Что вы наделали, оглоедки?
Гордов подошел к Гумбольдту и дал ему пощечину, радуясь возможности показать свою смелость и всем девушкам, и той из них, которая ему нравилась сильнее — до любви, но он не признавался ей, потому что боялся ошибиться и на всякий случай перебирал в уме остальных пятнадцать, проверяя свою душу на отклик.
— Грэйт! — одобрил Билл. И приложился к бутылке, которую, оказывается, припрятал в кармане штанов.
Гумбольдт выхватил у него бутылку и выпил из горлышка до дна.
И они пошли обратно.
На весь лес разносился голос Гумбольдта, вопившего:
В долиночке трава густа!
На горочке-то ее нет!
Он пел в маршевом ритме и требовал, чтобы все шли в ногу, хотя ненавидел армию и никогда не служил в ней, достав справку о вялотекущей шизофрении, которая у него, по правде сказать, и в самом деле была.
Да еще в лесу где-то слышен был топот копыт, который через несколько минут услышал и Невейзер — и вздрогнул, и побледнел, ожидая обещанного сном джигита, но вместо джигита из чащи на полном скаку на лошади выехал бежавший жених Антон Прохарченко.
Его появление следует объяснить, и мы, сочиняя вполне русское повествование, но будучи воспитаны в интернациональном разнотравье мелких знаний, можем вспомнить французскую поговорку насчет поискать женщину. И мы найдем ее, и найдем ее там же, где нашел прискакавший уехать в город Антон, — на станции Сиротка.
24
Станция Сиротка — на краю небольшого поселка, здание станции, традиционно желто-белого цвета, состоит из трех помещений: административного, где сидят служащие, кассы, где сидит кассирша и продает билеты, и зала ожидания с одною старою лавкою с гнутой спинкой, лавка из прессованной фанеры, от которой ожидающие кусками отшелушивают слой за слоем, поэтому по краям она вся ободрана, но зато на этой фанере, покрытой каким-то совершенно случайно оказавшимся крепким лаком, трудно писать, поэтому пишут на стенах, покрашенных зеленой краской, на которых, кроме этих надписей, еще есть карта давнишней давности: «ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК», — при виде которой почему-то тепло и грустно становится на сердце: то ли вспоминается время, когда равно доступны были среднему человеку и Сочи, и Ашхабад, прошу прощения, Ашгабат, и Анадырь, и Кушка, то ли от умственного сопоставления огромности страны и малости станции Сиротка, то ли от чувства, что как ни мала Сиротка, но и она — часть этой громадной, разветвленной сети железных путей. Да еще есть доска «Передовики перегона» с портретами всего состава служащих станции, из которых двое уже умерли, но на доску давно никто не обращает внимания, не видят ее.
Вот здесь и оказался Антон, прискакав на лошади и привязав ее на лужайке на длинном поводе, чтобы паслась и не умерла, пока за ней не придет отец из Золотой Долины.
Впопыхах Антон не взял денег на билет. Но он был готов уехать хоть на подножке первого же поезда, ведь ехать до города всего часа три с минутами. Он сидел и перекладывал книги в большом рюкзаке. Услышал поезд, вышел на перрон. Поезд остановился, но во всем существе его было равнодушие к остановке и заносчивое стремление продолжать путь из далекого в далекое: не открылись двери, не выглядывали пассажиры, будто поезд ехал ночью или по территории войны, меж тем было еще светло, и войны пока не было.
Антон прошелся мимо глухого, молчаливого поезда.
Одна из дверей открылась, наверху встала проводница — женщина лет тридцати с лицом, не интересным для себя самого и не делающим усилий, чтобы кому-то понравиться. Она ковыряла спичкой в зубах и смотрела на Антона.
— В Саранск, что ли?
—Да.
— Мест нет.
Антон пожал плечами.
— А в служебном купе ары мне мешков навалили. Туда тебя взять? А если пропадет что? И не думай даже!
Антон молчал.
— Думаешь, мне охота за тебя штраф контролерам платить? — поинтересовалась проводница.
Антон молчал.
— Вас тут много, а я одна, — определила проводница положение дел и усмехнулась, довольная своей правотой, отчего палец, засунутый в рот вместе со спичкой, поехал вбок. Она вынула палец, выкинула спичку, вытерла палец о бок и сказала:
— Минута прошла. Сейчас отправимся.
Поезд скрипнул.
— Поехали! — похвасталась проводница. — Хоть ты стой, хоть не стой, а мы поехали. Будь здоров!
Антон молчал.
— Нет, вагон им будто резиновый! — воскликнула проводница. — И, главное дело, он что — мой? Он казенный! Я тут вообще никто, и звать никак. Смену вот сдам — и до свидания, в гробу бы я видала вашу дорогу!
Поезд дернулся.
— Ты немой, что ли? — спросила проводница. — Такой симпатичный, а немой!
— Я деньги забыл.
— Ну, люди! — перенесла этот недостаток Антона проводница сразу на всех людей. — Он не только нахалом без билета уехать хочет, он еще и без денег уехать хочет! Наврет: и мать-то у него помирает, и жена-то у него рожает! Не проси, не пущу! — сказала проводница, тихо удаляясь вместе с поездом.
Антон отвернулся, чтобы не смущать ее собой.
— Эй! — крикнула она. — Чего стоишь? Вот идиоты! Прыгают на ходу, режут ноги, а я обратно за них потом отвечай! Не видел, как ноги режут? Я видела. Страшно, в обморок упала. Крови боюсь. — Проводница беседовала спокойно, будто не удалялась от Антона, а стояла рядом с ним.
И Антон пошел за поездом. Он пошел, потом немного побежал и вспрыгнул на подножку, проводница сделала это возможным, откинув вверх железный щит, закрывающий ступени.
— Привет, Антонина! — крикнула проводница женщине с флажком, оставшейся на перроне станции Сиротка.
Женщина не ответила.
— Твой-то опять без задних лежит вместо службы?
Женщина отвернулась и пошла.
— Все вы такие, — сказала проводница Антону. — Пьете как заразы! А как не пить? — тут же оправдала она. — Если женщины пьют, то как мужикам не пить? Пошли, чего встал!
Она провела его в служебное купе. Оно было завалено какими-то мягкими полосатыми мешками. Из соседнего купе, когда входили, выглянул усатый человек. Посмотрел вопросительно.
— Свои! — сказала ему проводница.
Она перелезла через мешки к столику, а Антон устроился с краю. Он старался не смотреть на ноги женщины, которая спала тут же, разметавшись, с. задранной юбкой. Под коленкой у нее пульсировала сине-зеленая вена, она напугала Антона, Антон вспомнил, что все люди когда-нибудь умрут.
— Пей! — налила проводница из бутылки красной жидкости.
Антон машинально выпил и сморщился.
— Дерьмо, — согласилась проводница, — хоть и импортное. — Но сама, выпив, не поморщилась. И пристально посмотрела на Антона. — Я вот во всем нормальная женщина, — сказала она. — У меня недостатков нет. Ни одного. Кроме единственного: люблю мужиков. Это грех?
— Не знаю, — сказал Антон. Он действительно не знал, потому что, несмотря на свои двадцать три года, еще не имел никакого опыта.
— Особенно как выпью. Прямо бешеная становлюсь. И все мне мало. Хотя разврат ненавижу. Дочка когда у меня родила, она у меня в пятнадцать родила неизвестно от кого, я ее из дома выгнала. Мотается теперь где-то. Одна ей дорога — в колонию. А ребенок помер, наверно. А кто ей виноват? Сама же и виновата. Ты вырасти, стань человеком, получи профессию, а потом рожай на здоровье. Что хочешь делай, никто тебе слова не скажет, потому что ты самостоятельный человек, имеешь профессию, сам за себя отвечаешь.
Так говорила проводница, закрывая дверь и не спеша раздеваясь. Ее тело оказалось такое же безразличное, как лицо, не худое и не полное, во всем среднее. Антон смотрел в окно.
— Я тоже люблю на природу смотреть, — сказала проводница. — Вот мы и будем на природу смотреть. Будто мы в лесу.
И повернулась лицом к природе, а к Антону — наоборот.
Антон закрыл глаза.
Он все делал наугад.
— Маняиху проехали, — обронила проводница, — проехали Маняиху...проехали...ой, проехал и...ой... кричать нельзя... ой, как я кричать люблю. ..ой... не могу... проехал и Маняиху...а вон Балагановка... мы тоже здесь... не ост...ох...оста...-навли... ва...ох...ем...ем...ем...ем...ся-а-а-а-а-а-а-а...
Она не удержалась и все-таки закричала. Ее подруга зашевелилась, проговорила сквозь сонные слюни: «Как те не надоест...»
— Ну! — приказала проводница Антону, чтобы он и о себе подумал, Антон испугался, заторопился, все не открывая глаз. Тут поезд дернуло, Антон вскрикнул, и жизнь ушла из него — та, что была, а в оставшуюся пустоту, как в стакан вино, но, странно, не сверху, а снизу, как бы сквозь дно, стала наливаться другая жизнь.
Не открывая глаз, Антон оделся, взял рюкзак.
— Ты куда? — спросила проводница.
Антон не ответил. Он вышел в тамбур, а тут и станция. Он сошел, дождался поезда, идущего в обратную сторону с остановкой в Сиротке, забрался сзади последнего вагона и так доехал до станции, сидя на рюкзаке. Рюкзак от этого стал грязным, он выкинул его вместе с книгами.
25
Он пошел по перрону, и ему казалось, что исчезла его хромота. Он стал прост и понимал все, что только может быть доступно человеческому разуму. Он знал, что у него есть невеста и он должен на ней жениться. Он знал, что сейчас сядет на лошадь и поскачет, и это заранее доставляло ему удовольствие. Он знал, что сперва спустится от станции в ложбину шагом, потом шагом же, не мучая лошадь, поднимется к лесу, потом крупной рысью поскачет по лесной дороге к Графским развалинам, возле которых пустит коня в галоп, выскочит, явится, бросит поводья пацанам и велит выводить животное, пока не обсохнет, а потом разрешит прокатиться на нем самому смелому, но серьезному пацану — доставить лошадь к дому, потому что сам он будет занят свадьбой, а отец наверняка уж пьян.
Все это он и сделал. Отец, точно, был пьян, но мать вскрикнула: «Сынок!» — как и положено.
— Ну, ну! — сурово сказал он ей, будто вернулся живой-невредимый из опасного путешествия. Но ведь и не мог не вернуться, так что убиваться нечего и чрезмерная радость ни к чему. Потом направился к невесте, глядя на нее в упор.
— Так я и думала, — сказала Катя.
— Это невозможно. Я без тебя не смогу, — сказал Невейзер.
— Отстаньте вы все от меня!
Подбодренный ее словами, Невейзер встал и сказал Антону:
— Ситуация изменилась, молодой человек. Я, будучи женихом, поскольку вы, как говорится, в неизвестном направлении...
Антон усмехнулся, отодвинул Невейзера.
— Заждалась? — спросил он Катю, нежно схватив ее крепкой рукой за титьку.
— Уж ты пошутишь! — зажеманилась Катя. — Умотал неизвестно куда, а я тут, как дурочка, обождалась вся. Совесть-то имей или как?
— Ладно, — сказал Антон, поднимая чарочку и выпивая с устатку.
— Горько! — с надрывом закричала мать Антона.
Но гости уже охрипли кричать, да и опьянели. Тем не менее Антон поднялся и степенно поцеловал Катю.
— Хорошо, когда во всем порядок, хотя нигде его и нету! — сказал Илья Трофимович, глядя на созвездие Большой Медведицы и проводя от ручки ковша мысленную черту, как его учили, чтобы отыскать Малую Медведицу. Но никак не получалось. Что за притча! Большую он всегда отыскивает сразу же, без всяких примет, а Малую, кажется, легче: ориентир имеется, — но нет: ищет, ищет, никак не может найти!
26
Тем временем Филипп Вдовин обходил дома Золотой Долины, не пропуская ни одного. Многие были пусты: все обитатели находились на свадьбе. А если кто остался по болезни, старости или малолетству, Вдовин говорил: «Идите скорей смотреть, там невесту убили».
Все тут же подхватывались и бежали смотреть, не в силах представить, как они могут не увидеть то, что видят другие.
И дома остались пусты. Тогда Вдовин полил дома особым составом, имеющим повышенную пожаро-возбудимость, и поджег их один за другим. Дома горели хорошо.
Закончив дело, Филипп пошел к себе домой, спустил в подвал все, что еще оставалось ценного и нужного (а попугай уж был в подвале), полил сверху своим составом, залез в подвал, стоя на лестнице, бросил спичку, убедился, что вспыхнуло и занялось, и захлопнул за собой люк.
27
На свадьбе же никакого убийства не было. Она доедала, допивала, допевала. Невейзер со скукой снимал, водя камерой как попало, лишь бы гнать пленку. Ее оставалось уже немного.
Антон Прохарченко снисходительно смотрел на людей и подумывал, что, пожалуй, пора и в постельку.
— Ишь ты! — услышал он голос. — Хромоногий, а пыжится как!
Сказал это Хворостылев.
В другое время Антон только моргнул бы: а что скажешь против правды? Ведь он хромоног? Хромоног. Значит, крыть нечем. Но теперь он был в том состоянии, когда имел право обидеться и на то, что его назвали хромоногим, будучи в самом деле таковым.
— Я — хромоногий? — переспросил он.
— А какой же? — удивился Хворостылев, сказавший свои слова без зла, а просто так.
— А ты урод, — сказал Антон.
И они встали друг перед другом, гневаясь.
Гнев их был необъясним. Один сказал другому полную правду о хромоногости, другой ответил полной неправдой об уродстве, и поэтому сказанное можно было понимать только в смысле юмора и смеха, но они не хотели так понимать, они хотели — всерьез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Гордов подошел к Гумбольдту и дал ему пощечину, радуясь возможности показать свою смелость и всем девушкам, и той из них, которая ему нравилась сильнее — до любви, но он не признавался ей, потому что боялся ошибиться и на всякий случай перебирал в уме остальных пятнадцать, проверяя свою душу на отклик.
— Грэйт! — одобрил Билл. И приложился к бутылке, которую, оказывается, припрятал в кармане штанов.
Гумбольдт выхватил у него бутылку и выпил из горлышка до дна.
И они пошли обратно.
На весь лес разносился голос Гумбольдта, вопившего:
В долиночке трава густа!
На горочке-то ее нет!
Он пел в маршевом ритме и требовал, чтобы все шли в ногу, хотя ненавидел армию и никогда не служил в ней, достав справку о вялотекущей шизофрении, которая у него, по правде сказать, и в самом деле была.
Да еще в лесу где-то слышен был топот копыт, который через несколько минут услышал и Невейзер — и вздрогнул, и побледнел, ожидая обещанного сном джигита, но вместо джигита из чащи на полном скаку на лошади выехал бежавший жених Антон Прохарченко.
Его появление следует объяснить, и мы, сочиняя вполне русское повествование, но будучи воспитаны в интернациональном разнотравье мелких знаний, можем вспомнить французскую поговорку насчет поискать женщину. И мы найдем ее, и найдем ее там же, где нашел прискакавший уехать в город Антон, — на станции Сиротка.
24
Станция Сиротка — на краю небольшого поселка, здание станции, традиционно желто-белого цвета, состоит из трех помещений: административного, где сидят служащие, кассы, где сидит кассирша и продает билеты, и зала ожидания с одною старою лавкою с гнутой спинкой, лавка из прессованной фанеры, от которой ожидающие кусками отшелушивают слой за слоем, поэтому по краям она вся ободрана, но зато на этой фанере, покрытой каким-то совершенно случайно оказавшимся крепким лаком, трудно писать, поэтому пишут на стенах, покрашенных зеленой краской, на которых, кроме этих надписей, еще есть карта давнишней давности: «ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК», — при виде которой почему-то тепло и грустно становится на сердце: то ли вспоминается время, когда равно доступны были среднему человеку и Сочи, и Ашхабад, прошу прощения, Ашгабат, и Анадырь, и Кушка, то ли от умственного сопоставления огромности страны и малости станции Сиротка, то ли от чувства, что как ни мала Сиротка, но и она — часть этой громадной, разветвленной сети железных путей. Да еще есть доска «Передовики перегона» с портретами всего состава служащих станции, из которых двое уже умерли, но на доску давно никто не обращает внимания, не видят ее.
Вот здесь и оказался Антон, прискакав на лошади и привязав ее на лужайке на длинном поводе, чтобы паслась и не умерла, пока за ней не придет отец из Золотой Долины.
Впопыхах Антон не взял денег на билет. Но он был готов уехать хоть на подножке первого же поезда, ведь ехать до города всего часа три с минутами. Он сидел и перекладывал книги в большом рюкзаке. Услышал поезд, вышел на перрон. Поезд остановился, но во всем существе его было равнодушие к остановке и заносчивое стремление продолжать путь из далекого в далекое: не открылись двери, не выглядывали пассажиры, будто поезд ехал ночью или по территории войны, меж тем было еще светло, и войны пока не было.
Антон прошелся мимо глухого, молчаливого поезда.
Одна из дверей открылась, наверху встала проводница — женщина лет тридцати с лицом, не интересным для себя самого и не делающим усилий, чтобы кому-то понравиться. Она ковыряла спичкой в зубах и смотрела на Антона.
— В Саранск, что ли?
—Да.
— Мест нет.
Антон пожал плечами.
— А в служебном купе ары мне мешков навалили. Туда тебя взять? А если пропадет что? И не думай даже!
Антон молчал.
— Думаешь, мне охота за тебя штраф контролерам платить? — поинтересовалась проводница.
Антон молчал.
— Вас тут много, а я одна, — определила проводница положение дел и усмехнулась, довольная своей правотой, отчего палец, засунутый в рот вместе со спичкой, поехал вбок. Она вынула палец, выкинула спичку, вытерла палец о бок и сказала:
— Минута прошла. Сейчас отправимся.
Поезд скрипнул.
— Поехали! — похвасталась проводница. — Хоть ты стой, хоть не стой, а мы поехали. Будь здоров!
Антон молчал.
— Нет, вагон им будто резиновый! — воскликнула проводница. — И, главное дело, он что — мой? Он казенный! Я тут вообще никто, и звать никак. Смену вот сдам — и до свидания, в гробу бы я видала вашу дорогу!
Поезд дернулся.
— Ты немой, что ли? — спросила проводница. — Такой симпатичный, а немой!
— Я деньги забыл.
— Ну, люди! — перенесла этот недостаток Антона проводница сразу на всех людей. — Он не только нахалом без билета уехать хочет, он еще и без денег уехать хочет! Наврет: и мать-то у него помирает, и жена-то у него рожает! Не проси, не пущу! — сказала проводница, тихо удаляясь вместе с поездом.
Антон отвернулся, чтобы не смущать ее собой.
— Эй! — крикнула она. — Чего стоишь? Вот идиоты! Прыгают на ходу, режут ноги, а я обратно за них потом отвечай! Не видел, как ноги режут? Я видела. Страшно, в обморок упала. Крови боюсь. — Проводница беседовала спокойно, будто не удалялась от Антона, а стояла рядом с ним.
И Антон пошел за поездом. Он пошел, потом немного побежал и вспрыгнул на подножку, проводница сделала это возможным, откинув вверх железный щит, закрывающий ступени.
— Привет, Антонина! — крикнула проводница женщине с флажком, оставшейся на перроне станции Сиротка.
Женщина не ответила.
— Твой-то опять без задних лежит вместо службы?
Женщина отвернулась и пошла.
— Все вы такие, — сказала проводница Антону. — Пьете как заразы! А как не пить? — тут же оправдала она. — Если женщины пьют, то как мужикам не пить? Пошли, чего встал!
Она провела его в служебное купе. Оно было завалено какими-то мягкими полосатыми мешками. Из соседнего купе, когда входили, выглянул усатый человек. Посмотрел вопросительно.
— Свои! — сказала ему проводница.
Она перелезла через мешки к столику, а Антон устроился с краю. Он старался не смотреть на ноги женщины, которая спала тут же, разметавшись, с. задранной юбкой. Под коленкой у нее пульсировала сине-зеленая вена, она напугала Антона, Антон вспомнил, что все люди когда-нибудь умрут.
— Пей! — налила проводница из бутылки красной жидкости.
Антон машинально выпил и сморщился.
— Дерьмо, — согласилась проводница, — хоть и импортное. — Но сама, выпив, не поморщилась. И пристально посмотрела на Антона. — Я вот во всем нормальная женщина, — сказала она. — У меня недостатков нет. Ни одного. Кроме единственного: люблю мужиков. Это грех?
— Не знаю, — сказал Антон. Он действительно не знал, потому что, несмотря на свои двадцать три года, еще не имел никакого опыта.
— Особенно как выпью. Прямо бешеная становлюсь. И все мне мало. Хотя разврат ненавижу. Дочка когда у меня родила, она у меня в пятнадцать родила неизвестно от кого, я ее из дома выгнала. Мотается теперь где-то. Одна ей дорога — в колонию. А ребенок помер, наверно. А кто ей виноват? Сама же и виновата. Ты вырасти, стань человеком, получи профессию, а потом рожай на здоровье. Что хочешь делай, никто тебе слова не скажет, потому что ты самостоятельный человек, имеешь профессию, сам за себя отвечаешь.
Так говорила проводница, закрывая дверь и не спеша раздеваясь. Ее тело оказалось такое же безразличное, как лицо, не худое и не полное, во всем среднее. Антон смотрел в окно.
— Я тоже люблю на природу смотреть, — сказала проводница. — Вот мы и будем на природу смотреть. Будто мы в лесу.
И повернулась лицом к природе, а к Антону — наоборот.
Антон закрыл глаза.
Он все делал наугад.
— Маняиху проехали, — обронила проводница, — проехали Маняиху...проехали...ой, проехал и...ой... кричать нельзя... ой, как я кричать люблю. ..ой... не могу... проехал и Маняиху...а вон Балагановка... мы тоже здесь... не ост...ох...оста...-навли... ва...ох...ем...ем...ем...ем...ся-а-а-а-а-а-а-а...
Она не удержалась и все-таки закричала. Ее подруга зашевелилась, проговорила сквозь сонные слюни: «Как те не надоест...»
— Ну! — приказала проводница Антону, чтобы он и о себе подумал, Антон испугался, заторопился, все не открывая глаз. Тут поезд дернуло, Антон вскрикнул, и жизнь ушла из него — та, что была, а в оставшуюся пустоту, как в стакан вино, но, странно, не сверху, а снизу, как бы сквозь дно, стала наливаться другая жизнь.
Не открывая глаз, Антон оделся, взял рюкзак.
— Ты куда? — спросила проводница.
Антон не ответил. Он вышел в тамбур, а тут и станция. Он сошел, дождался поезда, идущего в обратную сторону с остановкой в Сиротке, забрался сзади последнего вагона и так доехал до станции, сидя на рюкзаке. Рюкзак от этого стал грязным, он выкинул его вместе с книгами.
25
Он пошел по перрону, и ему казалось, что исчезла его хромота. Он стал прост и понимал все, что только может быть доступно человеческому разуму. Он знал, что у него есть невеста и он должен на ней жениться. Он знал, что сейчас сядет на лошадь и поскачет, и это заранее доставляло ему удовольствие. Он знал, что сперва спустится от станции в ложбину шагом, потом шагом же, не мучая лошадь, поднимется к лесу, потом крупной рысью поскачет по лесной дороге к Графским развалинам, возле которых пустит коня в галоп, выскочит, явится, бросит поводья пацанам и велит выводить животное, пока не обсохнет, а потом разрешит прокатиться на нем самому смелому, но серьезному пацану — доставить лошадь к дому, потому что сам он будет занят свадьбой, а отец наверняка уж пьян.
Все это он и сделал. Отец, точно, был пьян, но мать вскрикнула: «Сынок!» — как и положено.
— Ну, ну! — сурово сказал он ей, будто вернулся живой-невредимый из опасного путешествия. Но ведь и не мог не вернуться, так что убиваться нечего и чрезмерная радость ни к чему. Потом направился к невесте, глядя на нее в упор.
— Так я и думала, — сказала Катя.
— Это невозможно. Я без тебя не смогу, — сказал Невейзер.
— Отстаньте вы все от меня!
Подбодренный ее словами, Невейзер встал и сказал Антону:
— Ситуация изменилась, молодой человек. Я, будучи женихом, поскольку вы, как говорится, в неизвестном направлении...
Антон усмехнулся, отодвинул Невейзера.
— Заждалась? — спросил он Катю, нежно схватив ее крепкой рукой за титьку.
— Уж ты пошутишь! — зажеманилась Катя. — Умотал неизвестно куда, а я тут, как дурочка, обождалась вся. Совесть-то имей или как?
— Ладно, — сказал Антон, поднимая чарочку и выпивая с устатку.
— Горько! — с надрывом закричала мать Антона.
Но гости уже охрипли кричать, да и опьянели. Тем не менее Антон поднялся и степенно поцеловал Катю.
— Хорошо, когда во всем порядок, хотя нигде его и нету! — сказал Илья Трофимович, глядя на созвездие Большой Медведицы и проводя от ручки ковша мысленную черту, как его учили, чтобы отыскать Малую Медведицу. Но никак не получалось. Что за притча! Большую он всегда отыскивает сразу же, без всяких примет, а Малую, кажется, легче: ориентир имеется, — но нет: ищет, ищет, никак не может найти!
26
Тем временем Филипп Вдовин обходил дома Золотой Долины, не пропуская ни одного. Многие были пусты: все обитатели находились на свадьбе. А если кто остался по болезни, старости или малолетству, Вдовин говорил: «Идите скорей смотреть, там невесту убили».
Все тут же подхватывались и бежали смотреть, не в силах представить, как они могут не увидеть то, что видят другие.
И дома остались пусты. Тогда Вдовин полил дома особым составом, имеющим повышенную пожаро-возбудимость, и поджег их один за другим. Дома горели хорошо.
Закончив дело, Филипп пошел к себе домой, спустил в подвал все, что еще оставалось ценного и нужного (а попугай уж был в подвале), полил сверху своим составом, залез в подвал, стоя на лестнице, бросил спичку, убедился, что вспыхнуло и занялось, и захлопнул за собой люк.
27
На свадьбе же никакого убийства не было. Она доедала, допивала, допевала. Невейзер со скукой снимал, водя камерой как попало, лишь бы гнать пленку. Ее оставалось уже немного.
Антон Прохарченко снисходительно смотрел на людей и подумывал, что, пожалуй, пора и в постельку.
— Ишь ты! — услышал он голос. — Хромоногий, а пыжится как!
Сказал это Хворостылев.
В другое время Антон только моргнул бы: а что скажешь против правды? Ведь он хромоног? Хромоног. Значит, крыть нечем. Но теперь он был в том состоянии, когда имел право обидеться и на то, что его назвали хромоногим, будучи в самом деле таковым.
— Я — хромоногий? — переспросил он.
— А какой же? — удивился Хворостылев, сказавший свои слова без зла, а просто так.
— А ты урод, — сказал Антон.
И они встали друг перед другом, гневаясь.
Гнев их был необъясним. Один сказал другому полную правду о хромоногости, другой ответил полной неправдой об уродстве, и поэтому сказанное можно было понимать только в смысле юмора и смеха, но они не хотели так понимать, они хотели — всерьез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17