кое-где вместо стен там были решетки с вьющимися растениями. Внутри его украшали рекламные фотографии. Там были стол и складная кровать, на которой спала миссис Стивенсон, я располагался на покрытом циновками полу с Джонни, миссис Джонни, ее сестрой и дьявольским полчищем тараканов. Туда позвали старую колдунью, дополнявшую собой весь тот кошмар. Лампу поставили на пол, старуха села на порог, в руке она держала зеленую пальмовую ветвь, свет ярко освещал ее старческое лицо и выхватывал из темноты за ее спиной робкие лица зрителей. Наша волшебница начала с чтения нараспев заклинаний на древнем языке, переводчика с которого у меня не было; однако вновь и вновь в толпе снаружи раздавался смех, который быстро начинает распознавать любой из путешественников по тем островам, — смех ужаса. Вне всякого сомнения, эти полухристиане были потрясены, эти полуязычники испуганы. Мы спросили, к кому она обращается: к Ченчу или Табурику, — старуха завязывала узлами листья то здесь, то там, явно по какой-то арифметической системе, осмотрела с явно громадным удовольствием результат и дала ответы. Синди Колвин пребывал в добром здравии и совершал путешествие; у нас завтра должен был быть попутный ветер: таков был итог нашей консультации, за которую мы заплатили доллар. Следующий день занялся ясным и безветренным, но, думаю, капитан Рейд втайне поверил этой прорицательнице, потому что шхуна его была готова к выходу в море. К восьми часам лагуна покрылась рябью, пальмы закачались, зашелестели, до десяти часов мы плыли из пролива и шли под всеми незарифленными парусами, с бурлящей у шпигатов водой. Так что мы получили ветер, вполне стоивший доллара, но сведения о моем друге в Англии, как выяснилось полгода спустя, когда я получил почту, были неверными. Видимо, Лондон лежит за горизонтом островных богов.
Тембинок во время первых сделок показал себя суровым противником суеверий; и не задержись там «Экватор», мы бы могли покинуть остров, считая его агностиком. Однако же он как-то пришел к нам в маниап, где миссис Стивенсон раскладывала пасьянс. Она, как могла, объяснила, что представляет собой эта игра, и в шутку заключила, что это ее дьявольская работа, и если пасьянс выйдет, «Экватор» прибудет на другой день. Тембинок, по всей видимости, облегченно вздохнул; мы оказались не такими уж отсталыми; ему больше не требовалось притворяться, и он тут же ударился в исповедь. Сказал, что каждый день тоже занимается дьявольской работой, чтобы узнать, появятся ли суда, а потом принес нам настоящий отчет о результатах. Поразительно, до чего регулярно он ошибался, однако объяснения у него были всегда наготове. В открытом море, но не на виду была шхуна, но она либо шла не к Апемаме, либо изменила курс, либо заштилела. Когда король так публично обманывал себя, я взирал на него с каким-то почтением. Видел за ним всех отцов, всех философов и ученых прошлого; перед ним — всех тех, что появятся в будущем, а себя посередине; все эти воображаемые плеяды трудились над одной и той же задачей совмещения несовместимого. Табурик, бог грома, управляет ветрами и погодой. Недавно существовали колдуньи, способные призвать его на землю в виде молнии. «Мой папа, он говори мне, он видеть: думаете, он лгать?» Тиенти, которого его величество называл похоже на «Ченч» и считал дьяволом, насылает и уносит телесные болезни. Его вызывают свистом на паумотский манер, и, говорят, он появляется; но король его ни разу не видел. Врачи лечат болезни с помощью Ченча: эклектичный Тембинок при этом выдает «болеутолитель» из своего шкафчика с лекарствами, чтобы предоставить больному обе возможности. «Я думает много лучша», — заметил его величество с большим чем обычно самодовольством. Очевидно, эти боги неревнивы и спокойно довольствуются общими алтарем и жрецом. К примеру, на лекарственном дереве Тамаити модели каноэ подвешены ex voto для успешного плавания и поэтому должны были быть посвящены Табурику, богу погоды, но к камню перед ним больные приходят, чтобы умиротворить Ченча.
К великому счастью, когда мы говорили об этих делах, я почувствовал признаки простуды. Не думаю, что когда-либо радовался простуде в прошлом или буду радоваться когда-нибудь в будущем, но эта возможность увидеть колдунов за работой была бесценной, и я призвал апемамских целителей. Они пришли скопом в лучших одеяниях, увешанные венками, раковинами, знаками отличия дьявольской работы. Тамаити я уже знал, Терутака видел впервые — это был высокий, тощий, серьезный рыбак из северных морей, ставший колдуном. В их обществе был третий, имени его я ни разу не слышал, он играл при Тамаити роль фамулуса. Тамаити принялся за меня первым и повел, дружелюбно разговаривая, к берегу бухты Фу. Фамулус полез на пальму за зелеными кокосовыми орехами. Сам Тамаити исчез на время в кустах и вернулся с сухими веточками, листьями и пучками восковицы. Меня усадили на камень спиной к дереву, лицом к ветру, между мной и кучей гальки был положен один из зеленых орехов, а затем Тамаити (предварительно разувшийся, так как пришел в парусиновых туфлях, причинявших ему страдания) вошел ко мне в волшебный круг. Сделал ямку в вершине галечного конуса, сложил там костер и поднес к нему спичку марки «Байрент и Мэй». Костер никак не загорался, и непочтительный волшебник заполнял время разговорами о чужеземных местах — о Лондоне и «компаниях», о том, как у них много денег; о Сан-Франциско и отвратительных туманах, «совсем как дым», которые едва не стали причиной его смерти. Тщетно я пытался вернуть его к насущному делу. «Все делает лекарство», — беспечно сказал он. А когда я спросил, хороший ли он врач, ответил еще беспечнее: «Не знаю». Наконец листья вспыхнули. И он стал поддерживать огонь, в лицо мне несся густой светлый дым, языки пламени тянулись к моей одежде и опаляли ее. Тамаити тем временем взывал или притворялся, что взывает, к злому духу, губы его двигались быстро, но беззвучно; при этом он размахивал в воздухе и дважды ударил меня по груди пучком травы. Как только листья превратились в пепел, трава была вставлена в кучу гальки, и церемония окончилась.
Читатель «Тысячи и одной ночи» чувствовал себя легко. Тут было окуривание, тут было бормотание колдуна, тут было пустынное место, куда заманил Алладина мнимый дядя. Но в сказках это все гораздо лучше. Эффект был испорчен легкомыслием волшебника, развлекающего пациента болтовней, будто любезный дантист, и неуместным присутствием мистера Осборна с фотоаппаратом. Что до простуды, здоровье мое не стало ни лучше, ни хуже.
Затем Тамаити передал меня Терутаку, ведущему врачу или медицинскому баронету Апемамы. Его место находится возле лагуны, почти рядом с дворцом. Загородка из тонких жердей высотой около трех футов окружает продолговатую, выложенную галькой площадку, похожую на молитвенное место короля, посередине ее растет зеленое дерево, под ним на каменном столе два ящика, накрытых тонкой циновкой, перед ними ежедневно кладется жертвоприношение — кокосовый орех, кусочек таро или рыбы. Вдоль двух сторон площади стоит маниап, и один член нашей компании, ходивший туда рисовать, замечал там ежедневное скопление народа и множество больных детей; в сущности, это и есть апемамский лазарет. Врач и я вошли в это священное место одни; ящики с циновкой были убраны; вместо них на камень был усажен я, вновь лицом на восток. Какое-то время волшебник оставался невидимым за моей спиной, делал в воздухе пассы пальмовой ветвью. Потом он слегка стукнул по полю моей соломенной шляпы; и этот удар он повторял время от времени, иногда проводя рукой по моей руке и плечу. Меня уже пытались загипнотизировать добрый десяток раз и все без малейшего результата. Но от первого удара — по части тела не более жизненно важной, чем поля шляпы, ничем более магическим, чем пальмовый прутик в руке человека, которого я не видел, — сон набросился на меня, словно вооруженный человек. Мои мышцы расслабились, сперва инстинктивно, потом с каким-то возбуждением отчаяния, в конце концов успешно, если можно назвать успехом, что я кое-как поднялся на ноги, сонно побрел домой, где сразу же бросился на кровать и моментально погрузился в сон без сновидений. Когда проснулся, моя простуда прошла. Так что я оставляю дело, которого не понимаю.
Тем временем мой интерес к необычным вещам (обычно не очень острый) был странно возбужден священными ящиками. Они были из древесины пандануса, продолговатые, словно бы с соломенным плетением по бокам, слегка покрытые волосками или волокнами и стояли на четырех ножках. Внешность их была изящной, как у игрушек; внутри находилась тайна, в которую я задался целью проникнуть. Но тут существовало препятствие. Я не мог обратиться к Терутаку, так как обещал ничего не покупать на острове, обращаться к королю не смел, потому что получил от него столько даров, что не знал, как смогу его отблагодарить. В поисках решения этой дилеммы (шхуна наконец вернулась) мы прибегли к хитрости. Вместо меня покупателем выступил капитан Рейд, выказал неудержимую страсть к этим ящикам и добился разрешения поторговаться за них с волшебником. В тот же день мы с капитаном поспешили в лазарет и принялись неторопливо разглядывать ящики, тут из одного стоявшего поблизости дома выскочила жена Терутака, оттолкнула нас, схватила эти сокровища и исчезла. Более полной неожиданности не бывало. Она появилась, схватила, скрылась, мы понятия не имели куда и остались с глупым видом и смехом на пустой площадке. Это был подходящий пролог к нашей достопамятной торговле.
Вскоре появился Терутак, ведя с собой Тамаити, оба улыбались; и мы вчетвером уселись на корточках возле ограды. В трех маниапах лазарета собралась кой-какая публика: семья больного ребенка, находившегося на излечении, сестра короля, игравшая в карты, хорошенькая девушка, клявшаяся, что я копия ее отца, — в общей сложности человек двадцать. Жена Терутака вернулась незаметно (как и исчезла) и теперь сидела, затаив дыхание, настороженная, рядом с мужем. Возможно, разошелся какой-то слух о наших намерениях, или мы напугали всех неподобающей вольностью; во всяком случае на лицах присутствующих проступили ожидание и тревога.
Капитан Рейд без предисловий и обиняков объявил, что я пришел с целью купить, Терутак с неожиданной серьезностью отказался продавать. Капитан настаивал, он упорствовал. Ему объяснили, что нам нужен только один ящик. Нет, сказали нам, для лечения больных нужно два. Над ним подшучивали, его урезонивали — тщетно. Терутак с важным, спокойным видом отказывался. Все это было лишь предварительной перестрелкой, пока что не называлось никаких цен, но тут капитан пустил в ход тяжелую артиллерию. Предложил за ящик фунт, потом два, потом три. Из маниапов к нам один за другим стали подходить люди, одни взволнованные, другие с испугом на лицах. Хорошенькая девушка подсела ко мне, тогда-то — с самой простодушной лестью — она и сообщила мне о сходстве с ее отцом. Неверный Тамаити сидел, свесив голову, всем видом выражая уныние. По лицу Терутака струился пот, глаза его сверкали, губы мучительно кривились, грудь вздымалась, как у усталого бегуна. По природе он, видимо, был жадным; и вряд ли мне доводилось видеть более трагичную картину душевных страданий. Сидевшая рядом жена пылко поощряла его сопротивление.
И тут началась атака второй гвардии. Капитан, сделав рывок, предложил поразительную сумму в пять фунтов. В маниапах никого не осталось. Сестра короля бросила карты и с тучей на челе вышла вперед послушать. Хорошенькая девушка принялась бить себя в грудь и твердить с надоедливыми повторами, что будь это ее ящик, он бы достался мне. Жена Терутака была вне себя от благочестивого страха, лицо ее исказилось. Голос (продолжавший предостерегать и ободрять) стал пронзительным, как свисток. Терутак утратил свою скульптурную неподвижность, которую сохранял до сих пор. Закачался на циновке, поочередно вскидывая согнутые колени и ударяя себя в грудь, как танцоры. Но остался непреклонен и слабым голосом продолжал отвергать подкуп.
И тут последовало своевременное вмешательство. «Деньги не будут лечить больных», — наставительно произнесла сестра короля; и едва это замечание перевели, у меня глаза открылись, и я начал краснеть за свое занятие. Вот больной ребенок, а я хочу на глазах у его родителей забрать ящик с лекарствами. Вот служитель религии, а я (миллионер-язычник) совращаю его на святотатство. Вот жадный человек, разрываемый надвое алчностью и совестью, а я сижу рядом и наслаждаюсь его страданиями. Ave, Caesar! Загнанные в угол, дремлющие, но не мертвые, мы все обладаем этой чертой характера: детской страстью к песку и крови арены. Поэтому я положил конец своему первому и последнему знакомству с радостями миллионеров и ушел среди безмолвного благословения. Больше нигде я не смог бы взволновать глубины человеческой души предложением пяти фунтов, больше нигде, даже за миллионы, не мог увидеть так наглядно зло богатства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44