Ты — рабочий, смелый человек. Я знаю, ты бы не хотел видеть, как эти толстопузые буржуи будут выпускать из меня кишки, правда? Вот и хорошо. Не будем больше об этом говорить.
Смущенный Чарли был рад больше не говорить об этом. Став вдруг робким и вежливым, он поблагодарил хозяина за возможность посмотреть модели и чертежи, за его беседу с ним, за его виски, за всё и вышел на улицу, чтобы после изобретений, коммунизма, поездок в Россию и Южную Америку оказаться на удивительно знакомой улице Аттертона, неуютного в сумерках, поливаемого внезапным ливнем, одним из тех, какие бывают весной.
— А я уж думала, что вы потерялись, — воскликнула миссис Фосет. Она бросила на Чарли несколько любопытных и понимающих взглядов и поставила на стол чай. — Где это вы так подвыпили?
Пить не следовало бы. Чарли ругал себя за то, что выпил. Пьян он не был, но его сильно клонило в сон, а предстояла долгая ночная смена. Сама по себе работа была не трудной — намного легче, чем в дневную смену, ему просто надо было следить за различными приборами, — но он не имел права спать, даже вздремнуть нельзя было.
Раньше он умудрялся за смену подремать несколько раз минут по десять, но сегодня он так клевал носом, что был совершенно уверен, что стоит ему примоститься где-нибудь в уголке, и он на несколько часов заснет мертвецки. Еще по дороге из дому, хотя на улице было свежо — ветер гнал тучи за горизонт, — он чувствовал, что сон одолевает его, а на заводе, в закрытом помещении, спать захотелось в десять раз сильнее. Он ходил по цехам и зевал не переставая. Веки казались свинцовыми. Стоило ему прислониться к стене, как голова его бессильно опускалась, он слабел и погружался в небытие. Если бы он присел, чтобы передохнуть, могла случиться катастрофа. Ходили слухи, что состав нового горючего, которое они здесь делали и которое хозяева назвали «каолин», был очень опасен, особенно, когда его было много, опасен почти так же, как настоящее взрывчатое вещество, которое делали в соседнем здании. Над этим Чарли никогда особенно не задумывался и взрывов не боялся. Зато он боялся управляющего заводом Оглсби. Этот молодой еще человек был чертовски хитер и имел отвратительную привычку неожиданно оказываться на заводе, хотя до его дома было добрых четыре мили. Управляющему взбредало в голову нагрянуть часов в одиннадцать или двенадцать и даже позднее, очевидно, после того, как он побывал у друзей или на танцах, и пока ты сообразишь что к чему, его небольшой свирепый автомобиль уже на заводском дворе, а сам он в цехе и так и сыплет вопросы и сует всюду нос. Чарли знал, что если Оглсби застанет его спящим, то со следующей недели его ждет очередь на бирже труда, и кто скажет, когда и где он получит новую работу. В такую ночь, когда так хочется спать, Оглсби обязательно нагрянет. Так всегда получается. В этом Чарли нисколько не сомневался. Он скорее подопрет веки спичками, чем станет рисковать работой.
Когда прошло томительных два часа или немного больше, в цеху было три Чарли. Первый механически, словно автомат, двигался по цеху и, выполняя свои обязанности, посматривал на красные указатели или поворачивал какой-нибудь регулятор. Второй был маленький, но отчаянный и волевой человечек. Он напрягал все силы чтобы не дать первому Чарли превратиться в третьего. Третий был медлительным, сонным и неопределенным существом, которое находилось где угодно, но только не на заводе АКП. Оно моргало, видя куски неизвестно откуда появлявшегося бесконечного фильма — прогулки с Дейей Холстед, отпасованный мяч к центру поля в ноги левому полусреднему, разговоры о России и изобретениях, и все старалось какими-то хитрыми уловками отцепить от себя остальных двух и утопить их во сне.
Потом все трое в секунду превратились в одного пораженного Чарли, который следил за таинственной фигурой в плаще и мокрой насквозь фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Но вот шляпа отделилась от головы, покачалась в воздухе, и перед Чарли предстал Кибворс, коммунист.
— Эй, послушайте! — крикнул Чарли недружелюбно. — Что вы здесь делаете?
Кибворс подошел ближе. Он улыбнулся, отчего на его худом, изможденном лице еще резче проступила усталость.
— Я вошел незаметно. Старик у ворот не видел меня.
— Ну так что? Зачем? Вам нельзя сюда, вы сами знаете.
— Послушай, дружище, помнишь, что я говорил тебе вечером? Мне надо незаметно скрыться. Тебе придется разрешить мне побыть здесь. Никто не знает, что я на заводе, и никому в голову не придет искать меня здесь. Разреши мне побыть в каком-нибудь укромном местечке пару часов, мне надо передохнуть и обсушиться. Два часа я был под дождем, промок до нитки и очень устал, честное слово, товарищ. В прошлом году у меня было воспаление легких, и если я опять заболею, тогда мне крышка. Никто не узнает, что я был здесь. Через десять минут и ты не будешь знать, если разрешишь мне спрятаться где-нибудь в теплом углу. Я вздремну час-другой, обсушусь и уйду, и ты даже не заметишь. Ты вообще не знаешь, что я здесь. Забудь обо мне, дружище. Это всё, что мне надо. А если меня найдут — а меня не найдут — но даже если найдут, я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы никогда друг друга не видели. — Он вздрогнул. — Брррр, холодно.
Чарли всё это здорово не нравилось, но прогнать Кибворса у него не хватило духу — у парня был такой жалкий вид, беднягу, кажется, совсем загоняли.
— Ладно, старина, — сказал он спокойно. — Только нам надо быть осторожными. Мастер на другом конце, он следит за большой печью, но иногда заходит. Дай-ка я подумаю, — и Чарли стал задумчиво тереть подбородок.
— Не беспокойся, товарищ, — сказал Кибворс с благодарностью. — Предоставь всё мне. Чем меньше ты знаешь обо мне, тем лучше.
— Ладно, но будь осторожен. Это тебе не простая фабрика. Тут надо быть особенно аккуратным. Ни спичек, ни курения.
— Не беспокойся.
Кибворс пошел на цыпочках, и Чарли механически последовал за ним. Они прошли по коридору в цех, где в большой цистерне хранился каолин. Кибворс остановился, взглянул на стену и обернулся к Чарли.
— Не нравится мне эта проводка, — шепнул он.
— Проводка как проводка, — безразлично ответил Чарли. Наверное, Кибворс просто хотел похвастаться: он когда-то был инженером-электриком, но Чарли не имел ни малейшего желания выступать в роли его слушателя.
— Ну, вот, дружище, теперь ты иди к воротам и забудь, что когда-нибудь видел меня.
Чарли так и сделал. Он не торопясь подошел к воротам и перебросился парой слов со стариком Хиндсом, который дремал в своей деревянной сторожке. Несколько минут он чувствовал себя бодрее, но не надолго. Второй приступ дремоты был куда сильнее первого. К тому же устали и ноги, и он должен был сесть. В углу стоял перевернутый ящик, на котором он обычно съедал ужин. Ужинать было еще рано, но через несколько минут он всё же присел. Голова его откинулась и, насколько это было возможно, удобно устроилась в углу, образованном двумя стенами. Глаза закрылись, рот приоткрылся. Он уснул.
Проснулся он от грохота и треска, как бывает, когда что-нибудь ломают, или, может быть, от запаха гари. Слух и обоняние извещали его, что в мире происходят что-то ужасное. Несколько секунд он оставался недвижим, напряженно прислушиваясь и вдыхая запахи, потом метнулся за угол и побежал по коридору. Коридор был полон дыма. Мимо него мелькнула человеческая фигура. Человек крикнул что-то непонятное и исчез. Чарли растерялся, от запаха гари его начало тошнить, а вокруг него был дым и тлело дерево. В руках у него оказался топор. Левый рукав пиджака тлел. Он попытался крикнуть, но закашлялся, давясь мокротой. Он ничего не видел, так как дым разъедал глаза, и они слезились. Он попытался сдернуть горящий рукав, потому что руку кололи миллионы накаленных иголок, неудачно взмахнул топором и ударил им по ноге. Всё это произошло в первые несколько секунд…
2. Пресса
Гарольд Вентворс Кинни, известный читателям «Дейли трибюн» и «Санди курир» как Хэл Кинни, сидел в углу вагона первого класса дневного экспресса, отправлявшегося от Сент-Панкрас, отдаваясь громадным, захватывающим его всего душевным я телесным мукам, испытывая при этом своеобразное наслаждение. Часть этих мук приходилась на долю несварения желудка: он наспех съел плотный ленч и пропустил несколько рюмок, непростительно глупо забыв взять в дорогу таблетки бикарбоната. Другая часть мук была результатом его темперамента: он почти всегда находился в состоянии беспокойства. Сейчас же, помимо всего, существовали и дополнительные обстоятельства, над которыми он раздумывал. Начать с того, что ему был не по душе тон, каким утром с ним говорил редактор «Дейли трибюн» Шаклворс. Ему не нравилась и поездка, цель которой сводилась к тому, чтобы узнать, что можно сделать из истории этого Стоунли. Он не был репортером, собирающим информацию и берущим интервью, он был даже не «спецкорреспондент», хотя в свое время он прошел эти ступени. Он был Хэл Кинни, чье тонкое чутье журналиста и широкие связи сделали его одним из виднейших людей Флит-стрит. Совершенно трезво он считал себя в «Трибюн» лицом более важным, чем редактор. Редакторы приходят и уходят, и читатели их не знают, да и знать не хотят. Исчезни завтра Шаклворс, говорил себе Кинни, и ни один читатель «Трибюн» или «Санди курир» не узнает об этом и не пожалеет. Если же «Санди курир» начнет выходить без еженедельной статьи Хэла Кинни («Следующая статья — через неделю», — сообщала газета), если его имя исчезнет со страниц «Трибюн», произойдет скандал, как убедились в этом год назад, когда он заболел. Владелец газеты знал Кинни лучше, чем Шаклворса, платил ему лучше и больше уделял внимания. Почему же в это утро Шаклворс говорил с ним так резко и холодно? И зачем его выпроводили в эту мерзкую деревню Средней Англии, словно он был обычный их репортеришка, охотящийся за преступлениями и несчастными случаями? С другой стороны, если из обычного сообщения о самоубийстве ослепленного глупого парня, если из истории этого Стоунли можно было сделать «Наказ родителям», «Мораль для нации», тогда именно он был человеком, который должен был писать эту «гвоздевую статью», тогда это дело было его делом. Но он одинаково хорошо мог бы написать эту статью и в городе. Они могли бы послать туда журналиста помельче, и тот привез бы недостающие детали.
Кто лучше его, главнокомандующего «гвоздями», знал, что газета нуждается в «гвоздевой» статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция «Дейли трибюн» недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты «счастливым братством» и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у него-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош.
Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или «гвоздевой» статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в «фортиссимо», не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как «Хэл», он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины.
Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй — подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один — он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в «Санди курир» светские новости и сплетни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36