Отмолчался - не виноват. Будь
все проклято. Осточертело отмалчиваться.
Две трети дороги удалось подъехать на ковыляющем в парк трамвае.
Последнюю треть прошел пешком. Вторую половину этой трети он уже
более-менее помнил; от предыдущих этапов путешествия осталось лишь
ощущение боли в расшибленной заднице и чьего-то пристального взгляда на
затылке; как ни крутился Малянов на сиденье - а значит, было какое-то
сиденье, значит, он сидел в том, на чем ехал, значит, он на чем-то ехал -
чужой взгляд оставался на затылке, и точка. Паранойя.
Дождь перестал, а ветер задувал все сильней, все злей. Зяблось. Под
ногами хлюпали и расплескивались невидимые в темноте лужи. На всей улице у
домов не горели фонари - то ли опять ветром порвало провода, то ли город
экономил электричество. Граждане, соблюдайте светомаскировку!.. Нет
проблем, сблюдем, раз свету нету. Лучше нету того свету.
Тучи кое-где полопались от ветра, и в рваных бегущих дырах едва
живыми точками помигивали звезды. Там, среди этих звезд, звучал и звучал
отголосок новорожденного вскрика мира, веяло нескончаемое дуновение,
оставленное его изначальным вздохом, - реликтовое излучение. Его открыли
здесь, в Пулкове, - но, взнузданные обязательствами плановыми и
обязательствами встречными социалистическими, приняли за шум отвратительно
неустранимых помех, отмахнулись, переключились - и два десятка лет спустя
Нобелевки за состоявшееся открытие получили американцы Пензиас и Уилсон. А
там, среди звезд, было на это плевать. Там из века в век, из миллионолетия
в миллионолетие, космический водород излучал на волне длиной в двадцать
один сантиметр. Там жила гравитационная постоянная. Там жила постоянная
Хаббла. Они были настолько постоянными, насколько вообще что-то может быть
постоянным в этой не нами придуманной Вселенной. Они совершенно не
зависели от баксовых полистных ставок и от государственного финансирования
бюджетных организаций, от того, куда поплывет валютный коридор, от того,
как вырядится на следующее заседание Марычев, на сколько еще старушечьих
голосов распухнут щеки Зюганова и что еще ляпнет Ельцин, от того, в каком
селе на сей раз мирные чеченские убийцы выпустят кишки
мальчикам-поработителям, вконец уже переставшим понимать, зачем их тут
кладут... от того, будет ли у меня завтра трещать башка и выкурит ли Ирка
завтра пачку или все-таки меньше.
Вспомнилось, как осенью семьдесят восьмого он гордо и опасливо катил
по этой самой улице новорожденного Бобку в его коляске, а на плече
болтался транзистор, и тоже совсем еще молодая Алла Борисовна мягко пела:
"Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной..."
Как там сказал Глухов? Поэты всегда все знали.
"Во тьме без дна и без краев свет зародился от чего?"
Хотелось прижаться лицом к коленям этих постоянных и зареветь. Не
марая свою боль словами; ведь слова у нас теперь только для политики,
сплетен или острот. У трезвых, во всяком случае. Мы же несгибаемые,
мужественные, гордые. Не постоянные, но гордые. Чем менее постоянные, тем
более гордые... Просто зареветь в голос.
И чтобы постоянные, погладив по голове, сказали: все образуется. Вы
будете с нами.
Под аркой двора словно ворочался увязший по горло в трясине
какой-нибудь вепрь Ы; взревывал, лязгал, скрежетал. Бил копытом. Окаянно
резкий свет фар косо выхлестывал на улицу, внутренняя стена арки пылала
мертвенным огнем. Это очередной тяжелый "краз", отягощенный необозримым
прицепом, пытался, заняв всю ширину прохода, вырулить на улицу со двора и
никак не мог. Не хватало места. Как он очутился во дворе - не иначе, с
неба был спущен ангельской дланью. Или сатанинской? Он подавал назад,
дергался, подавал вперед, безнадежно и тупо ревел, испуская видные даже в
неверном свете собственных фар, отраженном стеною арки, густые и тяжелые,
как жидкая грязь, ошметки черного дизельного гарева - но прицеп не
вписывался в поворот. Малянов отступил, остановился на улице чуть поодаль.
Откинулся на стену дома спиной, чтобы не потерять равновесия - хмельная
голова кружилась, если ее поднять, тем более, если запрокинуть, и десять,
минут смотрел в небо, и пятнадцать минут, и двадцать - пока наконец
грузовик..."

3
"...с тяжелой головой. И глаз не открыть. Вообще оживать как-то не
хотелось. Незачем было оживать. Иркина сторона тахты пустовала и холодила
- значит, встала, и встала давно. Некоторое время Малянов поворочался с
боку на бок, пытаясь найти положение поуютнее, такое, чтобы еще подремать.
По опыту он знал, что, если проснуться после одиннадцати, практически
никаких следов вчерашнего отравления в извилинах не остается. А вот если
проснуться до девяти, весь день ходишь дурной. Но не задремывалось, и даже
не лежалось. И вставать не хочется, и лежать не хочется. Вот так и вся
наша мутота: и, жить тошно, и помирать жалко... Он открыл глаза.
И сразу увидел висящую на стене напротив изголовья - кажется, это
называется "в изножье" - дешевенькую и уже порядком выцветшую, но все
равно прекрасную, нежную, как клавесинная соната, "Мадонну Литта". Малянов
купил эту репродукцию за пять, вроде бы, рублей, или даже за три, в
отдельчике изопродукции Гостинки на Садовой линии Ирке к Восьмому марта.
Давно. Совсем старый стал, подумал Малянов. То, что было давно, помню до
мелочей...
Как на зимних каникулах пятого курса мы, совершенно шальные, катались
на лыжах в Ягодном и страшно форсили, демонстрируя своя нешибкие
спортивные умения - доохмуривали дружка дружку, хотя всем окружающим уже
ясно было, что взаимный охмуреж состоялся вполне, так мы сняли... стояли
морозы, и я мучился со своей кинокамеркой "Кварц", потому что пленка от
холода в ней становилась хрупкой и лопалась, приходилось прямо на лыжне
снимать варежки, лезть окоченелыми пальцами в ледяные потроха, отрывать
зажеванные куски и вновь вправлять пленку в принимающую кассету, и Валька
говорил: "Ты похож на шпиона, который, гад, чует, что его сейчас брать
придут, и лихорадочно засвечивает свои фотоматериалы..."; и Фил, и Валька
со Светкой хохотали, и мы с Иркой хохотали - но совсем не так, как хохочем
теперь... А назавтра мы снова бежали гуськом по сказочно остекленевшему в
солнечном холоде беззвучному лесу, оглушительно скрежетали лыжни, и,
завидев валяющиеся на снегу обрывки кинопленки, Валька патетически
возглашал: "Здесь происходила безнадежная борьба американского шпиона с
сибирским пионером Васей!" - и мы хохотали... но не так, как теперь. А
поздним вечером - да собственно, ранней ночью, все уже расползлись по
комнатам - в коридоре, у окошка, мы с Иркой впервые поцеловались, и я
помню, как пахли ее духи, помню, как она прятала глаза и подставляла
губы...
А "Мадонна" была уже в семьдесят седьмом. Ирка Бобку ждала, а я ждал
утверждения кандидатской ВАКом. Год великих свершений... Казалось, все
барьеры сметены, все билеты куплены, и открыта нам единственная наша
дорога, по которой мы, талантливые, любящие, работящие, будем нестись,
будто на салазках с американских горок - вопя от азарта и восторга. Да я и
впрямь вопил от азарта и восторга, когда пересказывал Ирке, раздувшейся
грациозно и цветуще - не так, как теперь, - все поздравления и хвалы,
обрушенные на меня во время защиты; а она смотрела завороженно, преданно,
влюбленно. "Избыточные фотоны - косвенное свидетельство не регистрируемой
современными средствами наблюдения объемной вязкости Вселенной". Как там у
Стругацких в "Стажерах"?.. "Наступает чудесный миг, открывается дверь в
стене - и ты снова Бог, и Вселенная у тебя на ладони..."
А через два года наши полезли в Афган.
Прощай, счастливый мальчик.
Малянов решительно сел и спустил ноги с тахты. Комната решительно
поплыла. Малянов, набычившись, уставился в пол.
- Ух, блин, - вслух пробормотал он.
Посидел немножко и снова лег.
Приоткрылась дверь, и в комнату осторожно просунулась Иркина голова.
Несколько секунд Маляновы смотрели друг на друга. Потом Ирка спросила
на манер свежезамужней путаны из телерекламы:
- Может быть, "Алка-Зелцер"?
Малянов в ответ застонал и по-жаровски, со страданием в голосе,
протянул из "Петра Первого":
- Катя, рассолу!
Ирка вошла и присела на край тахты.
- Пациент скорее жив, чем мертв, - констатировала она фразой из
"Буратино". - Ну и зачем тебе это надо было?
- Что? - спросил Малянов.
- Столько выхлебать.
- Он, Ир...
- Никаких "ой" и никаких "Ир". Я понимаю, можно выпить рюмку, две -
чтобы согреться, расслабиться, чтоб разговор... Что я, ведьма? Баба-Яга?
Понимаю. Даже сама могу. Но ведь ты зеленый! И вчера прекрасно знал, что
утром будешь зеленый. И никуда не годный.
- Иронь, ну ладно тебе... У Глухова что-то случилось - то ли их
контору прикрыли совсем, то ли еще что... в отпаде человек. Ну,
оттянулись! Когда так вот с истерики оттягиваешься - за дозой не уследить.
Ирка поджала губы.
- Ну конечно, у Глухова, - сказала она саркастически. - У Глухова
отпад с истерикой - а медузой ты лежишь.
- Надо, кстати, позвонить ему, - озабоченно сказал Малянов. - Жив
ли...
- Он нас переживет.
- Только, наверное, лучше попозже... Вдруг спит?.. Сколько сейчас
времени, Иронь?
- Я - не говорящие часы, - Ирка поднялась. - Вон лежат - встань,
возьми и посмотри. Если можешь. А если не можешь - то и незачем тебе
время.
У двери она остановилась. Обернулась.
- Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.
- Ну почему... К вечеру я, может, и оклемаюсь.
- Ну тогда вечером и посмотрим. А покамест - объявляется
хозяйственный день. Пробежка по лабазам и обеспечение недельного запаса
продовольствия, стирка, уборка квартиры. Что предпочитает ваше
изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?
- Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива, а потом
еще пару часов поспать, - с бледной улыбкой натянуто пошутил Малянов.
Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.
- Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и
все исполню.
- Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше
приспособить.
Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в
шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на
полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на
него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка,
остановился - руки в карманах.
- Что, сильно вдула? - сочувственным баском спросил он вполголоса.
Малянов только рукой махнул. Потом сказал:
- Правильно вдула. Самому тошно...
Бобка коротко хохотнул со знанием дела.
- Еще бы не тошно... Ох, и разит от тебя, па.
- Представляю... Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу
кофейку - и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.
- Давай. А то смотреть на тебя - прямо сердце кровью обливается.
Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.
- Да, тебе какое-то странное письмо пришло! - крикнула Ирка из
комнаты.
- Что за письмо? - Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив
холодок нехорошего предчувствия.
Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки,
кажется.
- Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать...
- Елки-палки, зачем?
- Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком
размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика,
естественно, не обнаружила...
Куда как естественно, подумал Малянов.
- А на обратном пути смотрю - что-то белеет в дырочках. Когда оно
туда попало... прямо чудесным каким-то образом. Перед программой "Время"
Бобка за "Вечеркой" лазил - его еще не было.
"Знаю я все эти чудеса", - снова, как когда-то, подумал Малянов. Он
сразу забыл и о головной боли, и о душе.
- Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху:
Малянову.
- Дай!
- Мы прочитали, извини... раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь
полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса
перепутал ящики... или дома...
- Или города, - добавил Бобка.
Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную
клетку.
- А руки-то дрожат, - с отвращением сказала Ирка. - Позорище.
Пьяндыга подзаборный.
Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось.
Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные,
бессмысленные фразы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16