Отвечайте вы, Барнхауз, хочу слышать вас.
- Это же просто, Штилике, - сказал он. - Не существует больше той
должности, которую я так долго и, надеюсь, хорошо выполнял. А к должности,
созданной вашей директивой, я непригоден. Но если вы разрешите, об этом
лучше меня скажет жена. Агнесса, объясни, что ты знаешь обо мне и моих
высших стремлениях.
Она не объяснила мне ничего нового. Повторила лишь то, что недавно,
надышавшись сернистого газа, он наговорил о себе. Но если Барнхауз,
возвеличивая себя, старался при этом унизить меня, то она избегала любого
слова, которое могло меня задеть. Эта женщина знала, когда как держаться.
Я слушал и вспоминал, как она объяснялась мне в ненависти, как зло
сверкали тогда ее глаза, как неистово звенели ее колокольчики. Да, жена
Барнхауза умела бороться и умела с достоинством, не делая себя жалкой,
переносить поражение.
- У каждого свое призвание, не так ли, господин Штилике? - говорила
она. - Ваше - спасать гибнущие цивилизации, наводить порядок в обществах,
впадающих в хаос. А Барнхауз - природный промышленник, бизнесмен, как
называли его предков. Ну... не бизнесмен, естественно, но предприимчивость
заложена в нем генетически. Консервация, охрана - понятия, ему чуждые. А
что ныне делать здесь, кроме как охранять от внешних посягательств
безмерно богатую, но наглухо законсервированную Ниобею? Дух
предприимчивости, привнесенный Питером в этот звездный уголок, выветрился,
он задохнется в такой бездуховной атмосфере!
Агнесса говорила долго и горячо, муж молчаливо поддакивал кивками и
улыбками, вспыхивающими на широком мясистом лице. А я ее слушал вполуха,
смотрел на обоих вполглаза - и думал о том, какими они были вне этой
палаты, так сказать, для себя. И я видел и узнавал в них то, чего они,
возможно, в себе не видели и чего, во всяком случае, не хотели бы показать
посторонним. Насколько же они были разные и сами по себе, и в отношении
друг к другу! Нет, он, конечно, любил ее, ради этой любви он и отважился
нарушить строгие правила космической службы, вытребовав жену к себе, а
ведь он не был ни бунтовщиком, ни лицемером, втайне преступающим то, что
вслух восхваляет и требует ото всех. Но куда больше, чем ее, он любил
себя, вернее образ себя, созданный своим воображением, лелеял его и тем
непрерывно питал свое честолюбие. И если нанести удар по этому честолюбию,
поколебать придуманный им образ, он сделается неприятным самому себе.
Нынешнее его самообожание превратится в самоотвращение - наверно, надо
сказать как-то корректней, но не подберу слова точней. Пожалуй, и вправду
нечего этому человеку больше оставаться здесь.
А она, думал я, эта прекрасная "баба-яга", "королева на любом
бесовском шабаше", какой рисовалась мне при первом знакомстве, - ведь она
совсем иная, чем показывает себя другим. Нет в ней ничего необычного, тем
паче бесовского. И вовсе она не ненавидела меня, как вообразилось мне и
как сама была убеждена, она просто неспособна на настоящую ненависть. В
ней только одно всю ее захватившее чувство - любовь к этому огромному,
лохматому, длиннорукому детине, к этому "медведю средней руки", как
удивительно точно его описал мой учитель Теодор Раздорин. И все остальные
чувства этой женщины второстепенны и производны от того главного,
всеопределяющего - любви к мужу, восхищения им, обожания его. Она лишь
ответно ненавидит тех, кто противоборствует Барнхаузу, готова мигом
преобразовать свою некрепкую ненависть в приязнь, как только ослабевает
недоброжелательство к нему, - в ее душе слишком мало места для других
людей, все заполнено им.
Агнесса почувствовала, что я перестал ее слушать, и замолчала. Я
воспользовался этим.
- Ну, хорошо, - сказал я, - Допустим, я соглашусь с вашей просьбой.
Но вы видите сами, в каком я состоянии. Кто заменит вас, Барнхауз, когда
вы улетите, а я... в общем, когда остатки моего тела повезут на нашу
дорогую прародину?
- Не надо так шутить! - воскликнула она. - Врачи еще не теряют
надежды.
- Нельзя потерять то, чего нет, - возразил я, усмехнувшись. - Ни у
них, ни у меня нет никаких надежд. Вы не отвечаете на мой вопрос,
Барнхауз.
- Меня заменит Мальгрем, - произнес Барнхауз. - Я с ним говорил,
Роберт согласен остаться. Нужно лишь ваше одобрение.
- Вызовите его ко мне, - сказал я и закрыл глаза.
Вероятно, я впал в забытье и не заметил, как они удалились.
Когда сознание вернулось, у моей постели сидел Мальгрем. У него был
такой вид, словно он уже давно сидел тут и терпеливо ожидал, когда я приду
в себя.
- Вы звали меня, Штилике? - спросил он.
- Звал. Барнхауз улетает на Землю. Он сказал, что вы согласны занять
его место. Правда?
- Правда. Он спрашивал меня, я согласился.
- Почему, Роберт? Разве вас не привлекает Земля? Вы достаточно
пострадали на Ниобее. Хороший отдых, первоклассное земное лечение и сама
она, наша зеленая, наша прекрасная Земля... Вы заслужили своим трудом,
своими несчастьями...
- Не надо, Штилике! - прервал меня Мальгрем. - Ваше красноречие всем
известно, оно может и камень растрогать. Но на меня не тратьте его. Не
обижайтесь, я твердо решил остаться здесь.
- Почему?
- Я люблю Ниобею, - сказал он просто. - Люблю ее великолепные леса,
ее бушующие недра, где вы видели вулканы красочней и грозней? И ее жалких
нибов по-своему люблю. Народ неплохой, только очень уж от нас отличный. И
мне, скажу по чести, не так уж важно, будет ли разработка руд расширяться,
или ее надолго прикроют. Ниобея не станет хуже от того, что я не выполню
каких-то производственных программ. Я не делец, как Барнхауз.
- Земля отменила все производственные программы, вы знаете?
- Барнхауз сказал мне о новой депеше с Земли. Вы сомневатесь в моей
пригодности, друг Василий?
Нет, сомнений у меня не было. Мальгрем не только был способен
заменить Барнхауза, он был в новых условиях гораздо лучше Барнхауза. Я
почти с благодарностью вспомнил, что, в отличие от Виккерса и Барнхауза,
он никогда не ругал нибов, хотя они и препятствовали расширению его горных
разработок. В этом потомке древних викингов - он так напоминал их
внешностью - не было и следов человеческого высокомерия и пренебрежения ко
всему, что ниже человека. Уверен, что он даже злых животных не обижал, а
нибы были все же не животные. Он дрался с нибами, когда они напали на нас
во время своего праздника, но я тоже дрался, в той битве виноваты были мы,
так уж сложились обстоятельства. Я вполне мог положиться на Роберта
Мальгрема.
- Можете считать себя вступившим в новую должность, Роберт. Мое
положение вам понятно: я скоро отойду в те блаженные края, которых не было
и нет. Запишите мои последние распоряжения и постарайтесь сообразовываться
с ними. Считайте запись моим завещанием.
Он зафиксировал на пленке мои пожелания и советы. Возобновление
промышленных работ на Ниобее я отменял до поры, когда физиологи откроют
структуру таинственных витанибов, поддерживающих у нибов
жизнедеятельность, а земная промышленность освоит производство этих пока
неведомых биовеществ. Я указал, что природа пиобейского общества
описывалась недопустимо поверхностно и первые взаимоотношения людей с
нибами принесли много неудач. Продолжение таких взаимоотношений недостойно
человека и опасно для нибов. Общество их подошло в своей многотысячелетней
прогрессирующей деградации к краю существования, любое прикосновение
извне, даже попытка непродуманной помощи, может стать толчком в пропасть.
Никакие соображения экономической выгоды не могут играть решающего
значения в планах дальнейшего освоения Ниобеи. Человечество ныне
достаточно богато и могущественно, чтобы объявить в отношениях с иными
цивилизациями примат нравственного достоинства, а выгоду экономическую
счесть второстепенной и производной.
- Записано, - сказал Мальгрем. - Что дальше?
- Дальше... Идите командовать Базой. Я устал, Роберт.
Снова пришло забытье. Оно наступало периодически, малыми порциями.
Это не был сон, форма нашего земного отдыха. Я не отдыхал, я замирал, даже
температура понижалась, мне не требовалось глядеть на обложившие меня со
всех сторон самописцы, чтобы знать, что холодею. Забытье, как мне теперь
думается, было чем-то вроде короткой рабочей репетиции смерти. Я не
пробуждался из забытья, а как бы возвращался в жизнь, и возвращался не
освеженным, как после сна, а разбитым. Все сохранившееся в обрубке моего
тела - кости, жилы, все сочленения и сосуды - ныло, заново начиная свою
совместную трудную деятельность - жизнь.
В тот раз, после ухода Мальгрема, я возвратился из забытья до того
болезненно, что даже вскрикнул, пробуждаясь. И меня охватило ощущение, что
совершилось что-то чрезвычайное. Смешно теперь вспомнить, но я громко
спросил себя: а жив ли я? Я был еще жив, чрезвычайность была в чем-то
другом. Я приподнялся, опираясь на руки, осмотрелся. Соседняя кровать была
пуста. Виккерса унесли.
Не понимаю сейчас, почему - ведь я знал, что Виккерс со дня на день
умрет, так и не приходя в сознание, - но вид пустой кровати заставил меня
задрожать. Вероятно, я просто привык, что на соседней кровати лежит он,
неподвижный, безгласный, но живой. Я верил, конечно, самописцам,
показывающим, что запасы энергии жизни у него и у меня неодинаковы, это же
твердили и врачи. Но про себя каким-то безотчетным ощущением я выровнял
его жизнь со своей, граница отпущенного ему существования была и моей
жизненной границей. Я вызвал врача.
Он явился не один, а с Мальгремом.
- Виккерс умер? - спросил я.
- И да, и нет, - ответил врач. - Мозг погиб, тело еще живет. Мы
подключили тело к нашему компьютеру, простые физиологические команды он
отдает хорошо. Эрзац бытия, конечно, полностью бездуховное
существование...
- И сколько продлится такая безжизненная жизнь?
Врач пожал плечами: возможно, дня три или четыре, вряд ли больше. Я
еще не знал, что они надумали, но спросил прямо:
- Зачем вы поддерживаете в теле Виккерса подобие жизни? Раз мозг
умер, значит, умер и человек. Кому нужно продлевать тусклый огонек бытия
на несколько дней? Через три дня и компьютер не поможет. Кладите Виккерса
в саркофаг, консервируйте газом и первым звездолетом отправляйте на Землю.
Можете то же самое сделать спустя несколько дней со мной. Не возражаю,
чтобы нас отправили, так сказать, одной посылкой.
- На это отвечу вам я, друг Штилике, - сказал Мальгрем. Он сильно
волновался, голос его дрожал. Я удивился. На Ниобее я видел его
разъяренным, видел возмущенным, но что он способен смущаться, не ожидал, -
Получена новая депеша с Земли. Лично о вас, Штилике. В общем, приказ
Барнхаузу. Но Барнхауз уже улетел, значит, мне... Короче, если жизнь вашу
сохранить не удастся...
- Не удастся, не удастся! - сказал я нетерпеливо. - Перейдем сразу к
тому, что вы должны сделать после моей смерти. Не мешкайте, Роберт, это
вам не к лицу.
- Да, вы правы, после вашей смерти... Ваш мозг объявлен столь
выдающимся достоянием, что его... Иными словами, нам приказано, если не
вас в целом, то ваш мозг доставить на Землю в полной жизнедеятельности.
- А этого вы сделать не можете, верно? Даже если сейчас же погрузите
меня на звездолет. И десять дней жизни, ваш максимальный срок для меня,
слишком мал для перелета. На Землю вы доставите мой законсервированный
труп с неразложившимся, но мертвым мозгом. Я верно формулирую ваши
опасения?
- Совершенно верно, - подтвердил врач. - И вот мы хотим с вами
посоветоваться, ибо без вашего решения...
- Понял. Вы сохраняете тело Виккерса, чтобы составить из нас двоих
одного человека. Думаете вживить мой мозг в черепную коробку Виккерса
взамен его спаленного, умершего мозга. И для удачи операции нужно сделать
это непременно при моей жизни, что невозможно без моего разрешения. Я не
ошибся?
- Именно так, - в один голос сказали врач и Мальгрем.
- Разрешаю. Действуйте, - сказал я.

11

С тех пор прошло сорок лет, сорок долгих лет, сорок трудных,
бесплодных лет. Врачи на Платее сделали все, что могли. Но что они могли?
Составить из двух тел одно они сумели, такие операции отрабатывались еще
на Земле. Я сам видел не раз собак, живых, веселых, энергичных, собранных
по частям: от одного пса голова, от другого туловище, от третьего ноги и
хвост; удачный продукт блестящего эксперимента - так неизменно назывались
эти составленные твари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19