видны были белые барашки на волнах. Я спросил мистера Мэннинга, не лучше ли нам ненадолго лечь в дрейф с подветренной стороны и подождать, пока не прояснится – ветер дул порывами и время от времени в разрывах между облаками виднелись звезды, – но он сказал, нет, плывем дальше. Ну, мы поплыли и проплыли еще, по моим подсчетам, мили две. Тогда он вышел из каюты и послал меня приготовить кофе. – Паренек покосился на Макса из-под густых бровей. – Камера лежала там, на столе, но не думаю, что он и вправду ее осматривал, потому что свет не горел, только слабая штормовая лампа. В то время я об этом как-то не подумал – когда мы выезжали ночью фотографировать, то, само собой, всегда плыли без света. Но потом, все это время, пока я валялся в постели и мне было больше нечего делать, кроме как думать и гадать... вот тогда-то я вспомнил все, что показалось мне странным в тот вечер. Странно, что мы вышли фотографировать в такую темную ночь; странно, что он солгал насчет камеры; а страннее всего то, что произошло дальше.
Адони усмехнулся:
– Знаю, мотор заглох. И что в этом странного после того, как утром ты разобрал его на куски, мой маленький гений?
Спиро в первый раз улыбнулся и произнес по-гречески что-то, что никто не удосужился мне перевести.
– Если бы такое случилось, – добавил он с восхитительной простотой, – это было бы и впрямь очень странно. Но этого не произошло.
– Но ты же сам говорил...
– Я сказал, что мотор остановился. Я не говорил, что он заглох. С мотором было все в порядке.
Макс зашевелился.
– Ты, разумеется, в этом полностью уверен.
Юноша кивнул.
– Не нужно быть гением по части моторов, чтобы понять, что там ничего плохого не произошло. Даже ты, – ехидный взгляд в сторону Адони, – даже ты разобрался бы, мой красавчик. – Он увернулся от тычка Адони и засмеялся. – Ну давай, ударь меня, уж сейчас-то это у тебя получится.
– Я подожду, – пообещал Адони.
Спиро снова повернулся к Максу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Я сказала об этом Максу, и он кивнул:
– Через несколько минут сама увидишь почему. Вообще-то у нас здесь винный погреб, но дальше он переходит в естественные пещеры. Не знаю, где они открываются на поверхности – наверное, отверстие не больше каминной трубы, – но воздух тут всегда свежий, и чувствуется запах моря. Внизу тоже стоят стеллажи для вина. В прошлом веке, когда было принято выпивать по четыре бутылки в день, для погреба требовалось много места. Во всяком случае, когда хозяева построили Кастелло, им, должно быть, показалось самым естественным воспользоваться пещерами под утесом.
– Изумительно. Полагаю, твой отец говорил именно о них.
– Да. Большинство прибрежных утесов изрезано пещерами, но ему нравится думать, будто пещера Кастелло и является настоящей кельей Просперо. А когда я намекаю, что вряд ли тут когда-то имелся нормальный выход наружу, он говорит, что это не важно. Я так понимаю, что это очередная «поэтическая правда» вроде мартышек.
– Ладно тебе! Такая милая романтическая история, и я за нее горой! В конце-то концов, что такое факты? Мы получаем их каждый день... А где мы теперь по отношению к «снаружи»?
– Пока еще движемся вдоль фундамента дома. Сама пещера находится под южным мысом, причем на порядочной глубине. Сейчас еще раз спустимся по лестнице, а там будет естественный проход к пещере. Погоди, вот и пришли.
Мы уже одолели две трети коридора. Макс остановился и повернулся к одному из пустых стеллажей. Я недоуменно наблюдала за ним. Он ухватился за полку, на взгляд ничем не отличающуюся от остальных выступов каменной стены, и изо всех сил потянул за нее. Узкий кусок стены вдруг поддался – тяжеловесно и отнюдь не бесшумно – и выехал в проход. За ним темнел, уходя во мрак, вертикальный проем.
– Боже мой! – воскликнула я, и Макс засмеялся.
– Правда здорово? Говорю же тебе, в Кастелло есть все! Говоря начистоту, у меня имеется сильное подозрение, что старый Форли хранил лучшие вина именно здесь, подальше от дворецкого... Теперь осторожней, дальше электричества нет. Я захватил фонарик – вот, подержи, пожалуйста, минутку, пока я закрою за нами дверь. Да не гляди так испуганно!
– А она не захлопнется и не замурует нас тут навсегда, пока наши кости не побелеют?
– Как ни жаль, даже до утра не замурует. Сюда. Дай мне фонарик, пожалуйста. Я пойду впереди.
Второй пролет ступенек, заметно круче первого, был, судя по всему, сделан не из гладких плит, а вырублен в самой скале. От подножия лестницы, уводя вниз и теряясь во тьме, вился прорезанный в каменной толще проход. Макс пошел вперед, освещая путь фонарем. Стены поблескивали от сырости, свежий воздух повеял сильнее и стал ощутимо солоней, а каменные своды над нами хранили – вероятно, лишь в моем воображении – слабый, отдаленный гул, похожий на шелест прибоя в ракушке. В какой-то момент мне показалось, будто я и вправду различаю шум моря, но это впечатление тут же исчезло. В спокойном холодном воздухе звучали лишь наши шаги по камням.
Макс повернулся ко мне. Электрический желтый свет, отбрасывавший кругом резкие тени, на мгновение превратил его лицо в лик незнакомца. Тень его, искривленная и огромная, прыгала по неровной стене.
– Далеко еще?
Голос мой звучал как-то непривычно, словно эхо шепота в гулком зале.
– За угол, – ответил Макс, – и вниз по пяти, нет, шести ступенькам... Ага, а вот и сторожевой пес.
Луч фонаря высветил бледное пятно запрокинутого лица и голубовато-стальной блеск на дуле ружья.
– Адони? Это Макс. Я привел с собой мисс Люси. Он в порядке?
– Да, сейчас ему лучше. Он проснулся.
За спиной Адони висела занавеска из какой-то грубой ткани вроде мешковины, а снизу пробивался тусклый теплый свет. Адони отдернул занавеску передо мной и отступил в сторону. Макс выключил фонарик и жестом пропустил меня вперед. Я вошла в пещеру.
Она оказалась большой. Высокие сумрачные своды тонули в тенях, откуда, точно сосульки, свисали сталактиты, но стены до высоты шести – восьми футов были выбелены и заняты винными стеллажами, рамами и уютными округлыми бочонками. Один из этих бочонков, поставленный вертикально, образовывал стол. Водруженная на него старинная лампа года этак 1850-го – должно быть, одолженная из того же музея древностей наверху – распространяла вокруг нежно-оранжевый свет и радовала душу поблескиванием меди. Воздух был согрет стоявшей посреди комнаты прямо на полу керосинкой с кастрюлькой кофе. Откуда-то из тени доносилось мерное капанье: с одного из сталактитов в выбоинку в камне сочилась свежая вода. Звук этот казался мирным и домашним, как протекающий кран. Аромат кофе и сигарет, неяркий огонек керосинки еще больше усиливали неожиданный эффект уюта и спокойной расслабленности.
В дальнем углу пещеры на вбитых в стену рамах была устроена кровать, хоть и самодельная, но заманчиво мягкая и удобная на вид: два брошенных один на другой пружинных матраса, груда покрывал и пуховых подушек и огромнейшее стеганое одеяло.
Там-то и лежал Спиро, облаченный в нечто весьма смахивающее на пижаму сэра Джулиана (бледно-голубой шелк с алой отделкой). Он выглядел вполне спокойным и почти здоровым. Подставка из подручных материалов поддерживала одеяло, чтобы оно не давило на больную ногу.
Он поднял на нас глаза поверх чашки, слегка удивился при виде меня и метнул на Макса быстрый вопросительный взгляд. Макс ответил ему по-английски:
– Это сестра кириа Форли. Она мой друг. И твой тоже. Она собирается помочь нам, и я хочу, чтобы она послушала твой рассказ.
Спиро внимательно, но без особой доброжелательности посмотрел на меня. Круглые черные глаза, удивительно похожие на глаза его сестры, глядели настороженно и оценивающе. Я, конечно, узнала в нем того паренька с фотографий, но лишь отдаленно. Те же густые пружинистые волосы, то же крепкое тело, те же сильные плечи и широкая шея – но ощущение здоровья и солнечного света (и счастья!) исчезло. Он был бледен, а пижама делала его особенно юным и трогательно-беззащитным.
Макс подвинул ко мне какой-то ящик вместо стула.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он паренька. – Болит?
– Нет.
В этой очевидной лжи не сквозило и тени бравады. Все было ясно и так. Просто человек не желает признаваться в слабости, а боль – одно из ее проявлений.
– Он немного поспал, – сообщил Адони.
– Вот и славно.
Макс примостился на краешке бочонка рядом с лампой. Его тень, огромная и черная, повисла на сводах пещеры. Минуту-другую он внимательно разглядывал младшего из двух друзей, а потом обратился к нему:
– Если тебе уже лучше, мне бы хотелось, чтобы ты рассказал нам точно, что с тобой приключилось. И на этот раз, пожалуйста, со всеми подробностями.
– С чем, с чем?
– Все, что сможешь вспомнить, – пояснил Макс, а Адони тихонько добавил что-то по-гречески.
– Хорошо.
Спиро допил кофе и, не глядя, протянул чашку Адони. Тот взял ее, тихо отнес в сторонку, а потом снова вернулся к кровати и примостился на краешке, свернувшись, грациозно, как кошка, поближе к голове и подальше от больной ноги. Достав из кармана две полученные от Макса сигареты, он засунул в рот обе сразу, раскурил и передал одну Спиро. Спиро взял ее, не удостоив Адони ни словом, ни взглядом, но, в отличие от его обращения со мной, здесь не чувствовалось ни замкнутости, ни отстраненности, ни недружелюбия. Сразу было видно, что эти два молодых человека знают друг друга так хорошо, что слова им почти не нужны. Они сидели бок о бок, опершись о груду подушек, – Адони, грациозный и непринужденный, и Спиро, набычившийся и настороженный, нервно затягивающийся и прячущий сигарету в кулаке, как делают простолюдины.
Он бросил еще один внимательный взгляд в мою сторону и больше не обращал на меня ни малейшего внимания, всецело сосредоточившись на Максе, как будто тот собирался судить его – сразу и судья, и спаситель, и истина в последней инстанции. Макс же слушал, не двигаясь, замерев на месте. Его огромная горбатая тень протянулась через пол на стену и выше – до середины сводчатого потолка пещеры.
Спиро рассказывал медленно, на лице его все явственней проступали следы утомления и подавленности. Почему-то я совершенно не помню, на каком языке он говорил: то ли он хорошо владел английским, то ли Макс и Адони переводили по ходу дела – подозреваю, что, скорее всего, второе. Но как бы там ни было, рассказ струился живо и образно, наливаясь яркими красками в этом темном погребе, где светила тусклая лампа и пахло табачным дымом, с которым смешивалось слабое благоухание, исходившее от шелкового халата Джулиана Гейла, а два юноши свернулись калачиком на груде одеял и подушек.
Наверное, эта странная, непривычная обстановка, поздний час, усталость и недавний эмоциональный всплеск, связанный с Максом, каким-то образом обострили мое восприятие, но впоследствии вся эта сцена всегда казалась мне всего лишь сном. И в этом сне я обнаружила вдруг, что полностью поверила в вину Годфри и хотела теперь только услышать, как именно он совершил свое преступление. Наверное, завтра, при свете дня, дело обретет другой оттенок, однако теперь чудилось, что самое невероятное может обернуться правдой, даже теория старого актера, будто эта пещера – келья Просперо и здесь, на этом грубом полу, неаполитанские лорды ждали, чтобы услышать историю давно утонувшего герцога, как я сейчас ждала услышать историю Спиро.
Он сказал, что в том ночном плавании ничто не показалось ему странным или необычным. Разве только слегка удивило, что небо было не совсем ясным и, судя по сообщениям радио, на рассвете могло заштормить. Он сообщил об этом Годфри, но тот ответил – пожалуй, излишне резко, – что еще распогодится. Они вывели лодку и вышли в море незадолго до двенадцати. Как и предвидел Спиро, ночь была темной и ветреной, но он не стал больше указывать на это Годфри, который оставался в каюте, сославшись на необходимость заняться камерой и оборудованием.
– Он казался таким же, как всегда? – спросил Макс.
Спиро нахмурился, обдумывая вопрос.
– Не могу сказать, – ответил он наконец. – Он был молчалив и, возможно, немного резок со мной, когда я возразил насчет погоды, но он весь день был такой. Я решил, он все еще сердится на меня за то, что утром я без разрешения зашел в эллинг посмотреть яхту, поэтому я ничего не сказал и ничего такого не подумал. Он платит мне, и дело с концом.
– Все равно это может оказаться интересным, – медленно произнес Макс. – Но пока давай продолжай. Вы вышли в пролив, и ночь была темной.
Спиро сделал быструю затяжку и неловко оглянулся – нога стесняла его движения, – собираясь стряхнуть пепел на пол. Адони вытащил из-под пустой кофейной чашки блюдце и поставил его так, чтобы Спиро было удобно дотягиваться.
– По моим подсчетам, мы были примерно на полпути, – продолжил Спиро, – в проливе между Коулоурой и материком. А когда приблизились к Перистеройским островам, море довольно сильно разгулялось – видны были белые барашки на волнах. Я спросил мистера Мэннинга, не лучше ли нам ненадолго лечь в дрейф с подветренной стороны и подождать, пока не прояснится – ветер дул порывами и время от времени в разрывах между облаками виднелись звезды, – но он сказал, нет, плывем дальше. Ну, мы поплыли и проплыли еще, по моим подсчетам, мили две. Тогда он вышел из каюты и послал меня приготовить кофе. – Паренек покосился на Макса из-под густых бровей. – Камера лежала там, на столе, но не думаю, что он и вправду ее осматривал, потому что свет не горел, только слабая штормовая лампа. В то время я об этом как-то не подумал – когда мы выезжали ночью фотографировать, то, само собой, всегда плыли без света. Но потом, все это время, пока я валялся в постели и мне было больше нечего делать, кроме как думать и гадать... вот тогда-то я вспомнил все, что показалось мне странным в тот вечер. Странно, что мы вышли фотографировать в такую темную ночь; странно, что он солгал насчет камеры; а страннее всего то, что произошло дальше.
Адони усмехнулся:
– Знаю, мотор заглох. И что в этом странного после того, как утром ты разобрал его на куски, мой маленький гений?
Спиро в первый раз улыбнулся и произнес по-гречески что-то, что никто не удосужился мне перевести.
– Если бы такое случилось, – добавил он с восхитительной простотой, – это было бы и впрямь очень странно. Но этого не произошло.
– Но ты же сам говорил...
– Я сказал, что мотор остановился. Я не говорил, что он заглох. С мотором было все в порядке.
Макс зашевелился.
– Ты, разумеется, в этом полностью уверен.
Юноша кивнул.
– Не нужно быть гением по части моторов, чтобы понять, что там ничего плохого не произошло. Даже ты, – ехидный взгляд в сторону Адони, – даже ты разобрался бы, мой красавчик. – Он увернулся от тычка Адони и засмеялся. – Ну давай, ударь меня, уж сейчас-то это у тебя получится.
– Я подожду, – пообещал Адони.
Спиро снова повернулся к Максу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46