Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.
Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом. Особенно запомнился один случай. Мы показывали волшебный фонарь, был вставлен диапозитив с Виндзорским дворцом, и я сказал ему, что это дом Виктории. «Сколько фатомов он в высоту?» — спросил король, и я онемел. Это говорил строитель, неустанный архитектор дворцов; хотя он и был собирателем, но ненужных сведений не собирал, все его вопросы имели цель. Главный интерес представляли для него этикет, правление, закон, полиция, деньги — вещи, жизненно важные для него как короля и отца своего народа. Моей задачей было не только сообщать новые сведения, но и уточнять старые. «Мой папа он говори мне» или «Белый человек он говори мне», — постоянно начинал король свои речи, — «Думаешь, он лгать?» Иногда я думал, что да. Однажды Тембинок поставил меня перед трудной задачей, над которой я долго ломал голову. Один капитан шхуны рассказал ему о капитане Куке, король очень заинтересовался этой историей и обратился за более полными сведениями не к словарю мистера Стивена, не к энциклопедии «Британника», а к Библии в версии для островов Гилберта (состоящей главным образом из Нового завета и псалмов). Искал он долго и тщательно; нашел Павла, Феста и Александра медника, но ни слова о Куке. Вывод, разумеется, был такой: этот исследователь был мифом. Вот так трудно, даже для столь одаренного человека, как Тембинок, понять идеи нового общества и культуры.
Глава пятая
КОРОЛЬ И ПРОСТОЙ НАРОД
На острове мы видели мало простых людей. Впервые мы встретились с ними у колодца, где они стирали белье, а мы брали воду для еды. Сочетание было несносным; имея влияние на тирана, мы обратились к нему, и он включил колодец в наше тапу. Это была одна из тех немногих любезностей, которые Тембинок делал явно неохотно, и можно представить, какими непопулярными она сделала чужеземцев. Мимо нас проходили в поле многие деревенские жители, но они описывали широкий круг возле нашего тапу и как будто отворачивались.
Иногда мы сами ходили в деревню — странное место, напоминавшее каналами Голландию, высокими покатыми крышами, похожими в сумерках на храмы, — Восток, но в какой-нибудь дом нас приглашали редко: не предлагали ни гостеприимства, ни дружбы; и домашнюю жизнь мы видели только с одной стороны: прощанье с покойником, леденящую, мучительную сцену — вдова держала на коленях холодное синеватое тело мужа и то ела с ходившего по кругу блюда, то плакала и целовала бледные губы. («Боюсь, вы глубоко ощущаете это несчастье», — сказал шотландский священник. «Да, сэр, ощущаю! — ответила вдова. — Я всю ночь плакала, сейчас немного поем и опять буду плакать».) В наших прогулках я всегда считал, что островитяне нас избегают, возможно, из неприязни, возможно, по приказу; и тех, кого мы встречали, обычно захватывали врасплох. Поверхность острова разнообразится пальмовыми рощами, зарослями и романтическими лесистыми долинами фута четыре в глубину, остатками плантаций таро, и вот тут можно наткнуться на людей, отдыхающих или прячущихся от работы. На расстоянии пистолетного выстрела от нашего города среди густых зарослей есть пруд, островные девушки ходили туда купаться и несколько раз были потревожены нашим появлением. Не для них светлые, прохладные реки Таити или Уполу, не для них плесканье и смех в сумерках с веселыми друзьями и подругами, им приходится красться сюда поодиночке, сидеть на корточках в месте, похожем на коровью лужу, и мыться (если это можно назвать мытьем) в теплой, коричневой, как их кожа, грязи. Мне приходят на память другие, более редкие встречи. Меня несколько раз привлекали нежные голоса в кустах, приятные, как музыка флейты, со спокойными интонациями. Воображение рисовало красивую сказку, я раздвинул листья — и на тебе! — вместо ожидаемых дриад там курили, сидя на корточках, две чрезмерно располневшие дамы в неизящных риди. Красота голосов и глаз — вот и все, что осталось расплывшимся дамам, но голоса были поистине необыкновенные. Странно, что я никогда не слышал более приятного звука речи, хотя островной диалект отличался резкими, неприятными, странными вокабулами, даже сам Тембинок заявил, что этот язык его утомляет, и признался, что находит отдых, говоря по-английски.
О положении народа, которого почти не видел, я могу лишь догадываться. Сам король объясняет его хитро. «Нет, я им не плачу, — сказал он однажды. — Я даю им табак. Они работают на меня совсем как братья». Правда, на Адене был некогда брат! Но мы предпочитаем употреблять другое слово. Они обладают всеми чертами рабов: детским легкомыслием, неисправимой ленью, равнодушным смирением. Наглость повара была его личной чертой; легкомыслие — нет, он делил его с наивным дядюшкой Паркером. С одинаковой беззаботностью оба резвились под сенью виселицы и позволяли себе вольности со смертью, которые могли бы удавить нерадивого ученого, изучавшего природу. Я писал о Паркере, что он вел себя как десятилетний мальчишка: кем еще мог быть этот шестидесятилетний раб? Он провел все свои годы в школе, его кормили, одевали, за него думали, им командовали; он свыкся со страхом наказания и заигрывал с ним. Гнать страхом людей можно долго, но не далеко. Здесь, на Апемаме, они работают под постоянной угрозой мгновенной гибели и погружены в какую-то летаргию лени. Обычное дело видеть человека, идущего без пояса в поле, поэтому он идет, прижимая локти к корпусу, будто связанная птица, и что бы он ни делал правой рукой, левая должна поддерживать одежду. Обычное дело видеть, как двое мужчин несут на шесте одно ведро воды. Вполне можно откусывать от вишни дважды, делать две ноши из солдатского ранца, но пройти с ними полфурлонга — это уж слишком. Женщины, будучи менее ребячливыми существами, меньше расслаблены рабским состоянием. Даже в отсутствии короля, даже когда они одни, я видел апемамских женщин, работавших непрерывно. Но самое большее, чего можно ждать от мужчины, — что он будет работать урывками, подолгу отдыхая. Я видел, что так работали и куривший трубку художник и его сидевший у камина друг. Можно предположить, что у этого народа нет никакой культуры, даже живости, пока не увидишь его в танцах. Из ночи в ночь, иногда день за днем они распевают хором песни в Доме Совета — торжественные адажио и анданте, исполняемые под хлопанье в ладоши с такой силой, что крыша содрогается. Ритм его не столь уж медленный, хотя медленный для островов; но я предпочитаю рассказывать о воздействии на слушателей. Музыка вблизи похожа на церковную, и европейскому уху кажется более правильной, чем быстрый темп островной музыки.
Я дважды слышал правильно разрешенный диссонанс. Издали, из города Экватор, к примеру, музыка усиливается, ослабевает и хрипит, словно собачий лай в далекой псарне.
Рабы определенно не перетруждались — десятилетние дети могут сделать больше, не устав, и у апемамских тружеников есть выходные, когда пение начинается вскоре после полудня. Диета скудная; копра и сладкая мякоть пандануса — единственные блюда, какие я видел за пределами дворца, но в количестве, кажется, ограничений нет, и король делится с ними своими черепахами. Во время нашего пребывания на лодке привезли с Курии трех, одна была оставлена для дворца, одна была послана нам, одна подарена деревне. У островитян существует обычай готовить черепаху в собственном панцире, панцири обещали нам отдать, и мы попросили короля наложить тапу на этот глупый обычай. Лицо Тембинока помрачнело, и он промолчал. Колебания в вопросе о колодце я мог понять, поскольку воды на низком острове мало; что он откажется вмешиваться в вопрос стряпни, я даже не надеялся, и пришел к выводу (не знаю, верному или нет), что он не хочет ни в коей мере касаться личной жизни и привычек своих рабов. Так что даже здесь, при полном деспотизме, общественное мнение кое-что значит, даже здесь, в атмосфере рабства, есть какой-то уголок свободы.
Жизнь на острове течет размеренно, спокойно, благонравно, как на образцовой плантации у образцового плантатора. В благотворности этого сурового правления сомневаться невозможно. Для большинства апемамцев характерны причудливая любезность, мягкие, приятные манеры, нечто женственное и угодливое; об этом говорили все торговцы, это ощущали даже столь малолюбимые жители, как мы, это было заметно даже в поваре, даже когда он позволял себе наглость. Король со своим мужественным, простым поведением очень резко выделяется из всех, его можно назвать единственным гилбертянцем на Апемаме. Столь обычное в Бутаритари насилие здесь как будто бы неизвестно. Кражи и пьянство тоже. Меня уверяли, что в виде эксперимента на пляже перед деревней оставили золотые соверены — они так и лежали нетронутыми. Пока мы жили на острове, спиртного у меня попросили всего лишь раз. Обратился за ним весьма благопристойный человек, носивший европейскую одежду и прекрасно говоривший по-английски, — зовут его Тамаити, или, как переделали это имя белые, Том Уайт: он один из королевского суперкарго получает в месяц три фунта и проценты, кроме того, он медик и в личное время колдун. Однажды он нашел меня на окраине деревни в жарком укромном месте, где ямы для таро глубокие, а растения высокие. Здесь Том Уайт подошел ко мне и, озираясь, будто заговорщик, спросил, есть ли у меня джин.
Я ответил что есть. Том Уайт заметил, что джин запрещен, какое-то время расхваливал этот запрет, а потом стал объяснять, что он врач, что джин необходим ему для настоек, что у него не осталось ни капли и что будет благодарен мне за какое-то количество. Я сказал ему, что, сходя на берег, дал королю слово, но поскольку тут столь исключительный случай, немедленно отправлюсь во дворец и не сомневаюсь, что Тембинок возражать не будет. Том Уайт тут же смутился, перепугался, попросил в самых трогательных выражениях не выдавать его и исчез. У него не было смелости повара, прошла неделя, прежде чем он осмелился вновь показаться мне на глаза, да и то по приказу короля и по особому делу.
Чем больше я наблюдал это торжество твердого владычества и восхищался им, тем больше занимала и тревожила меня проблема нашего будущего. Здесь люди защищены от всех серьезных несчастий, избавлены от всех серьезных тревог и лишены того, что мы именуем нашей свободой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом. Особенно запомнился один случай. Мы показывали волшебный фонарь, был вставлен диапозитив с Виндзорским дворцом, и я сказал ему, что это дом Виктории. «Сколько фатомов он в высоту?» — спросил король, и я онемел. Это говорил строитель, неустанный архитектор дворцов; хотя он и был собирателем, но ненужных сведений не собирал, все его вопросы имели цель. Главный интерес представляли для него этикет, правление, закон, полиция, деньги — вещи, жизненно важные для него как короля и отца своего народа. Моей задачей было не только сообщать новые сведения, но и уточнять старые. «Мой папа он говори мне» или «Белый человек он говори мне», — постоянно начинал король свои речи, — «Думаешь, он лгать?» Иногда я думал, что да. Однажды Тембинок поставил меня перед трудной задачей, над которой я долго ломал голову. Один капитан шхуны рассказал ему о капитане Куке, король очень заинтересовался этой историей и обратился за более полными сведениями не к словарю мистера Стивена, не к энциклопедии «Британника», а к Библии в версии для островов Гилберта (состоящей главным образом из Нового завета и псалмов). Искал он долго и тщательно; нашел Павла, Феста и Александра медника, но ни слова о Куке. Вывод, разумеется, был такой: этот исследователь был мифом. Вот так трудно, даже для столь одаренного человека, как Тембинок, понять идеи нового общества и культуры.
Глава пятая
КОРОЛЬ И ПРОСТОЙ НАРОД
На острове мы видели мало простых людей. Впервые мы встретились с ними у колодца, где они стирали белье, а мы брали воду для еды. Сочетание было несносным; имея влияние на тирана, мы обратились к нему, и он включил колодец в наше тапу. Это была одна из тех немногих любезностей, которые Тембинок делал явно неохотно, и можно представить, какими непопулярными она сделала чужеземцев. Мимо нас проходили в поле многие деревенские жители, но они описывали широкий круг возле нашего тапу и как будто отворачивались.
Иногда мы сами ходили в деревню — странное место, напоминавшее каналами Голландию, высокими покатыми крышами, похожими в сумерках на храмы, — Восток, но в какой-нибудь дом нас приглашали редко: не предлагали ни гостеприимства, ни дружбы; и домашнюю жизнь мы видели только с одной стороны: прощанье с покойником, леденящую, мучительную сцену — вдова держала на коленях холодное синеватое тело мужа и то ела с ходившего по кругу блюда, то плакала и целовала бледные губы. («Боюсь, вы глубоко ощущаете это несчастье», — сказал шотландский священник. «Да, сэр, ощущаю! — ответила вдова. — Я всю ночь плакала, сейчас немного поем и опять буду плакать».) В наших прогулках я всегда считал, что островитяне нас избегают, возможно, из неприязни, возможно, по приказу; и тех, кого мы встречали, обычно захватывали врасплох. Поверхность острова разнообразится пальмовыми рощами, зарослями и романтическими лесистыми долинами фута четыре в глубину, остатками плантаций таро, и вот тут можно наткнуться на людей, отдыхающих или прячущихся от работы. На расстоянии пистолетного выстрела от нашего города среди густых зарослей есть пруд, островные девушки ходили туда купаться и несколько раз были потревожены нашим появлением. Не для них светлые, прохладные реки Таити или Уполу, не для них плесканье и смех в сумерках с веселыми друзьями и подругами, им приходится красться сюда поодиночке, сидеть на корточках в месте, похожем на коровью лужу, и мыться (если это можно назвать мытьем) в теплой, коричневой, как их кожа, грязи. Мне приходят на память другие, более редкие встречи. Меня несколько раз привлекали нежные голоса в кустах, приятные, как музыка флейты, со спокойными интонациями. Воображение рисовало красивую сказку, я раздвинул листья — и на тебе! — вместо ожидаемых дриад там курили, сидя на корточках, две чрезмерно располневшие дамы в неизящных риди. Красота голосов и глаз — вот и все, что осталось расплывшимся дамам, но голоса были поистине необыкновенные. Странно, что я никогда не слышал более приятного звука речи, хотя островной диалект отличался резкими, неприятными, странными вокабулами, даже сам Тембинок заявил, что этот язык его утомляет, и признался, что находит отдых, говоря по-английски.
О положении народа, которого почти не видел, я могу лишь догадываться. Сам король объясняет его хитро. «Нет, я им не плачу, — сказал он однажды. — Я даю им табак. Они работают на меня совсем как братья». Правда, на Адене был некогда брат! Но мы предпочитаем употреблять другое слово. Они обладают всеми чертами рабов: детским легкомыслием, неисправимой ленью, равнодушным смирением. Наглость повара была его личной чертой; легкомыслие — нет, он делил его с наивным дядюшкой Паркером. С одинаковой беззаботностью оба резвились под сенью виселицы и позволяли себе вольности со смертью, которые могли бы удавить нерадивого ученого, изучавшего природу. Я писал о Паркере, что он вел себя как десятилетний мальчишка: кем еще мог быть этот шестидесятилетний раб? Он провел все свои годы в школе, его кормили, одевали, за него думали, им командовали; он свыкся со страхом наказания и заигрывал с ним. Гнать страхом людей можно долго, но не далеко. Здесь, на Апемаме, они работают под постоянной угрозой мгновенной гибели и погружены в какую-то летаргию лени. Обычное дело видеть человека, идущего без пояса в поле, поэтому он идет, прижимая локти к корпусу, будто связанная птица, и что бы он ни делал правой рукой, левая должна поддерживать одежду. Обычное дело видеть, как двое мужчин несут на шесте одно ведро воды. Вполне можно откусывать от вишни дважды, делать две ноши из солдатского ранца, но пройти с ними полфурлонга — это уж слишком. Женщины, будучи менее ребячливыми существами, меньше расслаблены рабским состоянием. Даже в отсутствии короля, даже когда они одни, я видел апемамских женщин, работавших непрерывно. Но самое большее, чего можно ждать от мужчины, — что он будет работать урывками, подолгу отдыхая. Я видел, что так работали и куривший трубку художник и его сидевший у камина друг. Можно предположить, что у этого народа нет никакой культуры, даже живости, пока не увидишь его в танцах. Из ночи в ночь, иногда день за днем они распевают хором песни в Доме Совета — торжественные адажио и анданте, исполняемые под хлопанье в ладоши с такой силой, что крыша содрогается. Ритм его не столь уж медленный, хотя медленный для островов; но я предпочитаю рассказывать о воздействии на слушателей. Музыка вблизи похожа на церковную, и европейскому уху кажется более правильной, чем быстрый темп островной музыки.
Я дважды слышал правильно разрешенный диссонанс. Издали, из города Экватор, к примеру, музыка усиливается, ослабевает и хрипит, словно собачий лай в далекой псарне.
Рабы определенно не перетруждались — десятилетние дети могут сделать больше, не устав, и у апемамских тружеников есть выходные, когда пение начинается вскоре после полудня. Диета скудная; копра и сладкая мякоть пандануса — единственные блюда, какие я видел за пределами дворца, но в количестве, кажется, ограничений нет, и король делится с ними своими черепахами. Во время нашего пребывания на лодке привезли с Курии трех, одна была оставлена для дворца, одна была послана нам, одна подарена деревне. У островитян существует обычай готовить черепаху в собственном панцире, панцири обещали нам отдать, и мы попросили короля наложить тапу на этот глупый обычай. Лицо Тембинока помрачнело, и он промолчал. Колебания в вопросе о колодце я мог понять, поскольку воды на низком острове мало; что он откажется вмешиваться в вопрос стряпни, я даже не надеялся, и пришел к выводу (не знаю, верному или нет), что он не хочет ни в коей мере касаться личной жизни и привычек своих рабов. Так что даже здесь, при полном деспотизме, общественное мнение кое-что значит, даже здесь, в атмосфере рабства, есть какой-то уголок свободы.
Жизнь на острове течет размеренно, спокойно, благонравно, как на образцовой плантации у образцового плантатора. В благотворности этого сурового правления сомневаться невозможно. Для большинства апемамцев характерны причудливая любезность, мягкие, приятные манеры, нечто женственное и угодливое; об этом говорили все торговцы, это ощущали даже столь малолюбимые жители, как мы, это было заметно даже в поваре, даже когда он позволял себе наглость. Король со своим мужественным, простым поведением очень резко выделяется из всех, его можно назвать единственным гилбертянцем на Апемаме. Столь обычное в Бутаритари насилие здесь как будто бы неизвестно. Кражи и пьянство тоже. Меня уверяли, что в виде эксперимента на пляже перед деревней оставили золотые соверены — они так и лежали нетронутыми. Пока мы жили на острове, спиртного у меня попросили всего лишь раз. Обратился за ним весьма благопристойный человек, носивший европейскую одежду и прекрасно говоривший по-английски, — зовут его Тамаити, или, как переделали это имя белые, Том Уайт: он один из королевского суперкарго получает в месяц три фунта и проценты, кроме того, он медик и в личное время колдун. Однажды он нашел меня на окраине деревни в жарком укромном месте, где ямы для таро глубокие, а растения высокие. Здесь Том Уайт подошел ко мне и, озираясь, будто заговорщик, спросил, есть ли у меня джин.
Я ответил что есть. Том Уайт заметил, что джин запрещен, какое-то время расхваливал этот запрет, а потом стал объяснять, что он врач, что джин необходим ему для настоек, что у него не осталось ни капли и что будет благодарен мне за какое-то количество. Я сказал ему, что, сходя на берег, дал королю слово, но поскольку тут столь исключительный случай, немедленно отправлюсь во дворец и не сомневаюсь, что Тембинок возражать не будет. Том Уайт тут же смутился, перепугался, попросил в самых трогательных выражениях не выдавать его и исчез. У него не было смелости повара, прошла неделя, прежде чем он осмелился вновь показаться мне на глаза, да и то по приказу короля и по особому делу.
Чем больше я наблюдал это торжество твердого владычества и восхищался им, тем больше занимала и тревожила меня проблема нашего будущего. Здесь люди защищены от всех серьезных несчастий, избавлены от всех серьезных тревог и лишены того, что мы именуем нашей свободой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44