У нее были большие с поволокой голубые глаза под длинными бровями. Нос ее был чуть-чуть вогнут и хорошо гармонировал со слегка западавшими щеками, рот был мягкий, пухлый и слабый, и подбородок ничуть не уменьшал этой слабости. Шея у нее была белая и нежная. Пожалуй, в ее фигуре, которая была хороша, хотя желательно было, чтобы ноги ее были чуть-чуть длиннее — это придает женщине особую прелесть — шея была самым примечательным.
Все это Джимми Баск отметил в течение нескольких секунд, рассматривая ее с головы до ног — на большее не хватило времени: девушка немедленно ушла в спальню, оставив мужчин одних в небольшой гостиной.
— Ну, Джим, что ты думаешь о нашей победительнице? — негромко спросил Грегори.
— Она ничего, — серьезно ответил Джимми. — Очень даже ничего. С ума от нее не сойдешь, но я видел хуже, особенно победительниц конкурсов красоты. Откуда она?
— Из какого-то городка, Пондерслей, что ли, где-то в Средней Англии. Работала на фабрике, работа нетрудная — с механизмами, чистая, аккуратная работа. Хорошенькая девочка, но глупа. Никакого темперамента. В ней нет той изюминки, которая притягивает мужчину. Типичное английское целомудрие, лучшая наша порода.
— Поэтому-то она и глупа, — сказал Джимми. Ему часто приходилось дискутировать на эту тему. — Для того, чтобы английская девушка действительно была захватывающей, надо, чтобы в ней была капля — капли достаточно — чужой крови. Ирландской, французской, испанской, еврейской. Иначе она похожа на рисовый пудинг. Я давно это заметил.
— Знаешь, если тебе каждый день подают пудинг, — сказал Грегори, — так пусть этот пудинг будет рисовый. Думай-ка лучше о театре, а не о действительной жизни. Девочка здесь загорелась тщеславием. Раза два ее сняли в кино — это тоже как премия, — она в восторге и думает, что ее место в Элстри и Голливуде под прожекторами.
— А подходит она для кино?
— Нет, если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в таких вещах. Снимается она плохо, и ей не хватает темперамента. Это у нее не пойдет, и я, Джимми, знаю, что с ней будет дальше, — продолжал он с видом энтомолога, который собирается коротко набросать жизнь насекомого. — Сейчас она слишком знаменита для старой работы в этом, как его? — Пондерслее, и для того, чтобы спать в задней комнате со своей сестрой. Назад она не вернется. Для этого мы ее испортили. Она не устроится ни в театре, ни в кино. Ей повезет, если она вообще найдет приличную работу. Таким образом, если она быстро не выйдет замуж или не согласится спать с кем-нибудь, я не знаю, что она будет делать. Но факт есть факт, мы основательно испортили ее для ее старой жизни, а дать какую-нибудь другую не можем, особенно если она очень серьезно относится к своему целомудрию, а как я подозреваю, — это так. Короче говоря, мы преподнесли ей Серебряную Розу, полторы сотни и надули. Единственный для нее выход это сейчас же ехать домой и довольствоваться ролью королевы красоты в Пондерслее, чтобы там пялили на нее глаза, когда она в сопровождении старшего сына городского аукциониста шествует в местный «Электрик театр де люкс». Конечно, тебе ее в этом не убедить, даже если бы ты и пытался, а у меня желания нет.
— У меня тоже. Вот что, Грег, я приехал потому, что хочу, чтобы ты привез ее сегодня в «Кавендиш».
— Не сегодня, Джимми. Не могу. Мы сегодня ее показываем в ложе в «Фриволити». Вчера об этом договорились.
— Отмени — и дело с концом. Так как, Грег?
— К вам можно? — Девушка стояла в дверях, глядя то на одного, то на другого, стараясь держаться непринужденно и свободно.
— Конечно, мисс Чэтвик, — ответил Грегори сухим тоном. — Это ваша гостиная. И к тому же вам надо было бы послушать, о чем мы говорим. Это касается вас.
— Восхитительно!
— И сегодняшнего вечера.
— Вы говорили, что повезете меня в «фриволити». — Она готова была вот-вот огорчиться.
— Именно это.
— Послушай, Грег. Я всё обдумал. У тебя ничего хорошего ни для тебя, ни для театра не получится. Сейчас этого мало. Я договорился, что парень, которого сейчас обыгрывают в «Трибюн», тот рабочий, «Герой-чудотворец», как они его называют, вечером будет в «Кавендиш». Он фигура крупнее, чем у тебя, — продолжал Джимми, как будто бы фигура помельче, то есть, Ида Чэтвик, вообще не присутствовала в комнате. — Намного крупнее.
— Ты думаешь? — размышлял Грегори.
— Конечно, и ты это знаешь сам. Но даже его одного, мне кажется, недостаточно. Я хочу, чтобы оба они были сегодня в «Кавендиш». В большой ложе «А». «Красота и доблесть Англии». Что-нибудь вроде этого.
— Чудесно! — воскликнула мисс Чэтвик. — Она была скромной девушкой, но соглашаться с тем, что ее оставляли совершенно в стороне, не могла.
— Конечно, — согласился с ней Джимми. — Как раз именно то, что вам надо. Отличная реклама. — Его карие глаза затуманились, когда он посмотрел в ее сторону.
Грегори встал.
— Да, Джимми, твоя идея лучше. Сейчас я позвоню и скажу, чтобы в «Фриволити» не ждали. Между прочим, я думал, что «Фриволити» один из твоих театров.
— Был когда-то. Но ни мне, ни Паркинсону не везло с ним.
— Кто сейчас делает ему рекламу?
— Тайная полиция, наверно. Так или иначе, но мне до него нет дела. — Минуту-другую он слушал, как Грегори разговаривал по телефону, потом повернулся к девушке: — Парень из «Трибюн» живет тоже здесь. Видели его?
Она покачала головой.
— Нет, не видела. Я читала о нем и видела фотографии. Он из наших мест. Я буду очень рада увидеть его.
— Вас с ним сфотографируют, потом вы будете с ним сидеть в королевской ложе «Кавендиш». И спектакль очень хороший, лучший музыкальный спектакль в Лондоне. Участвует Суси Дин.
— О! Неужели? Я всегда хотела увидеть Суси Дин.
— Возможно, я сумею устроить ужин в кафе «Помпадур». Там будет концерт, танцы.
Лицо девушки засияло от удовольствия. Хотя она и приехала из провинциального городка, где работала на фабрике, но, несомненно, она слышала о кафе «Помпадур». Репортеры сплетен, фоторепортеры и время от времени сам Джимми — он тоже рекламировал его — старались не напрасно. Они посеяли семена даже в далеком Пондерслее.
— Всё сделано, Джимми, — сказал Грегори, отходя от телефона. — Значит, решили. Я сам ее привезу. Там и встретимся. Договорились?
— В фойе, минут двадцать девятого. А в перерыве в кабинете Брейля. Выпивка будет, как всегда.
— Ты просто удивляешь меня, Джимми. Ну, мне пора в редакцию. Мисс Чэтвик, я заеду за вами около восьми. Наденьте свое лучшее платье, потому что сегодня вечером вам надо показать себя как Королеву Красоты. Нам по пути, Джимми?
— Да. До вечера, мисс Чэтвик. Постарайтесь выглядеть хорошо, и мы вас сделаем знаменитой.
— Я так волнуюсь! — воскликнула девушка, переживая нечто среднее между восторгом и отчаянием. — Мне кажется, что я буду выглядеть ужасно. Большое спасибо вам. — И она стиснула его руку и посмотрела на него огромными сияющими глазами.
— Знаешь, я не вижу, чем она может быть недовольна, — говорил Джимми, труся рядом с Грегори, когда они шли по коридору. — Я вот уже несколько лет не был так доволен жизнью, как сейчас этот ребенок. Пусть даже через несколько дней всё лопнет, как мыльный пузырь, она берет от жизни всё.
— Согласен. Если она смотрит на вещи так, тогда — да. Но, спорю на что угодно, — она так не смотрит. Так смотрят те женщины, которые знают, как держаться или, вернее, когда перестать держаться с подходящим мужчиной. Она на это не пойдет, а больше ни на что не годится. Я ее не первую вижу, можешь мне верить, Джимми. Через пару недель, может быть, даже раньше, всё зависит от того, на сколько ей хватит этих ста пятидесяти фунтов, а когда люди думают, что мир лежит у их ног, они быстро тратят на себя сто пятьдесят фунтов, — она будет гадать, что ей делать, и проклинать жизнь. Наш долг сейчас же посадить ее в поезд, который идет в Пондерслей.
— Она не поедет, Грег. И я не виню ее. Она хочет увидеть жизнь.
— Увидеть жизнь! Не будь ослом, Джимми. Настоящую жизнь для себя она может найти только в Пондерслее.
— Что же ты ей не сказал об этом?
— Потому что, во-первых, она не поверила бы мне, а во-вторых, у меня жена и двое ребятишек, которых я должен кормить, а мне не заплатят за то, что я буду советовать победительницам конкурса красоты ехать домой как раз тогда, когда их может использовать реклама и печать. Хоть бы меня освободили от этих проклятых конкурсов. Я занимаюсь ими, всеми этими конкурсами, три года. Всё равно, что отбывать каторгу в сумасшедшем доме.
— Да, — сухо сказал Джимми, — но лично твоя тяжелая работа сегодня вечером будет состоять в том, чтобы переодеться в смокинг, привезти хорошенькую девушку из «Нью-Сесил» в «Кавендиш», затем посмотреть новый спектакль с участием Суси или курить и пить в кабинете Брейля за счет редакции. Кое-кому эта программа не покажется неприятным занятием, вроде дерганья кудели из канатов или работы в каменоломнях. Если хочешь знать, найдутся люди, которые хорошо будут платить за то, за что тебе платят.
— Да, но не столько, сколько тебе, Джимми, не столько. Чем сейчас занимается Томми Перкап? Помнишь, тот небольшого роста, косоглазый, он работал в Театральном объединении?..
Оставшись в своем номере в «Нью-Сесил» одна, Ида Чэтвик пришла к заключению, что она слишком счастлива. От этого становилось страшно. В любой момент может произойти что-нибудь ужасное — и сон окончится. Тогда ей придется возвращаться в Пондерслей, и отец, жалея, потреплет ее по плечу, отчего уже сейчас можно сойти с ума; тетушка Агги скажет, печально торжествуя: «А что я тебе говорила?», а младшая сестра завизжит от радости и расскажет обо всем своим глупым подругам. Ее назовут неудачницей. В Пондерслее злые люди так и ждут, чтобы кому-то не было удачи. Никто тебя не осудит, если ты не живешь, а существуешь год за годом, не пытаешься как-то украсить жизнь, но если ты недоволен, если хочешь что-то предпринять, чтобы как-то изменить жизнь, тебе предстоит пройти через самое злое осуждение. И все так и будут ждать, когда же ты станешь неудачником.
Ее отец не часто употреблял это слово. Глубокомысленно посасывая трубку, он предпочитал говорить, что у кого-то был «горек хлеб», и Ида, полулежа на розово-пурпурной с серым козетке, вспомнила, как ее, маленькую девочку, озадачивало это выражение, звучавшее непонятно, как слова из библии, и совсем не подходившие к толстому мистеру Джонсону, который жил в конце улицы.
Потом ей четко вспомнился день, когда пекли простые пироги к чаю (для нее испекался очень маленький пирожок), и покрасневшее лицо матери. Вот это как-то связывалось с выражением «горек хлеб». Став вдруг опять девочкой, она перенеслась в жаркую кухню: напротив печи поднимается тесто, на столе пироги и булки с изюмом в толстых синих формах, засахаренная корка, из которой можно выковырнуть кусочки сахара, мука на полу и на скалке, приоткрытая на цепочке дверь, мать с подбеленными спереди мукой волосами. Она отталкивает Иду из под ног, ее худое бледное лицо быстро краснеет от раздражения, она ворчит на жару и на то, что надо гнуть спину и изматывать ради семьи силы, а она — Ида поняла это сейчас — больная женщина. Она умерла, когда Иде было двенадцать лет, и Ида всегда помнила ее измотанной работой, усталой, немного сердитой и раздражительной. Ида знала, что в Пондерслее и сейчас много женщин таких, как была ее мать, и что это несправедливо. Но чаще всего именно они, бедняки, и были теми, кто с готовностью называл других неудачниками. Стоит девушке одеться понарядней, и они сразу же нападают на нее. А если купишь помаду и чуть подкрасишь губы, так они уже рассказывают друг другу, что видели тебя, как ты ходишь в лес с молодым коммерсантом, с одним из тех, которые всегда останавливаются в «Короне». Если ты работаешь в Хэндзхау, перестала ходить в церковь, хорошо одеваешься, так они сразу же начинают говорить, что ты ездишь с субботы на воскресенье с мужчинами в Клисорпо или Лландудноу. Несколько девушек с Хэндзхау действительно ездили и не скрывали этого — Ида знала об этом, но она знала и то, что они не очень хорошо одевались (и конечно, не были самыми красивыми), а действительно хорошо одетые и красивые, как сама Ида, были по-настоящему честными девушками и относились ко всем местным уважаемым кавалерам с величайшим презрением. Ида и ее близкие подруги знали, что мужчинам надо, и не водились с ними.
От Иды потребовалось много мужества, чтобы участвовать в конкурсе. Отцу не нравилась эта затея, но мягкий по натуре, сильно любя дочь, он только покачал головой и задумчиво посмотрел на Иду. Тетушка Агги — она вела у них в доме хозяйство — горько и горячо протестовала с раннего утра и до позднего вечера. Элси и Джо над ней смеялись, другого ждать от них было трудно. Весь Пондерслей не одобрял ее желания и предрекал ей позорное поражение. Но, как единодушно было признано в семье, Ида порой была невозможно упрямой. За право участвовать в местном конкурсе ей пришлось выдержать упорную борьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Все это Джимми Баск отметил в течение нескольких секунд, рассматривая ее с головы до ног — на большее не хватило времени: девушка немедленно ушла в спальню, оставив мужчин одних в небольшой гостиной.
— Ну, Джим, что ты думаешь о нашей победительнице? — негромко спросил Грегори.
— Она ничего, — серьезно ответил Джимми. — Очень даже ничего. С ума от нее не сойдешь, но я видел хуже, особенно победительниц конкурсов красоты. Откуда она?
— Из какого-то городка, Пондерслей, что ли, где-то в Средней Англии. Работала на фабрике, работа нетрудная — с механизмами, чистая, аккуратная работа. Хорошенькая девочка, но глупа. Никакого темперамента. В ней нет той изюминки, которая притягивает мужчину. Типичное английское целомудрие, лучшая наша порода.
— Поэтому-то она и глупа, — сказал Джимми. Ему часто приходилось дискутировать на эту тему. — Для того, чтобы английская девушка действительно была захватывающей, надо, чтобы в ней была капля — капли достаточно — чужой крови. Ирландской, французской, испанской, еврейской. Иначе она похожа на рисовый пудинг. Я давно это заметил.
— Знаешь, если тебе каждый день подают пудинг, — сказал Грегори, — так пусть этот пудинг будет рисовый. Думай-ка лучше о театре, а не о действительной жизни. Девочка здесь загорелась тщеславием. Раза два ее сняли в кино — это тоже как премия, — она в восторге и думает, что ее место в Элстри и Голливуде под прожекторами.
— А подходит она для кино?
— Нет, если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в таких вещах. Снимается она плохо, и ей не хватает темперамента. Это у нее не пойдет, и я, Джимми, знаю, что с ней будет дальше, — продолжал он с видом энтомолога, который собирается коротко набросать жизнь насекомого. — Сейчас она слишком знаменита для старой работы в этом, как его? — Пондерслее, и для того, чтобы спать в задней комнате со своей сестрой. Назад она не вернется. Для этого мы ее испортили. Она не устроится ни в театре, ни в кино. Ей повезет, если она вообще найдет приличную работу. Таким образом, если она быстро не выйдет замуж или не согласится спать с кем-нибудь, я не знаю, что она будет делать. Но факт есть факт, мы основательно испортили ее для ее старой жизни, а дать какую-нибудь другую не можем, особенно если она очень серьезно относится к своему целомудрию, а как я подозреваю, — это так. Короче говоря, мы преподнесли ей Серебряную Розу, полторы сотни и надули. Единственный для нее выход это сейчас же ехать домой и довольствоваться ролью королевы красоты в Пондерслее, чтобы там пялили на нее глаза, когда она в сопровождении старшего сына городского аукциониста шествует в местный «Электрик театр де люкс». Конечно, тебе ее в этом не убедить, даже если бы ты и пытался, а у меня желания нет.
— У меня тоже. Вот что, Грег, я приехал потому, что хочу, чтобы ты привез ее сегодня в «Кавендиш».
— Не сегодня, Джимми. Не могу. Мы сегодня ее показываем в ложе в «Фриволити». Вчера об этом договорились.
— Отмени — и дело с концом. Так как, Грег?
— К вам можно? — Девушка стояла в дверях, глядя то на одного, то на другого, стараясь держаться непринужденно и свободно.
— Конечно, мисс Чэтвик, — ответил Грегори сухим тоном. — Это ваша гостиная. И к тому же вам надо было бы послушать, о чем мы говорим. Это касается вас.
— Восхитительно!
— И сегодняшнего вечера.
— Вы говорили, что повезете меня в «фриволити». — Она готова была вот-вот огорчиться.
— Именно это.
— Послушай, Грег. Я всё обдумал. У тебя ничего хорошего ни для тебя, ни для театра не получится. Сейчас этого мало. Я договорился, что парень, которого сейчас обыгрывают в «Трибюн», тот рабочий, «Герой-чудотворец», как они его называют, вечером будет в «Кавендиш». Он фигура крупнее, чем у тебя, — продолжал Джимми, как будто бы фигура помельче, то есть, Ида Чэтвик, вообще не присутствовала в комнате. — Намного крупнее.
— Ты думаешь? — размышлял Грегори.
— Конечно, и ты это знаешь сам. Но даже его одного, мне кажется, недостаточно. Я хочу, чтобы оба они были сегодня в «Кавендиш». В большой ложе «А». «Красота и доблесть Англии». Что-нибудь вроде этого.
— Чудесно! — воскликнула мисс Чэтвик. — Она была скромной девушкой, но соглашаться с тем, что ее оставляли совершенно в стороне, не могла.
— Конечно, — согласился с ней Джимми. — Как раз именно то, что вам надо. Отличная реклама. — Его карие глаза затуманились, когда он посмотрел в ее сторону.
Грегори встал.
— Да, Джимми, твоя идея лучше. Сейчас я позвоню и скажу, чтобы в «Фриволити» не ждали. Между прочим, я думал, что «Фриволити» один из твоих театров.
— Был когда-то. Но ни мне, ни Паркинсону не везло с ним.
— Кто сейчас делает ему рекламу?
— Тайная полиция, наверно. Так или иначе, но мне до него нет дела. — Минуту-другую он слушал, как Грегори разговаривал по телефону, потом повернулся к девушке: — Парень из «Трибюн» живет тоже здесь. Видели его?
Она покачала головой.
— Нет, не видела. Я читала о нем и видела фотографии. Он из наших мест. Я буду очень рада увидеть его.
— Вас с ним сфотографируют, потом вы будете с ним сидеть в королевской ложе «Кавендиш». И спектакль очень хороший, лучший музыкальный спектакль в Лондоне. Участвует Суси Дин.
— О! Неужели? Я всегда хотела увидеть Суси Дин.
— Возможно, я сумею устроить ужин в кафе «Помпадур». Там будет концерт, танцы.
Лицо девушки засияло от удовольствия. Хотя она и приехала из провинциального городка, где работала на фабрике, но, несомненно, она слышала о кафе «Помпадур». Репортеры сплетен, фоторепортеры и время от времени сам Джимми — он тоже рекламировал его — старались не напрасно. Они посеяли семена даже в далеком Пондерслее.
— Всё сделано, Джимми, — сказал Грегори, отходя от телефона. — Значит, решили. Я сам ее привезу. Там и встретимся. Договорились?
— В фойе, минут двадцать девятого. А в перерыве в кабинете Брейля. Выпивка будет, как всегда.
— Ты просто удивляешь меня, Джимми. Ну, мне пора в редакцию. Мисс Чэтвик, я заеду за вами около восьми. Наденьте свое лучшее платье, потому что сегодня вечером вам надо показать себя как Королеву Красоты. Нам по пути, Джимми?
— Да. До вечера, мисс Чэтвик. Постарайтесь выглядеть хорошо, и мы вас сделаем знаменитой.
— Я так волнуюсь! — воскликнула девушка, переживая нечто среднее между восторгом и отчаянием. — Мне кажется, что я буду выглядеть ужасно. Большое спасибо вам. — И она стиснула его руку и посмотрела на него огромными сияющими глазами.
— Знаешь, я не вижу, чем она может быть недовольна, — говорил Джимми, труся рядом с Грегори, когда они шли по коридору. — Я вот уже несколько лет не был так доволен жизнью, как сейчас этот ребенок. Пусть даже через несколько дней всё лопнет, как мыльный пузырь, она берет от жизни всё.
— Согласен. Если она смотрит на вещи так, тогда — да. Но, спорю на что угодно, — она так не смотрит. Так смотрят те женщины, которые знают, как держаться или, вернее, когда перестать держаться с подходящим мужчиной. Она на это не пойдет, а больше ни на что не годится. Я ее не первую вижу, можешь мне верить, Джимми. Через пару недель, может быть, даже раньше, всё зависит от того, на сколько ей хватит этих ста пятидесяти фунтов, а когда люди думают, что мир лежит у их ног, они быстро тратят на себя сто пятьдесят фунтов, — она будет гадать, что ей делать, и проклинать жизнь. Наш долг сейчас же посадить ее в поезд, который идет в Пондерслей.
— Она не поедет, Грег. И я не виню ее. Она хочет увидеть жизнь.
— Увидеть жизнь! Не будь ослом, Джимми. Настоящую жизнь для себя она может найти только в Пондерслее.
— Что же ты ей не сказал об этом?
— Потому что, во-первых, она не поверила бы мне, а во-вторых, у меня жена и двое ребятишек, которых я должен кормить, а мне не заплатят за то, что я буду советовать победительницам конкурса красоты ехать домой как раз тогда, когда их может использовать реклама и печать. Хоть бы меня освободили от этих проклятых конкурсов. Я занимаюсь ими, всеми этими конкурсами, три года. Всё равно, что отбывать каторгу в сумасшедшем доме.
— Да, — сухо сказал Джимми, — но лично твоя тяжелая работа сегодня вечером будет состоять в том, чтобы переодеться в смокинг, привезти хорошенькую девушку из «Нью-Сесил» в «Кавендиш», затем посмотреть новый спектакль с участием Суси или курить и пить в кабинете Брейля за счет редакции. Кое-кому эта программа не покажется неприятным занятием, вроде дерганья кудели из канатов или работы в каменоломнях. Если хочешь знать, найдутся люди, которые хорошо будут платить за то, за что тебе платят.
— Да, но не столько, сколько тебе, Джимми, не столько. Чем сейчас занимается Томми Перкап? Помнишь, тот небольшого роста, косоглазый, он работал в Театральном объединении?..
Оставшись в своем номере в «Нью-Сесил» одна, Ида Чэтвик пришла к заключению, что она слишком счастлива. От этого становилось страшно. В любой момент может произойти что-нибудь ужасное — и сон окончится. Тогда ей придется возвращаться в Пондерслей, и отец, жалея, потреплет ее по плечу, отчего уже сейчас можно сойти с ума; тетушка Агги скажет, печально торжествуя: «А что я тебе говорила?», а младшая сестра завизжит от радости и расскажет обо всем своим глупым подругам. Ее назовут неудачницей. В Пондерслее злые люди так и ждут, чтобы кому-то не было удачи. Никто тебя не осудит, если ты не живешь, а существуешь год за годом, не пытаешься как-то украсить жизнь, но если ты недоволен, если хочешь что-то предпринять, чтобы как-то изменить жизнь, тебе предстоит пройти через самое злое осуждение. И все так и будут ждать, когда же ты станешь неудачником.
Ее отец не часто употреблял это слово. Глубокомысленно посасывая трубку, он предпочитал говорить, что у кого-то был «горек хлеб», и Ида, полулежа на розово-пурпурной с серым козетке, вспомнила, как ее, маленькую девочку, озадачивало это выражение, звучавшее непонятно, как слова из библии, и совсем не подходившие к толстому мистеру Джонсону, который жил в конце улицы.
Потом ей четко вспомнился день, когда пекли простые пироги к чаю (для нее испекался очень маленький пирожок), и покрасневшее лицо матери. Вот это как-то связывалось с выражением «горек хлеб». Став вдруг опять девочкой, она перенеслась в жаркую кухню: напротив печи поднимается тесто, на столе пироги и булки с изюмом в толстых синих формах, засахаренная корка, из которой можно выковырнуть кусочки сахара, мука на полу и на скалке, приоткрытая на цепочке дверь, мать с подбеленными спереди мукой волосами. Она отталкивает Иду из под ног, ее худое бледное лицо быстро краснеет от раздражения, она ворчит на жару и на то, что надо гнуть спину и изматывать ради семьи силы, а она — Ида поняла это сейчас — больная женщина. Она умерла, когда Иде было двенадцать лет, и Ида всегда помнила ее измотанной работой, усталой, немного сердитой и раздражительной. Ида знала, что в Пондерслее и сейчас много женщин таких, как была ее мать, и что это несправедливо. Но чаще всего именно они, бедняки, и были теми, кто с готовностью называл других неудачниками. Стоит девушке одеться понарядней, и они сразу же нападают на нее. А если купишь помаду и чуть подкрасишь губы, так они уже рассказывают друг другу, что видели тебя, как ты ходишь в лес с молодым коммерсантом, с одним из тех, которые всегда останавливаются в «Короне». Если ты работаешь в Хэндзхау, перестала ходить в церковь, хорошо одеваешься, так они сразу же начинают говорить, что ты ездишь с субботы на воскресенье с мужчинами в Клисорпо или Лландудноу. Несколько девушек с Хэндзхау действительно ездили и не скрывали этого — Ида знала об этом, но она знала и то, что они не очень хорошо одевались (и конечно, не были самыми красивыми), а действительно хорошо одетые и красивые, как сама Ида, были по-настоящему честными девушками и относились ко всем местным уважаемым кавалерам с величайшим презрением. Ида и ее близкие подруги знали, что мужчинам надо, и не водились с ними.
От Иды потребовалось много мужества, чтобы участвовать в конкурсе. Отцу не нравилась эта затея, но мягкий по натуре, сильно любя дочь, он только покачал головой и задумчиво посмотрел на Иду. Тетушка Агги — она вела у них в доме хозяйство — горько и горячо протестовала с раннего утра и до позднего вечера. Элси и Джо над ней смеялись, другого ждать от них было трудно. Весь Пондерслей не одобрял ее желания и предрекал ей позорное поражение. Но, как единодушно было признано в семье, Ида порой была невозможно упрямой. За право участвовать в местном конкурсе ей пришлось выдержать упорную борьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36