Под железной крышей стояла сильная, безветренная жара и воздух был насыщен запахом венков. Певцы в изящных набедренных повязках, с перьями, вставленными в кольца на пальцах, с венками из желтых листьев на головах сидели компаниями на сцене. Солисты поднимались группками и пели, они играли главную роль в этом концерте. Но все члены компаний, даже когда не пели, постоянно поддерживали их, гримасничали в такт пению, хлопали в ладоши или ударяли себя (громко, как в барабаны) по левой стороне груди; ритм был четким, музыка варварской, но исполненной осознанного искусства. Я обратил внимание, что постоянно используются определенные приемы. Внезапная перемена вводилась (я думаю о тональности) без нарушения такта, драматичным усилением голоса и размашистой жестикуляцией. Голоса солистов поначалу сильно расходились в грубом диссонансе и постепенно сливались в унисон; тут же к ним присоединялся, заглушая их, весь хор. Посредственный, торопливый, лающий, немелодичный ритм голосов временами нарушался и украшался похожей на псалом мелодией, зачастую хорошо сложенной или кажущейся такой по контрасту. Такты были весьма разнообразны, и к концу каждой песни веселье становилось бесшабашным и безудержным.
Трудно представить, сколько пыла и буйства они вкладывают в эти грохочущие финалы. Все объединяется: голоса, руки, глаза, листья и трепещущие перья на пальцах; хор раскачивается, пение бьет в уши; лица искажены восторгом и напряжением.
Вскоре труппа встала в полном составе, барабанщики образовали полукруг для солистов, которых иногда бывало пятеро, а то и больше. Теперь песни были весьма драматичными, и хотя мне никто ничего не объяснял, я иногда разбирал некоторые смутные, но внятные очертания сюжета, все это напоминало несогласованные сцены в оперных театрах Европы, точно так же какой-то голос выбивался из общего звучания, исполнители точно так же сходились и расходились, размахивая поднятыми руками и возводили глаза к небу или к галерке. Это выходит за рамки шаблона, искусство этих людей миновало зачаточную стадию. Песня, танец, барабаны, квартет и соло — полностью развитая драма, хотя все еще в миниатюре. Из всех так называемых танцев Южных морей те, что я видел в Бутаритари, определенно занимают первое место. Хула, которую может увидеть в Гонолулу невнимательный путешественник, наверняка самое скучное из человеческих изобретений, и во время ее исполнения зритель зевает, как на лекции в колледже или на парламентских дебатах. Но танец островов Гилберта заставляет думать; он волнует, возбуждает, покоряет; в нем есть сущность всех искусств, неисследованная, неизбежная многозначительность. Там, где занято так много людей и где все должны делать (в данный миг) одно и то же быстрое, сложное и зачастую случайное движение, труд на репетициях, разумеется, весьма тяжкий. Но артисты начинают учиться с детства. Ребенка и взрослого часто можно видеть вместе в маниапе: взрослый поет и жестикулирует, ребенок стоит перед ним со слезами на глазах и робко копирует его движения и звуки; это художник с островов Гилберта учится (как надлежит и всем художникам) своему искусству в муках.
Может показаться, что я неумерен в похвалах; вот отрывок из дневника моей жены, подтверждающий, что тронут был не только я, и завершающий эту картину: «Дирижер подал сигнал, и все танцоры, размахивая руками, раскачиваясь и ударяя себя по груди в слаженном ритме, открывали вводную часть. Артисты оставались все, кроме солистов, сидеть. Солисты стояли группой, совершая легкие движения ступнями и ритмично содрогаясь всем телом во время пения. После вводной части наступила пауза, а затем началась подлинная опера — иначе назвать это нельзя; опера, где каждый певец был искусным актером. Ведущий в страстном исступлении, охватившем его с головы до ног, казался преобразившимся; однажды почудилось, что по сцене проносится сильный ветер — руки исполнителей, их оперенные пальцы трепетали от волнения, потрясавшего и мои нервы: головы и тела ходили ходуном, как пшеничное поле под шквалом. Меня бросало то в жар, то в холод, слезы жгли мне глаза, голова кружилась, я испытывала почти неодолимое желание присоединиться к танцорам. Одну драму, кажется, я почти поняла. Бодрый, неистовый старик взял сольную партию. Он пел о рождении принца, о том, как нежно качала его на руках мать; о его детстве, когда он превосходил товарищей в плавании, лазанье по горам и всех атлетических развлечениях; о юности, когда он выходил на лодке в море и рыбачил; о зрелости, когда он женился и жена качала на руках его сына. Потом началась война, и завязалась большая битва, исход которой долгое время был неясным; но герой как всегда, победил, и пьеса закончилась бурным ликованием победителей. Были и комические пьесы, вызвавшие большое веселье. Во время одной сидевший позади старик схватил меня за руку, с проказливой улыбкой погрозил мне пальцем и что-то сказал со смешком, я поняла это так: „Ах, женщины, женщины; вот правда о всех вас!“ Полагаю, замечание было не комплиментарным. За все время там ни разу не было ни малейшего признака вопиющей непристойности восточных островов. Все было простой и чистой поэзией. Сама музыка была такой же сложной, как наша, хотя созданной на совершенно иной основе; несколько раз я вздрагивала от чего-то очень похожего на лучшую английскую церковную музыку, но лишь на мгновенье. Наконец наступила более долгая пауза, и на сей раз танцоры поднялись на ноги. По мере продолжения драмы интерес нарастал. Актеры обращались друг к другу, к зрителям, к Небесам; совещались друг с другом, объединялись в ансамбль; это была настоящая опера, барабаны вступали в надлежащие паузы, тенор, баритон, бас — там, где следовало, правда, все голоса были одного качества. Какая-то женщина в заднем ряду запела превосходным контральто, испорченным нарочитой гнусавостью; я обратила внимание, что все женщины взяли эту неприятную манеру говорить. Одно время солировал ангельской красоты мальчик; потом в центр поместили ребенка шести-восьми лет, настоящего вундеркинда. Малыш сперва отчаянно пугался и смущался, но к концу вошел во вкус и выказал незаурядный артистический талант. Меняющиеся выражения лиц танцоров были так красноречивы, что не понимать их представлялось большой глупостью».
Наш сосед на этом представлении, Караити, несколько напоминает его бутаритарианское величество фигурой и чертами лица, такой же дородный, бородатый и азиатский. По характеру представляется полнейшей противоположностью ему: он сметливый, улыбчивый, общительный, веселый, трудолюбивый. На своем острове трудится как раб, а народ заставляет трудиться, словно надсмотрщик. Проявляет интерес к идеям. Джордж-торговец рассказывал ему о летательных аппаратах. «Это правда?» — спросил Караити. «Так пишут в газетах», — ответил Джордж. «Ну что ж, — сказал Караити, — раз тот человек сделал это с помощью машин, я смогу сделать без них» — и, соорудив крылья, привязал их к плечам. Подошел к краю пристани, бросился в небеса и плюхнулся в море. Жены выловили его, потому что крылья мешали ему плыть. «Джордж, — сказал он, остановясь по пути к оставленной одежде, — Джордж, ты солгал». У него было восемь жен, так как его маленькое королевство все еще держится древних обычаев; но когда об этом сказали моей жене, он смутился. «Скажите ей, что я привез только одну», — взволнованно попросил Караити. Черный Дуглас очень нам понравился; и услышав новые подробности о происшедшем, увидев собственными глазами, что все оружие в летней гостиной спрятано, мы с еще большим восхищением смотрели, как виновник беспорядков ходит вразвалку по враждебному городу на своих больших ногах, с улыбкой на большом лице, очевидно, безоружный и определенно слышавший о пьянстве, он остался на своем острове, поэтому его вассалы приехали на празднество без главы и увенчали собой свиту Караити.
26 июля, пятница. Вечером в темноте певцы с Макина промаршировали по дороге перед нашим домом, распевая песню о принцессе.
Этот день настал; она родилась сегодня; Ней Камаунаве родилась сегодня — прекрасная принцесса, королева Бутаритари.
Мне сказали, что так повторялось бесконечно. Песня, разумеется, была не ко времени и представляла собой просто-напросто репетицию. Но она была еще и серенадой, изысканным знаком внимания к нам от нашего нового друга Караити.
27 июля, суббота. Мы объявили о том, что покажем вечером в церкви сеанс волшебного фонаря, и по этому случаю король нанес нам визит. В честь Черного Дугласа (полагаю) вместо обычных двух телохранителей с ним было четверо, и этот отряд представлял собой диковинное зрелище, плетясь за ним в соломенных шляпах, юбках и куртках. Трое несли винтовки на ремнях прикладами вверх, дула угрожающе смотрели в жирную спину короля, четвертый повесил оружие на шею и держал его сзади обеими руками, будто спинодержатель. Этот визит затянулся очень надолго. Король, уже не возбужденный джином, ничего не делал и не говорил. Сидел расслабленно в кресле и покуривал сигару. Было жарко, дремотно, ужасно скучно, оставалось только выискивать в выражении лица Тебуреимоа ка
кие-то сохранившиеся черты мистера Трупа. Его, орлиный нос с грубо сплюснутым кончиком, казалось, пахнул ночными убийствами. Когда король уходил, Мака обратил мое внимание на то, как он спускается по лестнице (похожей на трап) с веранды. «Старик», — сказал Мака. «Да, — ответил я, — но, думаю, еще не старый». — «Молодой, — сказал Мака, — лет сорока». Потом я слышал, что он скорее всего еще моложе.
Пока шла демонстрация волшебного фонаря, я скрывался в темноте даже без обычного. Голос Маки, взволнованно объяснявшего диапозитивы со сценами из Библии, казалось, заполнял собой не только церковь, но и всю округу. Больше не раздавалось ни звука. Вскоре вдали послышалось пение, оно стало приближаться, вблизи по дороге пошла процессия, жаркий, чистый запах мужчин и женщин приятно овевал мне лицо. На углу люди, привлеченные голосом Маки и вспышками света в церкви, остановились. Было ясно, что подходить ближе у них нет желания. Полагаю, то были макинцы — закоренелые язычники, презирающие миссионера и его деятельность. Однако вдруг от компании оторвался один человек и вбежал в церковь; в следующий миг за ним последовали еще трое; в следующий — группа около двадцати человек неслась со всех ног. Таким образом, маленький отряд язычников замер в нерешительности на углу и растаял перед соблазном волшебного фонаря, словно ледник весной. Самые закоренелые тщетно насмехались над дезертирами; трое убежали в виноватом молчании, но все-таки убежали; и когда предводитель обрел наконец разум или власть, чтобы привести свой отряд в движение и вновь заставить петь, он продолжил путь по темной дороге в значительно уменьшившемся количестве.
Тем временем светящиеся изображения появлялись и исчезали. Какое-то время я стоял незамеченным в задних рядах зрителей и услышал прямо перед собой голоса двух любовников, следивших за этим зрелищем с любопытством, мужчина играл роль толмача и (подобно Адаму) соединял ласки с объяснениями. Диких зверей, особенно тигра и давних любимцев школьников соню и мышь, приветствовали радостными возгласами; однако больше всего вызвала удивление и восторг библейская серия. Мака, по мнению его огорченной жены, оказался не совсем на высоте положения. «Что случилось с этим человеком? Почему он молчит?» — воскликнула она. Молчал он, видимо, потому, что был потрясен громадностью открывшейся возможности, у него голова закружилась от счастья, и хорошо или плохо справлялся он со своей задачей, демонстрация этих благочестивых «призраков» заглушила во всех частях острова голос циника. «Да ведь это значит, — говорили повсюду, — это значит, что в Библии все правда!» И когда мы вернулись впоследствии, нам сказали, что это впечатление все еще живо, и те, кто видел волшебный фонарь, рассказывают о нем тем, кому не довелось. «Да, это все правда, все это происходило на самом деле, мы видели». Довод этот не такой уж наивный, как кажется, я сомневаюсь, что эти островитяне знакомы с какими-то способами изображения, кроме фотографии, поэтому картинка, где представлено событие (по старому принципу мелодрамы — «камера не может лгать, Джозеф»), служит веским доказательством того, что оно действительно происходило. Это тем более вызвало у нас удивление, поскольку многие из наших диапозитивов были до нелепого грубыми, и один (Христос перед Пилатом) был встречен смехом, к которому вынужден был присоединиться даже Мака.
28 июля, воскресенье. Караити пришел просить о повторении «призраков» — это слово стало общепринятым — и после того, как получил обещание, повернулся и покинул мой скромный кров, даже не попрощавшись. Выказывать обиду я счел
неразумным; прошедшие времена были слишком тяжелыми, нынешние оставались неопределенными, а сын королевы Виктории обязан был поддерживать честь дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Трудно представить, сколько пыла и буйства они вкладывают в эти грохочущие финалы. Все объединяется: голоса, руки, глаза, листья и трепещущие перья на пальцах; хор раскачивается, пение бьет в уши; лица искажены восторгом и напряжением.
Вскоре труппа встала в полном составе, барабанщики образовали полукруг для солистов, которых иногда бывало пятеро, а то и больше. Теперь песни были весьма драматичными, и хотя мне никто ничего не объяснял, я иногда разбирал некоторые смутные, но внятные очертания сюжета, все это напоминало несогласованные сцены в оперных театрах Европы, точно так же какой-то голос выбивался из общего звучания, исполнители точно так же сходились и расходились, размахивая поднятыми руками и возводили глаза к небу или к галерке. Это выходит за рамки шаблона, искусство этих людей миновало зачаточную стадию. Песня, танец, барабаны, квартет и соло — полностью развитая драма, хотя все еще в миниатюре. Из всех так называемых танцев Южных морей те, что я видел в Бутаритари, определенно занимают первое место. Хула, которую может увидеть в Гонолулу невнимательный путешественник, наверняка самое скучное из человеческих изобретений, и во время ее исполнения зритель зевает, как на лекции в колледже или на парламентских дебатах. Но танец островов Гилберта заставляет думать; он волнует, возбуждает, покоряет; в нем есть сущность всех искусств, неисследованная, неизбежная многозначительность. Там, где занято так много людей и где все должны делать (в данный миг) одно и то же быстрое, сложное и зачастую случайное движение, труд на репетициях, разумеется, весьма тяжкий. Но артисты начинают учиться с детства. Ребенка и взрослого часто можно видеть вместе в маниапе: взрослый поет и жестикулирует, ребенок стоит перед ним со слезами на глазах и робко копирует его движения и звуки; это художник с островов Гилберта учится (как надлежит и всем художникам) своему искусству в муках.
Может показаться, что я неумерен в похвалах; вот отрывок из дневника моей жены, подтверждающий, что тронут был не только я, и завершающий эту картину: «Дирижер подал сигнал, и все танцоры, размахивая руками, раскачиваясь и ударяя себя по груди в слаженном ритме, открывали вводную часть. Артисты оставались все, кроме солистов, сидеть. Солисты стояли группой, совершая легкие движения ступнями и ритмично содрогаясь всем телом во время пения. После вводной части наступила пауза, а затем началась подлинная опера — иначе назвать это нельзя; опера, где каждый певец был искусным актером. Ведущий в страстном исступлении, охватившем его с головы до ног, казался преобразившимся; однажды почудилось, что по сцене проносится сильный ветер — руки исполнителей, их оперенные пальцы трепетали от волнения, потрясавшего и мои нервы: головы и тела ходили ходуном, как пшеничное поле под шквалом. Меня бросало то в жар, то в холод, слезы жгли мне глаза, голова кружилась, я испытывала почти неодолимое желание присоединиться к танцорам. Одну драму, кажется, я почти поняла. Бодрый, неистовый старик взял сольную партию. Он пел о рождении принца, о том, как нежно качала его на руках мать; о его детстве, когда он превосходил товарищей в плавании, лазанье по горам и всех атлетических развлечениях; о юности, когда он выходил на лодке в море и рыбачил; о зрелости, когда он женился и жена качала на руках его сына. Потом началась война, и завязалась большая битва, исход которой долгое время был неясным; но герой как всегда, победил, и пьеса закончилась бурным ликованием победителей. Были и комические пьесы, вызвавшие большое веселье. Во время одной сидевший позади старик схватил меня за руку, с проказливой улыбкой погрозил мне пальцем и что-то сказал со смешком, я поняла это так: „Ах, женщины, женщины; вот правда о всех вас!“ Полагаю, замечание было не комплиментарным. За все время там ни разу не было ни малейшего признака вопиющей непристойности восточных островов. Все было простой и чистой поэзией. Сама музыка была такой же сложной, как наша, хотя созданной на совершенно иной основе; несколько раз я вздрагивала от чего-то очень похожего на лучшую английскую церковную музыку, но лишь на мгновенье. Наконец наступила более долгая пауза, и на сей раз танцоры поднялись на ноги. По мере продолжения драмы интерес нарастал. Актеры обращались друг к другу, к зрителям, к Небесам; совещались друг с другом, объединялись в ансамбль; это была настоящая опера, барабаны вступали в надлежащие паузы, тенор, баритон, бас — там, где следовало, правда, все голоса были одного качества. Какая-то женщина в заднем ряду запела превосходным контральто, испорченным нарочитой гнусавостью; я обратила внимание, что все женщины взяли эту неприятную манеру говорить. Одно время солировал ангельской красоты мальчик; потом в центр поместили ребенка шести-восьми лет, настоящего вундеркинда. Малыш сперва отчаянно пугался и смущался, но к концу вошел во вкус и выказал незаурядный артистический талант. Меняющиеся выражения лиц танцоров были так красноречивы, что не понимать их представлялось большой глупостью».
Наш сосед на этом представлении, Караити, несколько напоминает его бутаритарианское величество фигурой и чертами лица, такой же дородный, бородатый и азиатский. По характеру представляется полнейшей противоположностью ему: он сметливый, улыбчивый, общительный, веселый, трудолюбивый. На своем острове трудится как раб, а народ заставляет трудиться, словно надсмотрщик. Проявляет интерес к идеям. Джордж-торговец рассказывал ему о летательных аппаратах. «Это правда?» — спросил Караити. «Так пишут в газетах», — ответил Джордж. «Ну что ж, — сказал Караити, — раз тот человек сделал это с помощью машин, я смогу сделать без них» — и, соорудив крылья, привязал их к плечам. Подошел к краю пристани, бросился в небеса и плюхнулся в море. Жены выловили его, потому что крылья мешали ему плыть. «Джордж, — сказал он, остановясь по пути к оставленной одежде, — Джордж, ты солгал». У него было восемь жен, так как его маленькое королевство все еще держится древних обычаев; но когда об этом сказали моей жене, он смутился. «Скажите ей, что я привез только одну», — взволнованно попросил Караити. Черный Дуглас очень нам понравился; и услышав новые подробности о происшедшем, увидев собственными глазами, что все оружие в летней гостиной спрятано, мы с еще большим восхищением смотрели, как виновник беспорядков ходит вразвалку по враждебному городу на своих больших ногах, с улыбкой на большом лице, очевидно, безоружный и определенно слышавший о пьянстве, он остался на своем острове, поэтому его вассалы приехали на празднество без главы и увенчали собой свиту Караити.
26 июля, пятница. Вечером в темноте певцы с Макина промаршировали по дороге перед нашим домом, распевая песню о принцессе.
Этот день настал; она родилась сегодня; Ней Камаунаве родилась сегодня — прекрасная принцесса, королева Бутаритари.
Мне сказали, что так повторялось бесконечно. Песня, разумеется, была не ко времени и представляла собой просто-напросто репетицию. Но она была еще и серенадой, изысканным знаком внимания к нам от нашего нового друга Караити.
27 июля, суббота. Мы объявили о том, что покажем вечером в церкви сеанс волшебного фонаря, и по этому случаю король нанес нам визит. В честь Черного Дугласа (полагаю) вместо обычных двух телохранителей с ним было четверо, и этот отряд представлял собой диковинное зрелище, плетясь за ним в соломенных шляпах, юбках и куртках. Трое несли винтовки на ремнях прикладами вверх, дула угрожающе смотрели в жирную спину короля, четвертый повесил оружие на шею и держал его сзади обеими руками, будто спинодержатель. Этот визит затянулся очень надолго. Король, уже не возбужденный джином, ничего не делал и не говорил. Сидел расслабленно в кресле и покуривал сигару. Было жарко, дремотно, ужасно скучно, оставалось только выискивать в выражении лица Тебуреимоа ка
кие-то сохранившиеся черты мистера Трупа. Его, орлиный нос с грубо сплюснутым кончиком, казалось, пахнул ночными убийствами. Когда король уходил, Мака обратил мое внимание на то, как он спускается по лестнице (похожей на трап) с веранды. «Старик», — сказал Мака. «Да, — ответил я, — но, думаю, еще не старый». — «Молодой, — сказал Мака, — лет сорока». Потом я слышал, что он скорее всего еще моложе.
Пока шла демонстрация волшебного фонаря, я скрывался в темноте даже без обычного. Голос Маки, взволнованно объяснявшего диапозитивы со сценами из Библии, казалось, заполнял собой не только церковь, но и всю округу. Больше не раздавалось ни звука. Вскоре вдали послышалось пение, оно стало приближаться, вблизи по дороге пошла процессия, жаркий, чистый запах мужчин и женщин приятно овевал мне лицо. На углу люди, привлеченные голосом Маки и вспышками света в церкви, остановились. Было ясно, что подходить ближе у них нет желания. Полагаю, то были макинцы — закоренелые язычники, презирающие миссионера и его деятельность. Однако вдруг от компании оторвался один человек и вбежал в церковь; в следующий миг за ним последовали еще трое; в следующий — группа около двадцати человек неслась со всех ног. Таким образом, маленький отряд язычников замер в нерешительности на углу и растаял перед соблазном волшебного фонаря, словно ледник весной. Самые закоренелые тщетно насмехались над дезертирами; трое убежали в виноватом молчании, но все-таки убежали; и когда предводитель обрел наконец разум или власть, чтобы привести свой отряд в движение и вновь заставить петь, он продолжил путь по темной дороге в значительно уменьшившемся количестве.
Тем временем светящиеся изображения появлялись и исчезали. Какое-то время я стоял незамеченным в задних рядах зрителей и услышал прямо перед собой голоса двух любовников, следивших за этим зрелищем с любопытством, мужчина играл роль толмача и (подобно Адаму) соединял ласки с объяснениями. Диких зверей, особенно тигра и давних любимцев школьников соню и мышь, приветствовали радостными возгласами; однако больше всего вызвала удивление и восторг библейская серия. Мака, по мнению его огорченной жены, оказался не совсем на высоте положения. «Что случилось с этим человеком? Почему он молчит?» — воскликнула она. Молчал он, видимо, потому, что был потрясен громадностью открывшейся возможности, у него голова закружилась от счастья, и хорошо или плохо справлялся он со своей задачей, демонстрация этих благочестивых «призраков» заглушила во всех частях острова голос циника. «Да ведь это значит, — говорили повсюду, — это значит, что в Библии все правда!» И когда мы вернулись впоследствии, нам сказали, что это впечатление все еще живо, и те, кто видел волшебный фонарь, рассказывают о нем тем, кому не довелось. «Да, это все правда, все это происходило на самом деле, мы видели». Довод этот не такой уж наивный, как кажется, я сомневаюсь, что эти островитяне знакомы с какими-то способами изображения, кроме фотографии, поэтому картинка, где представлено событие (по старому принципу мелодрамы — «камера не может лгать, Джозеф»), служит веским доказательством того, что оно действительно происходило. Это тем более вызвало у нас удивление, поскольку многие из наших диапозитивов были до нелепого грубыми, и один (Христос перед Пилатом) был встречен смехом, к которому вынужден был присоединиться даже Мака.
28 июля, воскресенье. Караити пришел просить о повторении «призраков» — это слово стало общепринятым — и после того, как получил обещание, повернулся и покинул мой скромный кров, даже не попрощавшись. Выказывать обиду я счел
неразумным; прошедшие времена были слишком тяжелыми, нынешние оставались неопределенными, а сын королевы Виктории обязан был поддерживать честь дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44