Совесть у него безразмерная, так мне всегда казалось.
Перед отлетом посмотри его официальные отчеты: сложные произведения, в
каждом сказано и то, чего в нем не написано,надо вчитываться. И говорит в
такой же манере - сплошными подтекстами. Содействия у него требуй, но
настораживайся, если протянет руку непрошеной помощи. В общем,
неоднозначен. Векторным исчислением его не определить, он многонаправлен,
тут нужны тензоры. Впрочем, и ты не лыком шит. Учти, он о тебе знает
гораздо больше, чем ты о нем, ты сегодня - полнометражная фигура, а он для
Земли пока что лишь эскиз растущего руководителя. Это у вас скажется.
- Много вы наговорили о нем, - сказал я со смехом.
- Мало. Он заслуживает большего. Добавлю: умеет быть выгодным всем.
Довел свою полезность до искусства. На Земле его ценят и в Академии наук,
и в промышленных министерствах - и за дело ценят, он того стоит. Теперь о
его главном помощнике Джозефе Виккерсе. Из моих учеников, но не моей
школы. Все у нас были преданные. Он не столько преданный, сколько
предающий, таким мне он виделся еще в университете. И предал - пошел к
Барнхаузу, не прощу этого! Их взаимоотношения, Барнхауза и Виккерса, -
черт едет на дьяволе. Остальное - несущественно.
- Джозеф Виккерс, вы сказали? Не помню такого на курсе.
- Не можешь помнить. Он лет на двадцать моложе тебя. Теперь уходи. Я
устал. Готовься к отлету.
- Завтра приду. А насчет отлета - еще не решил.
- Полетишь. Сколько просить - уходи!
Он закрыл глаза, голос вдруг иссяк. Я с нежностью смотрел на его
похудевшее, измученное лицо. Он всегда был красив, мой учитель, красив не
внешней гармонией линий и красок лица, а каким-то особым светом,
излучаемым всем его существом. Тихо, чтобы даже легким шумом шага не
побеспокоить его, я удалился из палаты.
На другой день я пришел в больницу, чтобы объявить твердое решение:
никуда не еду. И - для смягчения отказа - пообещать быть с ним, пока он
болен. Я знал, что мое присутствие для него так же приятно и нужно, как
его для меня.
Но говорить было не с кем. Знаменитый астронавт Теодор-Михаил
Раздорин ночью скончался. Врач, с сочувствием глядя на меня, сказал:
- Умерший вспоминал вас. Просил передать, что уверен в вас. Не знаю,
как толковать эти слова.
- Зато я хорошо знаю, - ответил я и ушел.
Все было предельно ясно. Надо лететь на Ниобею.

4

Звездолет "Австралия" доставил меня на Галактическую Базу в той же
системе двойной звезды Гармодня и Аристогитона, к которой принадлежала
Ниобея. Только Ниобея была внутренней планетой системы, а База
расположилась на внешней, Платее, унылом каменистом шарике, вряд ли много
крупней земной Луны. Здесь всего не хватало - света, тепла, гравитации,
зелени, воды, - в общем, местечко не для отдыха. Зато работы было на всех
с избытком, это я уже знал из отчетов Барнхауза.
Галактическая База на Платее с момента своего основания являлась
собственностью Объединенного правительства, но возводила его по заказу
государства компания "Унион-Космос". Наставления Раздорина заставляли
подозревать, что всем известные традиции этой компании далеко еще не
выведены на Платее. И я бы жестоко солгал, сказав, что жду первого
свидания с Питером-Клодом Барнхаузом, потомком жестоких и умелых дельцов,
а ныне главным администратором Галактической Базы, с безмятежным
спокойствием. Я немного волновался, так это было.
Управление Базы размещалось в многоэтажном здании неподалеку от
ремонтных звездолетных заводов. В приемной Барнхауза меня встретила
женщина лет под тридцать, его секретарь Агнесса Плавицкая. О ней мне на
Земле по секрету сказали: "Ведьма, каких на Брокене и на Лысой горе
поискать. В бабы-яги по возрасту пока не вышла, но к помелу
присматривается загодя". Если длинноногая, салатноглазая, быстрая
блондинка и была ведьмой, то незаурядно красивой ведьмой. И по этой одной
причине, не только по возрасту, она и не могла быть бабой-ягой, на эту
важную должность, я слышал, вербуют уродливых и безобразных - это их
профессиональное отличие. Меня прекрасная Агнесса возненавидела, вероятно,
еще до личного знакомства, а с первым взглядом ненависть укрепилась. Я
тоже не испытал симпатии к изящному секретарю Барнхауза.
- Знаю. Вы астросоциолог Василий Штилике, - установила она, не
дожидаясь, пока я назову себя, - Приехали контролировать нашу работу. Мы
вас ждали. Посидите в приемной.
- А почему? - спросил я. - Мне бы хотелось пройти сразу к Питеру
Барнхаузу. Он сейчас так занят, что не может меня принять?
- Питер-Клод Барнхауз всегда занят, - отчеканила она. - Но сейчас его
нет. Он на заводе, подготавливающем два планетолета к полету. Один из
планетолетов предназначен для вас. Питер-Клод просит прощения, что
опоздает.
Я присел. Она нахмурилась, давая понять, что я разглядываю ее слишком
бесцеремонно. Я не просто разглядывал, а изучал ее. Она была ясна, как
раскрытая страница книги. Даже на Земле в праздники не наряжались так
тщательно и умело, как эта женщина на далекой, сугубо рабочей планетке. И,
вдумываясь в ее лицо - подкрашенные сжатые губы, холодный взгляд, тихо
позвякивающие при каждом движении сережки-колокольчики, - я безошибочно
чувствовал, что эта женщина совершенно лишена даже инстинктивного
кокетства, она не завлекала нарядом и отработанной изящностью, а лишь
подчеркивала ими какую-то особую, высшую свою значительность. Кто бы ни
был Питер-Клод Барнхауз, думал я, и ему непросто общаться с такой, по
всему, непростой помощницей.
Я переоценил ее умение владеть собой. Она резко обернулась ко мне.
- Что вы так вперились в меня, Василий? Пугаю?
- Немножко есть, - честно признался я. - Но не это главное. Любуюсь.
- Не советую, - холодно отпарировала она. - Неинтересно и бесцельно.
Я слыхала, что женщины вам столь неприятны, что ни одну не допускаете в
свои экспедиции.
- Не всякому слуху верьте, Агнесса. Одну допустил, это была моя жена.
С тех пор, правда, стараюсь работать только с мужчинами - не на Земле,
естественно. А любовался я не вами, я бы на это не осмелился, а вашими
золотыми сережками. Никогда не видал таких.
Она сняла одну из сережек и протянула мне.
- Теперь можете любоваться. Подарок моего бывшего мужа Жана Матье.
Надеюсь, это имя что-то говорит вам, Василий-Альберт?
Я не знаток искусства, но имя лучшего художника нашего времени было
ведомо и мне, я не раз знакомился с его картинами на выставках и в музеях.
Правда, я не знал, что Матье не только живописец, но и ювелир. Сережка
была необычайна: два золотых колокольчика вставлены один в другой;
меньший, с крохотным язычком внутри, сам служил ударником для большего
колокольчика. Я покачал сережку. Оба колокольчика породили нежный,
мелодичный звук - чей-то приглушенный голосок печалился и тихо взывал.
- Понял, - сказал я, возвращая сережку. - Покинутый вами муж оставил
вам на память свой голос, вечно оплакивающий расставание.
- Не поняли, - возразила она, прикрепляя сережку к мочке уха. - Не я
его покинула, а он меня. И поиздевался на прощание: "Пусть голос сережки
оплакивает твою потерю, ибо никогда ты не найдешь человека, равного мне.
Не сумела оценить, теперь казнись".
- Он не страдал, по-видимому, самоуничижением?
- Все мужчины хвастливы. Гении, вроде Жана, особенно. А я ношу эти
сережки, чтобы они всегда звенели мне в ухо: "Ты свободна, ты свободна, ты
наконец восхитительно свободна!" Я слышу шаги Питера-Клода, господин
Штилике.
Я тоже услышал чьи-то шаги в коридоре. Они усиливались, приближаясь,
ноги не скользили, а тяжко били по паркету. Барнхауз не просто
передвигался, как все люди, а извещал о себе громкими, как тревожный
сигнал, шагами. Затем двери распахнулись, и возник он сам. Не появился, не
вошел, не проскользнул, а возник, замер - огромный, лохматый, длиннорукий
- в проеме двери, как в раме, давая наглядеться на свою фигуру и на
широкое, краснощекое, распахнутое в улыбке лицо. А голос был неожиданно
для мощного роста тонковат и скрипуч. Впоследствии, в минуты гнева,
охватывавшего Барнхауза, я слышал в его голосе такие режущие ноты, такие
визги, как будто он не говорил, а пилил дрова голосом, ставшим подобием
быстро вращающейся, но плохо смазанной пилы.
- Похож! - возгласил он на пороге. - Нет, до чего похож! Коллега
Штилике, хочу, но не умею выразить, как рад вас видеть!
Я пожал его руку - он надавил с нарочитой силой - и поинтересовался:
- На кого я похож, Барнхауз?
- Как на кого? На себя, разумеется. На свои собственные портреты,
Штилике. Вон в моем кабинете два ваших стереообраза, войдите и
полюбуйтесь.
Все стены обширного кабинета Барнхауза были увешаны стереографиями,
картинами и схемами. Среди этой бездны изображений я не скоро нашел бы
себя, но Барнхауз показал, где искать. Вряд ли я теперь походил на те
давние изображения. Барнхауз предложил мне сесть на диван и уселся в
кресло, придвинув его к дивану.
- Рад, очень рад вашему прилету, Штилике! - повторил он. - Меня
предупреждали о вас - огромные полномочия и прочее. Уверен, что теперь
программа промышленного освоения Ниобеи получит новое ускорение. Люди
вашего ранга прибывают не для лицезрения и прогулок, а для поворотов и
переворотов, это мы понимаем.
- Для начала ограничусь лицезрением и прогулками, - ответил я, - Хочу
поближе познакомиться с Ниобеей и ее обитателями.
Барнхауз нарочито высоко приподнял лохматые брови.
- С геологами и горняками? Люди как люди, ничего выдающегося. Или вас
интересуют местные людоеды?
- Нибоеды, Барнхауз, - вежливо поправил я. - Именно они. Сколько
слышал на Земле, нибы людей не едят.
Он пренебрежительно фыркнул.
- Много знают на Земле о наших делах. Даже мои краткие отчеты не
прочитываются, а просматриваются. Только требования на материалы
досконально изучаются, чтобы обнаружить предлог ужать или отказать в
запросах. Нет, дорогой Штилике, нибы не едят людей не от отсутствия
аппетита. Просто никто из нас не ходит там без оружия и в одиночку. Наше
строжайшее правило: не отражать нападение, а не допускать самой
возможности напасть на нас. Действует безотказно.
- Неплохое правило! Не хотите ли ознакомиться с моими служебными
документами?
Барнхауз хорошо владел собой, но по одному тому, что каждую строчку
моего командировочного предписания он перечитывал дважды и трижды, я
понимал, как он поражен, если не сказать - ошарашен.
- Сильные бумаги, - сказал он, возвращая документы. - Правда, не
совсем то, на что я надеялся... И скорей, даже совсем не то...
Я имел опыт общения с людьми типа Питера-Клода Барнхауза. Они
встречались мне не только на Ниобее.
- Будете возражать, Барнхауз? В случае несогласия соблаговолите
начертать мотивированный отказ. Вы правитель этого уголка мира, и без
вашего разрешения я тут не сумею ступить и шага.
Барнхауз все же был не из тех, кого берут голыми руками. Он
ухмыльнулся мне прямо в лицо. И ухмылялся, и смеялся он очень по-своему -
не такой уж большой рот внезапно расширялся, распахивался, разбегался по
щекам до ушей, и разверзалась краснонебая пропасть. Детей даже дружелюбные
его улыбки должны были пугать.
- Не рисуйте меня дурачком, Штилике. Я правитель, пока прав. В смысле
- пока мои действия признаются правильными. Я не поклонник табели о
рангах, но понимаю: вы - это вы, я - это я. Шагайте без разрешения, куда
поведут вас ноги. И передайте Объединенному правительству Земли, что
мятежника во мне никогда не увидят.
- Я понимаю вас в том смысле...
- Именно в том, вы не ошиблись... Я отправлю вас на Ниобею с первым
же планетолетом. Кстати, он уже подготовлен. Я снабжу вас всеми данными об
этой планетке. Информация будет исчерпывающей, можете мне поверить. Сейчас
я познакомлю вас с нашим космоэкспертом Джозефом-Генри Виккерсом, он
недавно вернулся с Ниобеи.
Он встал и подошел к столу. На рабочем пульте светили два десятка
разноцветных кнопок. Барнхауз нажал одну из них, и спустя минуту в
кабинете появился космоэксперт. Поглядев на Джозефа-Генри Виккерса, я
почувствовал, что в моей жизни произошло важное событие. Теодор Раздорин
слишком мало успел сказать мне о нем. Я и понятия не имел, чем для меня
обернется знакомство с Джозефом, но сразу и безошибочно понял, что наши
жизненные пути, мой и этого человека, драматически пересеклись. И пусть
мне не говорят, что такое понимание возникло позже, - дескать, я
экстраполирую на прошлое то, что осозналось лишь впоследствии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19