то, что я сделаю, кому-то
поможет. Не брюху чьему-то - душе чьей-то поможет! Ну я не знаю, почему!!
Ну что мне делать!!
...Заткнуть уши, сказал Вайнгартен. И учиться работать без всякого
зова. Вообще без всякого. В конце концов, чем уж ты такой особенный?
Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не животный
зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям. Испытывать лишь
любовь, благодарность к друзьям и подругам, бескорыстную жажду знаний,
гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из
века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не сломался.
Никого.
...Если бы ты знал, как я устал, сказал Малянов. Мне надоело спорить.
Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я устал именно
сейчас, и именно о целях я не хочу спорить...
...Тогда не спорь, сказал Вайнгартен.
И тут Малянов вспомнил, кто не сломался.
Он даже дыхание потерял. Успел еще подумать: да как же мне это раньше
в голову не пришло, да почему же я это Филу не сказал?.. И сразу
сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в овеществляющем
созданную информацию разговоре, чтобы идти дальше - значит, все-таки
снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу перестал
быть серым - ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.
Был по крайней мере один, кто не сломался - и навсегда утвердил за
людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из доступного
протоплазме набора. И оставил такой след, такой знак, который перевесил
миллион миллионов сломанных. Самоломанных.
Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала четко
и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных
фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его
заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло
долгой ослепительной вспышкой.
Конечно, должен существовать какой-то механизм отслеживания
самопроизвольно возникающей здесь принципиально новой, эмоционально
насыщенной информации и ее включения в общевселенский творческий процесс.
Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а, напротив, увеличивает
силы, постоянно склеивающие воедино постоянно усугубляемую развитием
чересполосицу разлетающегося мира.
Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками, листочки какие-то
на одном стебельке придумывали в качестве поясняющего триединство
образа... Впрочем, они ведь даже радио не знали.
Приемник, передатчик, средство передачи. Троица!
И сколько же, наверное, этих малых передатчиков, питающих громадный
приемник... И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря в каком-то
из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня,
сам не понимая, насколько в точку попадаю: волчара, трусящий мимо
беззащитной косули... Ал! Информационное включение! Жизнь вечная...
Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не спали
- успокаиваясь помаленьку, сидели на диване и ворковали о чем-то
вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки
торчали в стороны.
Малянов вклинился на диван между ними и осторожно обнял обоих за
плечи. Легонько прижал к себе. Ирка - измотанная, со слипающимися глазами
и руками, красными после стирки, - покосилась на него чуть удивленно: она
давно отвыкла от таких нежностей.
- А ну-ка, ребята, - сказал Малянов. - Повторяйте за мной оба
слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!
- Ты чего, пап? - обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.
И вдруг Ирка, коротко заглянув Малянову в глаза непонимающим,
преданным взглядом - видишь? подчиняюсь! не знаю, что ты задумал, чего
хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я верю, что ничего плохого ты не
сделаешь! - сказала решительно:
- Слушай, что отец велит! Три - четыре!..
- Не хлебом единым! Не хлебом единым!!
У Малянова намокли глаза, переносицу жгло изнутри, и судорогой
невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг: "Сказали нам,
что эта дорога нас приведет к океану смерти - и мы с полпути повернули
обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы..."
К океану смерти...
Но в ответ ярко брызнул из души давно и, казалось, навсегда
погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым
невским ветром Некрополь Лавры, куда однажды водила его мать, - и
красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: "Аще не умрет -
не оживет".
"Мам, а мам, что там написано?" - "А ты сам прочитать разве не
можешь? Ты же хорошо уже читаешь, Димочка! Ну-ка, читай!" - "Да я
прочитал! Я только не понимаю, что это значит!" - "А-а! Ну, Димочка, это я
и сама не очень понимаю. Это религия..." А над городом гремели из
репродукторов радостные марши, алые стяги реяли, колотились кумачовые
лозунги на ветру, и отовсюду, как залп "Авроры", бабахало в глаза
крупнокалиберное "40" - приближалась годовщина Великой!!! Октябрьской!!!
Социалистической!!!
- А теперь повторяйте: аще не умрет - не оживет. Втроем!..
- Аще не умрет - не оживет! Аще не умрет - не оживет!!
- Ну, пап! - Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам и
вскочил. - Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите вот так, обнявшись...
Сто лет вас так не видел. Я мигом!
И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату - но буквально через
секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов успел
только провести ладонью по джемперу на Иркином плече, а потом по ее
обнаженной шее - а она успела ткнуться мокрыми губами ему в подбородок.
Она была женщина, и ей можно было плакать. Она и плакала.
- Вот! - воскликнул Бобка, переставая листать, и чуть затрудненным от
боли в боку движением сел на стул напротив них. Уставился на страницу. -
Жутко мне нравится... "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею
всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею
любви, - то я ничто. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не
завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет
своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется
истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь
никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и
знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же
настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".
- Нет, Бобка! - всхлипывая, улыбнулась Ирка. - Так дело не пойдет! По
книжке-то кто угодно может - а ты навскидку, от души! Как папа!
На мгновение Бобка озадаченно насупился - и, подмигнув Малянову
здоровым глазом, очень серьезно сказал:
- Аще не умрет - не оживет.
И они засмеялись.
А потом сказали Богу, как другу..."
г========================================================================¬
¦ Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ¦
¦ в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ¦
¦------------------------------------------------------------------------¦
¦ Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ¦
¦ (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ¦
L========================================================================-
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
поможет. Не брюху чьему-то - душе чьей-то поможет! Ну я не знаю, почему!!
Ну что мне делать!!
...Заткнуть уши, сказал Вайнгартен. И учиться работать без всякого
зова. Вообще без всякого. В конце концов, чем уж ты такой особенный?
Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не животный
зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям. Испытывать лишь
любовь, благодарность к друзьям и подругам, бескорыстную жажду знаний,
гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из
века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не сломался.
Никого.
...Если бы ты знал, как я устал, сказал Малянов. Мне надоело спорить.
Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я устал именно
сейчас, и именно о целях я не хочу спорить...
...Тогда не спорь, сказал Вайнгартен.
И тут Малянов вспомнил, кто не сломался.
Он даже дыхание потерял. Успел еще подумать: да как же мне это раньше
в голову не пришло, да почему же я это Филу не сказал?.. И сразу
сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в овеществляющем
созданную информацию разговоре, чтобы идти дальше - значит, все-таки
снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу перестал
быть серым - ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.
Был по крайней мере один, кто не сломался - и навсегда утвердил за
людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из доступного
протоплазме набора. И оставил такой след, такой знак, который перевесил
миллион миллионов сломанных. Самоломанных.
Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала четко
и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных
фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его
заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло
долгой ослепительной вспышкой.
Конечно, должен существовать какой-то механизм отслеживания
самопроизвольно возникающей здесь принципиально новой, эмоционально
насыщенной информации и ее включения в общевселенский творческий процесс.
Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а, напротив, увеличивает
силы, постоянно склеивающие воедино постоянно усугубляемую развитием
чересполосицу разлетающегося мира.
Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками, листочки какие-то
на одном стебельке придумывали в качестве поясняющего триединство
образа... Впрочем, они ведь даже радио не знали.
Приемник, передатчик, средство передачи. Троица!
И сколько же, наверное, этих малых передатчиков, питающих громадный
приемник... И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря в каком-то
из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня,
сам не понимая, насколько в точку попадаю: волчара, трусящий мимо
беззащитной косули... Ал! Информационное включение! Жизнь вечная...
Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не спали
- успокаиваясь помаленьку, сидели на диване и ворковали о чем-то
вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки
торчали в стороны.
Малянов вклинился на диван между ними и осторожно обнял обоих за
плечи. Легонько прижал к себе. Ирка - измотанная, со слипающимися глазами
и руками, красными после стирки, - покосилась на него чуть удивленно: она
давно отвыкла от таких нежностей.
- А ну-ка, ребята, - сказал Малянов. - Повторяйте за мной оба
слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!
- Ты чего, пап? - обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.
И вдруг Ирка, коротко заглянув Малянову в глаза непонимающим,
преданным взглядом - видишь? подчиняюсь! не знаю, что ты задумал, чего
хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я верю, что ничего плохого ты не
сделаешь! - сказала решительно:
- Слушай, что отец велит! Три - четыре!..
- Не хлебом единым! Не хлебом единым!!
У Малянова намокли глаза, переносицу жгло изнутри, и судорогой
невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг: "Сказали нам,
что эта дорога нас приведет к океану смерти - и мы с полпути повернули
обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы..."
К океану смерти...
Но в ответ ярко брызнул из души давно и, казалось, навсегда
погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым
невским ветром Некрополь Лавры, куда однажды водила его мать, - и
красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: "Аще не умрет -
не оживет".
"Мам, а мам, что там написано?" - "А ты сам прочитать разве не
можешь? Ты же хорошо уже читаешь, Димочка! Ну-ка, читай!" - "Да я
прочитал! Я только не понимаю, что это значит!" - "А-а! Ну, Димочка, это я
и сама не очень понимаю. Это религия..." А над городом гремели из
репродукторов радостные марши, алые стяги реяли, колотились кумачовые
лозунги на ветру, и отовсюду, как залп "Авроры", бабахало в глаза
крупнокалиберное "40" - приближалась годовщина Великой!!! Октябрьской!!!
Социалистической!!!
- А теперь повторяйте: аще не умрет - не оживет. Втроем!..
- Аще не умрет - не оживет! Аще не умрет - не оживет!!
- Ну, пап! - Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам и
вскочил. - Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите вот так, обнявшись...
Сто лет вас так не видел. Я мигом!
И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату - но буквально через
секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов успел
только провести ладонью по джемперу на Иркином плече, а потом по ее
обнаженной шее - а она успела ткнуться мокрыми губами ему в подбородок.
Она была женщина, и ей можно было плакать. Она и плакала.
- Вот! - воскликнул Бобка, переставая листать, и чуть затрудненным от
боли в боку движением сел на стул напротив них. Уставился на страницу. -
Жутко мне нравится... "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею
всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею
любви, - то я ничто. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не
завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет
своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется
истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь
никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и
знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же
настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".
- Нет, Бобка! - всхлипывая, улыбнулась Ирка. - Так дело не пойдет! По
книжке-то кто угодно может - а ты навскидку, от души! Как папа!
На мгновение Бобка озадаченно насупился - и, подмигнув Малянову
здоровым глазом, очень серьезно сказал:
- Аще не умрет - не оживет.
И они засмеялись.
А потом сказали Богу, как другу..."
г========================================================================¬
¦ Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory ¦
¦ в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2" ¦
¦------------------------------------------------------------------------¦
¦ Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент ¦
¦ (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov ¦
L========================================================================-
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16