– а помнишь, как раз нас сам инспектор на месте преступления изловил?
– Помню! помню! Еще бы забыть!
– Ну, до свидания, стало быть. Возобновим старину. Я, любезный друг, уж женат. Живем мы скромно, но для друзей всегда за столом место найдется. Милости просим когда-нибудь запросто…
Благодаря таким находкам круг знакомств Бодрецова очень быстро расширился. Мест, в которых он мог, не разбирая дней, придти пообедать, развелось такое множество, что встречающиеся на улицах бессемейные друзья с трудом успевают залучить его в трактир.
Служба доставила ему связей еще больше. Где он ни служил – это только одному богу известно. Сначала поехал в родной губернский город, и сразу сделался наперсником губернатора. Губернаторша тоже не чаяла в нем души, потому что он был мастер устраивать балы, пикники и отлично танцевал мазурку. В собравшемся обществе без него было скучно; с приходом его все оживлялось и расцветало. Уже на первых шагах он обнаружил особенную наклонность к выуживанию новостей, и хотя ремесло это в провинции небезопасно, однако он сумел так ловко проскальзывать между Сциллой и Харибдой, что ни с кем серьезно не поссорился.
Когда губернатора перевели в другую губернию, то и он перешел вместе с ним. Тут уже он явился вполне своим человеком у хозяина губернии, так что не он должен был подлаживаться к обществу, но общество к нему. Само собой разумеется, обе стороны скоро применились друг к другу. Пошли пикники, загородные поездки, вечеринки; Бодрецов и здесь, как в первом месте служения, сделался душою общества. Но не успел он прослужить здесь и двух лет, как через город случилось проезжать начальнику какого-то отдаленного края. Особа сделала честь принять обед у губернатора и встретила там Бодрецова. Афанасий Аркадьич сразу понравился. Он сумел так устроить, что особа сама вызвала его на разговор и совершенно правильно заключила, что если бы не молодой чиновник особых поручений, то ему, мужу совета, пришлось бы очень скучно за чопорным губернаторским обедом. Проходя мимо, особа шепнула Бодрецову на ухо:
– Не зайдете ли вечерком ко мне? Я в ночь уезжаю.
Разумеется, Бодрецов не преминул. Особа между тем сообразила, что в захолустье, которым она правила, молодых людей мало, а мазуристов и совсем нет; что жена особы скучает и что Бодрецов будет для нее большою находкой.
– Не желаете ли вы перейти ко мне на службу? – предложила особа.
Бодрецов, который уже, так сказать, предвкушал это предложение, смутился, однако ж, при цифре восемь тысяч верст, которые предлежало проехать. Но раздумывать было некогда, и выгоды перемещения были слишком явны, чтобы не воспользоваться ими. Особа пользовалась большим весом в бюрократической иерархии и имела в виду еще более веское будущее.
Служить под покровительством такого человека представлялось и лестным и выгодным.
Согласие было изъявлено, а через полгода Афанасий Аркадьич был уже на новом месте, где тоже служили люди, но где, главным образом, нуждались в молодых чиновниках, которые умели бы развлечь и оживить общество.
Здесь он прослужил около пяти лет, как покровитель его внезапно умер. Приехал новый начальник края и взглянул на дело несколько иными глазами, нежели его предшественник. Фортуна Бодрецова слегка затуманилась. Но и тут ему все-таки посчастливилось. Один из местных генералов был назначен начальником в другой отдаленный край и тоже набирал молодых людей.
Хотя Бодрецову было в то время уже за тридцать, но как-то никому не приходило в голову, что он перестал быть молодым человеком. Новый баловень фортуны вспомнил об Афанасье Аркадьиче, которого он видел на балах у бывшего начальника края, и пригласил его.
После того Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях. Всюду оставил он по себе самые отрадные воспоминания, последствием которых были связи, пригодившиеся ему в будущем.
Когда он очутился вновь в Петербурге, ему было уже за пятьдесят лет, и он с честью носил чин штатского генерала. Важного поста он в виду не имел и только жаждал прожить легко и беспечально. И когда он осмотрелся и вынул из чемодана целую кипу рекомендательных писем, то душою его овладела твердая уверенность, что скромные его мечты могут быть осуществлены вполне беспрепятственно.
В течение месяца он успел объездить всех знакомых, которых сумел накопить во время своих кочеваний. Некоторые из этих знакомых уже достигли высоких постов; другие нажили хорошие состояния и жили в свое удовольствие; третьим, наконец, не посчастливилось. Но Бодрецов не забыл никого. К первым он был почтителен, со вторыми явил себя веселым собеседником, к третьим отнесся дружески, сочувственно. Только с очень немногими, уже вполне отпетыми, встретился не вполне дружелюбно, но и то с крайнею осторожностью.
Путь, который ему предлежал, начертан был всею совокупностью его способностей. Это был путь человека, в котором услужливость и досуг являли полное, гармоническое сочетание. Но поприще, начатое еще в провинции, значительным образом усложнилось. В провинции, где жизнь совершается почти при открытых дверях, новость сама собой плыла в уши; в Петербурге требовался известный труд, чтобы добыть ее. Притом же, чтобы не переврать петербургскую новость, надо стоять на высоте ее, знать отношения, управляющие людьми и делами, уметь не приписать известному лицу того, что ему несвойственно, одним словом, обработать уличный слух в таком виде, чтобы он не поражал своим неправдоподобием. Поэтому Бодрецов не сразу пустился во все тяжкие, но приспособлялся к своему ремеслу исподволь. Прежде всего он обеспечил себя с материальной стороны, устроившись по службе; потом начал прислушиваться, стараясь уловить игру партий, их относительную силу, а также характер тех неожиданностей, которые имеют свойство – всякие расчеты и даже самую несомненную уверенность в одно мгновение обращать в прах. Последнее, впрочем, в значительной мере упрощало его задачу, ибо ежели есть в запасе такой твердый оплот, как неожиданность, то ложь перестает быть ложью и находит для себя полное оправдание в словах: "Помилуйте! – два часа тому назад я сам собственными ушами слышал!"
Во всяком случае, благодаря хорошей подготовке Афанасий Аркадьич стал на избранном пути быстро и прочно. Будучи обласкан амфитрионами, он не пренебрегал домочадцами и челядинцами. Для всякого у него находилось доброе слово, для детей – бомбошка, для гувернантки – пожатие руки и удивление перед свежестью ее лица, для камердинера – небольшая денежная подачка в праздник, скромность которой в значительной мере смягчалась простотою обращения.
– Ну что, голубчик, как сегодня… владыка-то? – спросит Афанасий Аркадьич, остановившись на минутку, чтобы побеседовать с alter ego[77] владыки.
– Ничего – как будто. Встали утром даже сверх ожидания… чаю накушались, доклад от Ивана Иваныча приняли; теперь – завтракать сейчас будут.
– Ну, а насчет слухов как?
– Да ни то ни се… Кажется, как будто… Вчера с вечера, как почивать ложились, наказывали мне: "Смотри, Семен, ежели ночью от князя курьер – сейчас же меня разбуди!" И нынче, как встали, первым делом: "Приезжал курьер?" – "Никак нет, ваше-ство!" – "Ах, чтоб вас!.."
– И больше ничего?
– Нынче они очень смирны сделались. Прежде, бывало, действительно, чуть что – и пошел дым коромыслом. А в последнее время так сократили себя, так сократили, что даже на удивление. Только и слов: "В нас, брат Семен, не нуждаются; пошли в ход выродки да выходцы – ну, как-то они справятся, увидим". А впрочем, к часу карету приказали, чтобы готова была…
– Может быть, и сладится… Однако в столовой ножами гремят; пойду-ка я…
– Пожалуйте! – генерал очень рады будут.
Афанасий Аркадьич сначала просовывает голову в дверь столовой и при восклицаниях: "Милости просим! милости просим!" – проникает и всем туловищем в святилище завтраков и обедов.
– Ну, что? – кого назначили? – знаешь? – говори! – накидывается на него генерал.
Он еще бодр и свеж; волосы с проседью, щеки румяные, усы нафабрены, сюртук нараспашку, белая жилетка.
– Да покуда еще не решено, – беззастенчиво лжет Бодрецов, – поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить хотят, но с другой стороны графиня Погуляева через барона фон-Фиша хлопочет…
– Это за "мартышку"-то?.. Нашли сокровище!
– И то никто в городе верить не хочет. Ну, да бог милостив, как-нибудь дело сладится, и ты…
– Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли – на все воля божья. Одно обидно – темнота эта. Шушукаются по углам, то на тебя взглянут, то на «мартышку»: – ничего не поймешь… Эй, человек! – подтвердить там, чтобы через час непременно карета была готова!
Как нарочно, обстоятельства так сложились для Бодрецова, что приезд его в Петербург совпал с тем памятным временем, когда северная Пальмира как бы замутилась. Шли розыски; воздух был насыщен таинственными шепотами. Положение было серьезное, но людей, по обыкновению, не оказывалось. Или, лучше сказать, их было даже чересчур много, но всё такие, у которых было на уме одно: урвать и ради этого бессознательно бежать, куда глаза глядят. Во всяком случае, для слухов самых разнообразных и неправдоподобных нельзя было придумать более подходящего времени.
Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко. Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал, как бы заявляя, что знает и еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…
– Увидите, и не то еще будет! – прибавлял он в заключение.
– Но что же такое? – допрашивали его.
– Не могу, голубчик! но только вспомните мое слово!
– Надеюсь, однако ж, что сумеют с этим покончить!
– Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит, да рука уж не та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…
– Хоть бы к обществу обратились, что ли!
– Имеется это в виду, имеется. Вчера об этом серьезный разговор был, и…
– Решено?
– Как будто похоже на это… Сегодня, впрочем, опять совещание будет, и надо думать… Мне уж обещали: тотчас же после совещания я к одному человечку ужинать приглашен…
И т. д., и т. д.
Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели еще прекратиться, как начались военные действия в Сербии, затем "болгарские неистовства", а в конце концов и война за независимость Болгарии. Сан-стефанский договор, потом берлинский трактат – все это доставило обильнейшую пищу для деятельности Бодрецова. В то же время, как газеты силились чем-то поделиться с читателями или, по крайней мере, на что-нибудь намекнуть, Афанасий Аркадьич стрелою несся по Невскому и нашептывал направо и налево сокровеннейшие тайны дипломатии. И так как он почерпал эти тайны в самых разнообразных источниках, то и чепуха выходила разнообразнейшая. Однако ж этой чепухе верили, так как настоящих фактов под руками не было, а между тем всем хотелось заранее угадать, какою неожиданностью подарит мир европейский концерт.
– Нам – ни клока! все австрияк заграбил! – шептал он сегодня, – так прогулялись, задаром!
– Гм… это все штуки Бисмарка!
– И Бисмарк, да и прочие… Один француз был за нас!
– Ах, этот француз! И помочь-то он нынче никому не может!
Но на другой день Афанасий Аркадьич являлся с торжествующей физиономией.
– Все наше, – возвещал он, – и Болгария – наша, и Молдавия – наша. Сербия – сама по себе, а Боснию и Герцеговину австрияку отдали. Только насчет Восточной Румелии согласиться не могут, да вот англичанин к острову Криту подбирается.
– Да верно ли?
– Я у князя Котильона вчера обедал (мы с ним в Варшаве вместе служили) – вдруг шифрованную депешу принесли. Читал он ее, читал, – вижу, однако, улыбается. "Поздравьте, говорит, меня, друг мой! Молдавия и Болгария – наши!" Сейчас потребовал шампанского: урааа! А тут, пока все поздравляли друг друга, разъяснилось и все прочее.
– Вот только Боснию и Герцеговину жалко!
– Я уж и сам говорил Котильону: как это вы козла в огород пустили? "Нельзя, говорит, я и сам, мой друг, понимаю, но… делать нечего!"
– Да и насчет Восточной Румелии…
– Ну, это пустяки! Ежели даже и посадят туда какого-нибудь Кадык-пашу, так он, в виду соседа, руки по швам держать будет!
– Да верно ли?
– Чего еще вернее! От Котильона я отправился к одному приятелю – в контроле старшим ревизором служит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Помню! помню! Еще бы забыть!
– Ну, до свидания, стало быть. Возобновим старину. Я, любезный друг, уж женат. Живем мы скромно, но для друзей всегда за столом место найдется. Милости просим когда-нибудь запросто…
Благодаря таким находкам круг знакомств Бодрецова очень быстро расширился. Мест, в которых он мог, не разбирая дней, придти пообедать, развелось такое множество, что встречающиеся на улицах бессемейные друзья с трудом успевают залучить его в трактир.
Служба доставила ему связей еще больше. Где он ни служил – это только одному богу известно. Сначала поехал в родной губернский город, и сразу сделался наперсником губернатора. Губернаторша тоже не чаяла в нем души, потому что он был мастер устраивать балы, пикники и отлично танцевал мазурку. В собравшемся обществе без него было скучно; с приходом его все оживлялось и расцветало. Уже на первых шагах он обнаружил особенную наклонность к выуживанию новостей, и хотя ремесло это в провинции небезопасно, однако он сумел так ловко проскальзывать между Сциллой и Харибдой, что ни с кем серьезно не поссорился.
Когда губернатора перевели в другую губернию, то и он перешел вместе с ним. Тут уже он явился вполне своим человеком у хозяина губернии, так что не он должен был подлаживаться к обществу, но общество к нему. Само собой разумеется, обе стороны скоро применились друг к другу. Пошли пикники, загородные поездки, вечеринки; Бодрецов и здесь, как в первом месте служения, сделался душою общества. Но не успел он прослужить здесь и двух лет, как через город случилось проезжать начальнику какого-то отдаленного края. Особа сделала честь принять обед у губернатора и встретила там Бодрецова. Афанасий Аркадьич сразу понравился. Он сумел так устроить, что особа сама вызвала его на разговор и совершенно правильно заключила, что если бы не молодой чиновник особых поручений, то ему, мужу совета, пришлось бы очень скучно за чопорным губернаторским обедом. Проходя мимо, особа шепнула Бодрецову на ухо:
– Не зайдете ли вечерком ко мне? Я в ночь уезжаю.
Разумеется, Бодрецов не преминул. Особа между тем сообразила, что в захолустье, которым она правила, молодых людей мало, а мазуристов и совсем нет; что жена особы скучает и что Бодрецов будет для нее большою находкой.
– Не желаете ли вы перейти ко мне на службу? – предложила особа.
Бодрецов, который уже, так сказать, предвкушал это предложение, смутился, однако ж, при цифре восемь тысяч верст, которые предлежало проехать. Но раздумывать было некогда, и выгоды перемещения были слишком явны, чтобы не воспользоваться ими. Особа пользовалась большим весом в бюрократической иерархии и имела в виду еще более веское будущее.
Служить под покровительством такого человека представлялось и лестным и выгодным.
Согласие было изъявлено, а через полгода Афанасий Аркадьич был уже на новом месте, где тоже служили люди, но где, главным образом, нуждались в молодых чиновниках, которые умели бы развлечь и оживить общество.
Здесь он прослужил около пяти лет, как покровитель его внезапно умер. Приехал новый начальник края и взглянул на дело несколько иными глазами, нежели его предшественник. Фортуна Бодрецова слегка затуманилась. Но и тут ему все-таки посчастливилось. Один из местных генералов был назначен начальником в другой отдаленный край и тоже набирал молодых людей.
Хотя Бодрецову было в то время уже за тридцать, но как-то никому не приходило в голову, что он перестал быть молодым человеком. Новый баловень фортуны вспомнил об Афанасье Аркадьиче, которого он видел на балах у бывшего начальника края, и пригласил его.
После того Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях. Всюду оставил он по себе самые отрадные воспоминания, последствием которых были связи, пригодившиеся ему в будущем.
Когда он очутился вновь в Петербурге, ему было уже за пятьдесят лет, и он с честью носил чин штатского генерала. Важного поста он в виду не имел и только жаждал прожить легко и беспечально. И когда он осмотрелся и вынул из чемодана целую кипу рекомендательных писем, то душою его овладела твердая уверенность, что скромные его мечты могут быть осуществлены вполне беспрепятственно.
В течение месяца он успел объездить всех знакомых, которых сумел накопить во время своих кочеваний. Некоторые из этих знакомых уже достигли высоких постов; другие нажили хорошие состояния и жили в свое удовольствие; третьим, наконец, не посчастливилось. Но Бодрецов не забыл никого. К первым он был почтителен, со вторыми явил себя веселым собеседником, к третьим отнесся дружески, сочувственно. Только с очень немногими, уже вполне отпетыми, встретился не вполне дружелюбно, но и то с крайнею осторожностью.
Путь, который ему предлежал, начертан был всею совокупностью его способностей. Это был путь человека, в котором услужливость и досуг являли полное, гармоническое сочетание. Но поприще, начатое еще в провинции, значительным образом усложнилось. В провинции, где жизнь совершается почти при открытых дверях, новость сама собой плыла в уши; в Петербурге требовался известный труд, чтобы добыть ее. Притом же, чтобы не переврать петербургскую новость, надо стоять на высоте ее, знать отношения, управляющие людьми и делами, уметь не приписать известному лицу того, что ему несвойственно, одним словом, обработать уличный слух в таком виде, чтобы он не поражал своим неправдоподобием. Поэтому Бодрецов не сразу пустился во все тяжкие, но приспособлялся к своему ремеслу исподволь. Прежде всего он обеспечил себя с материальной стороны, устроившись по службе; потом начал прислушиваться, стараясь уловить игру партий, их относительную силу, а также характер тех неожиданностей, которые имеют свойство – всякие расчеты и даже самую несомненную уверенность в одно мгновение обращать в прах. Последнее, впрочем, в значительной мере упрощало его задачу, ибо ежели есть в запасе такой твердый оплот, как неожиданность, то ложь перестает быть ложью и находит для себя полное оправдание в словах: "Помилуйте! – два часа тому назад я сам собственными ушами слышал!"
Во всяком случае, благодаря хорошей подготовке Афанасий Аркадьич стал на избранном пути быстро и прочно. Будучи обласкан амфитрионами, он не пренебрегал домочадцами и челядинцами. Для всякого у него находилось доброе слово, для детей – бомбошка, для гувернантки – пожатие руки и удивление перед свежестью ее лица, для камердинера – небольшая денежная подачка в праздник, скромность которой в значительной мере смягчалась простотою обращения.
– Ну что, голубчик, как сегодня… владыка-то? – спросит Афанасий Аркадьич, остановившись на минутку, чтобы побеседовать с alter ego[77] владыки.
– Ничего – как будто. Встали утром даже сверх ожидания… чаю накушались, доклад от Ивана Иваныча приняли; теперь – завтракать сейчас будут.
– Ну, а насчет слухов как?
– Да ни то ни се… Кажется, как будто… Вчера с вечера, как почивать ложились, наказывали мне: "Смотри, Семен, ежели ночью от князя курьер – сейчас же меня разбуди!" И нынче, как встали, первым делом: "Приезжал курьер?" – "Никак нет, ваше-ство!" – "Ах, чтоб вас!.."
– И больше ничего?
– Нынче они очень смирны сделались. Прежде, бывало, действительно, чуть что – и пошел дым коромыслом. А в последнее время так сократили себя, так сократили, что даже на удивление. Только и слов: "В нас, брат Семен, не нуждаются; пошли в ход выродки да выходцы – ну, как-то они справятся, увидим". А впрочем, к часу карету приказали, чтобы готова была…
– Может быть, и сладится… Однако в столовой ножами гремят; пойду-ка я…
– Пожалуйте! – генерал очень рады будут.
Афанасий Аркадьич сначала просовывает голову в дверь столовой и при восклицаниях: "Милости просим! милости просим!" – проникает и всем туловищем в святилище завтраков и обедов.
– Ну, что? – кого назначили? – знаешь? – говори! – накидывается на него генерал.
Он еще бодр и свеж; волосы с проседью, щеки румяные, усы нафабрены, сюртук нараспашку, белая жилетка.
– Да покуда еще не решено, – беззастенчиво лжет Бодрецов, – поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить хотят, но с другой стороны графиня Погуляева через барона фон-Фиша хлопочет…
– Это за "мартышку"-то?.. Нашли сокровище!
– И то никто в городе верить не хочет. Ну, да бог милостив, как-нибудь дело сладится, и ты…
– Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли – на все воля божья. Одно обидно – темнота эта. Шушукаются по углам, то на тебя взглянут, то на «мартышку»: – ничего не поймешь… Эй, человек! – подтвердить там, чтобы через час непременно карета была готова!
Как нарочно, обстоятельства так сложились для Бодрецова, что приезд его в Петербург совпал с тем памятным временем, когда северная Пальмира как бы замутилась. Шли розыски; воздух был насыщен таинственными шепотами. Положение было серьезное, но людей, по обыкновению, не оказывалось. Или, лучше сказать, их было даже чересчур много, но всё такие, у которых было на уме одно: урвать и ради этого бессознательно бежать, куда глаза глядят. Во всяком случае, для слухов самых разнообразных и неправдоподобных нельзя было придумать более подходящего времени.
Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко. Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал, как бы заявляя, что знает и еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…
– Увидите, и не то еще будет! – прибавлял он в заключение.
– Но что же такое? – допрашивали его.
– Не могу, голубчик! но только вспомните мое слово!
– Надеюсь, однако ж, что сумеют с этим покончить!
– Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит, да рука уж не та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…
– Хоть бы к обществу обратились, что ли!
– Имеется это в виду, имеется. Вчера об этом серьезный разговор был, и…
– Решено?
– Как будто похоже на это… Сегодня, впрочем, опять совещание будет, и надо думать… Мне уж обещали: тотчас же после совещания я к одному человечку ужинать приглашен…
И т. д., и т. д.
Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели еще прекратиться, как начались военные действия в Сербии, затем "болгарские неистовства", а в конце концов и война за независимость Болгарии. Сан-стефанский договор, потом берлинский трактат – все это доставило обильнейшую пищу для деятельности Бодрецова. В то же время, как газеты силились чем-то поделиться с читателями или, по крайней мере, на что-нибудь намекнуть, Афанасий Аркадьич стрелою несся по Невскому и нашептывал направо и налево сокровеннейшие тайны дипломатии. И так как он почерпал эти тайны в самых разнообразных источниках, то и чепуха выходила разнообразнейшая. Однако ж этой чепухе верили, так как настоящих фактов под руками не было, а между тем всем хотелось заранее угадать, какою неожиданностью подарит мир европейский концерт.
– Нам – ни клока! все австрияк заграбил! – шептал он сегодня, – так прогулялись, задаром!
– Гм… это все штуки Бисмарка!
– И Бисмарк, да и прочие… Один француз был за нас!
– Ах, этот француз! И помочь-то он нынче никому не может!
Но на другой день Афанасий Аркадьич являлся с торжествующей физиономией.
– Все наше, – возвещал он, – и Болгария – наша, и Молдавия – наша. Сербия – сама по себе, а Боснию и Герцеговину австрияку отдали. Только насчет Восточной Румелии согласиться не могут, да вот англичанин к острову Криту подбирается.
– Да верно ли?
– Я у князя Котильона вчера обедал (мы с ним в Варшаве вместе служили) – вдруг шифрованную депешу принесли. Читал он ее, читал, – вижу, однако, улыбается. "Поздравьте, говорит, меня, друг мой! Молдавия и Болгария – наши!" Сейчас потребовал шампанского: урааа! А тут, пока все поздравляли друг друга, разъяснилось и все прочее.
– Вот только Боснию и Герцеговину жалко!
– Я уж и сам говорил Котильону: как это вы козла в огород пустили? "Нельзя, говорит, я и сам, мой друг, понимаю, но… делать нечего!"
– Да и насчет Восточной Румелии…
– Ну, это пустяки! Ежели даже и посадят туда какого-нибудь Кадык-пашу, так он, в виду соседа, руки по швам держать будет!
– Да верно ли?
– Чего еще вернее! От Котильона я отправился к одному приятелю – в контроле старшим ревизором служит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64