Защитников не было видно, но я шел как можно более открыто, готовый в любую минуту свернуть, если возникнут затруднения.
Выстрел прозвучал неожиданно и озадачил меня. Либо патрон был холостым, либо стрелок промазал преднамеренно.
Я присел и быстро метнулся в сторону. Последовал второй выстрел, на этот раз пуля пролетела очень близко. Я неловко упал на землю и подвернул лодыжку, нога неестественно согнулась, по ней прокатилась резкая боль. Я лежал, не шевелясь.
Потом мой приятель забавлял меня смешными историями. Он крупный мужчина; ему едва за тридцать, но на вид гораздо больше. Радуясь собственным шуткам, он щурил глаза и хохотал, широко открывая рот. Мы были знакомы всего несколько месяцев. Он регулярно приходил в тот же кабачок, что и я; привычка к вечерней выпивке нас сблизила. Особого расположения я к нему не испытывал, но он искал моего общества часто.
Он рассказал байку о белом мужчине, который встретился как-то на дороге с рослым негром, который нес утку. Поравнявшись с негром, мужчина сказал:
– Какая уродливая у тебя обезьяна.
– Это не обезьяна, – возразил негр, – а утка.
Белый мужчина поднял взгляд на негра и сказал:
– С чего, черт побери, ты взял, что разговаривают с тобой?
Приятель стал смеяться, я присоединился к нему, несмотря на абсурдность анекдота. Еще смеясь, он начал рассказывать второй. На сей раз речь шла о белом, который хотел поохотиться на горилл в Африке. Поскольку гориллы были редкостью в той части джунглей, все выражали сомнение, что ему удастся встретить хотя бы одно животное. Минут через десять он вернулся и сказал, что распугал стадо из тридцати голов, но у него кончились патроны. Никто ему, конечно, не поверил, тогда он предъявил в качестве доказательства кучу велосипедов, на которых ехали гориллы.
Соль анекдота была понятной, но я не увидел в нем ничего смешного, поэтому хохотать с ним вместе я не стал. Вежливо улыбнувшись, я заказал нам еще по стаканчику.
По дороге домой в тот вечер я вдруг осознал, что в подпитии мы уже явно обнаруживали какое-то неуловимое смирение с присутствием в нашем обществе афримов и им сочувствующих. Чтобы рассказать анекдоты, этот приятель отвел меня в тихий уголок бара, будто намеревался раскрыть какой-то государственный секрет.
Расскажи он их во всеуслышание, это могло бы привести к неприятностям. Примерно в километре от кабачка было афримское поселение и одно его присутствие омрачало существование местных жителей.
Путь к дому лежал в нескольких сотнях метров от этого поселения и мне не доставляло удовольствия то, что приходилось видеть. Группы взрослых мужчин и молодежи околачивались на уличных углах, явно ожидая случая устроить потасовку. За последние несколько недель уже было несколько нападений на сочувствующих афримам.
На подъездной дорожке одного из домов, мимо которых я шел, стояла полицейская машина. Она была без огней. Внутри сидело шесть человек.
Я отчетливо ощущал, что ситуация в обществе набирает инерцию саморазрушения и никаким гуманным решениям больше не остается места.
Салли была рада воссоединению с матерью, хотя мы с Изобель поздоровались холодно. Некоторое время я продолжал вспоминать о ранних годах нашего брака, когда казалось, что ребенок может компенсировать отсутствие нашего взаимопонимания. Теперь я разговаривал с Изобель только о практической стороне вещей, рассказал ей о нашей попытке вернуться в Лондон и о том, что произошло после этого. Она поведала, как присоединилась к Лейтифу м его группе. Мы снова и снова благодарили судьбу за то, что она опять свела нас вместе.
Первую ночь мы спали втроем. Хотя я и чувствовал, что мы должны сделать какие-то усилия для восстановления сексуальных отношений, предпринять первый шаг не смог. Не знаю, было ли дело только в присутствии Салли.
К счастью для нас и всех беженцев вроде нас зима в этом году была мягкой. Часто шли дожди и было ветрено, однако период сильных морозов оказался коротким. Мы устроили что-то вроде постоянного лагеря в старой церкви. К нам несколько раз наведывались работники Красного креста и обе воевавшие стороны знали о нашем присутствии. Зима миновала без особых происшествий, единственной помехой продолжало оставаться отсутствие новостей о событиях в стране.
В тот же период я впервые разглядел в Лейтифе любителя пофантазировать на социальные темы. Он говорил об увеличении нашей группы и превращении ее в какую-то значимую общественную единицу, которая могла бы сама себя обеспечивать до тех пор, пока не разрешатся все трудности. К этому времени каждый из нас уже потерял надежду вернуться в собственный дом и мы понимали, что в конечном счете окажемся в руках той стороны, которая добьется успеха в создании какого-то действенного правительства. Лейтиф убеждал нас держаться до этого времени вместе и просто ждать развития событий.
Думаю, в тот период мое настроение становилось все более благодушным. Я находился под прямым влиянием Лейтифа и много времени проводил в разговорах с ним. Хотя мое уважение к нему росло, мне кажется, я презирал его, возможно по той причине, что был явно не в состоянии придерживаться каких-то определенных политических взглядов.
За зиму в церкви появились и другие группы беженцев, которые задерживались на некоторое время, а затем уходили. Мы стали видеть в своем лагере что-то вроде ядра. В определенном смысле мы процветали. Короткие периоды отсутствия продуктов питания случались редко, наш полуоседлый статус давал возможность организовывать заготовительные экспедиции. У нас появился хороший запас одежды и много всякой всячины для бартера.
С приходом весны мы вскоре увидели, что были не единственными, кто воспользовался затишьем во враждебных действиях для упрочения своего положения. В конце марта и начале апреля в небе появилось много летательных аппаратов, которые, судя по незнакомым очертаниям, были явно иностранного происхождения. Возобновилась активность сухопутных войск, по ночам по дорогам двигались большие колонны грузовиков. В отдалении слышалась артиллерийская канонада.
Мы обзавелись радиоприемником и заставили его работать. Однако к нашему возмущению много узнать из передач нам не удавалось.
Вещание Би-Би-Си было приостановлено, его заменила станция под названием "Национальный голос". Ее передачи были под стать малоформатной газете, номера которой мне доводилось видеть: политическая риторика и общественная пропаганда, перемежаемая многочасовыми музыкальными заставками. Все континентальные и заморские передачи глушились.
В конце апреля мы узнали, что было предпринято генеральное наступление против мятежных и иностранных группировок на юге, что завершается их окончательное подавление. Сообщалось также, что силы, верные короне, вскоре будут изгнаны со всей территории, где мы обосновались. По тому, что мы видели собственными глазами, в это верилось с трудом, но нас очень беспокоила возможность нарастания военных действий в ближайшем будущем, если в этих сообщениях была хоть какая-то толика правды.
В один весенний день нас посетила большая делегация организаторов благотворительных акций Объединенных наций. Они показали нам несколько правительственных директив с перечнем настроенных враждебно группировок, которые объявлялись диссидентскими. В их число были включены и белые гражданские беженцы.
Представители благотворительных организаций разъяснили нам, что эти директивы выпущены несколько недель назад и вскоре были отменены из-за ряда вызванных ими неприятных недоразумений. Однако наш общественный статус продолжает оставаться неопределенным, поэтому они советовали нам либо отдаться в руки центров ООН по восстановлению прав граждан, либо уйти из церкви. Прислушаться к их совету было самое время, говорили они, потому что вокруг много войсковых соединений националистов.
Дебаты по этому поводу оказались очень долгими. В конце концов Лейтиф настоял, что мы будем продолжать жить вне закона. Мы чувствовали, что пока большое число беженцев будет оставаться в таком же положении, мы сможем оказывать сильное, правда пассивное, давление на правительство, которому придется искать способ разрешения конфликта и обеспечения нас жильем. Отдаваться под опеку ооновского восстановления в правах означало бы добровольно отказаться даже от этого незначительного участия в решении своей судьбы. В любом случае условия существования в переполненных и недоукомплектованных персоналом лагерях были значительно хуже наших нынешних.
Некоторые, однако, отправились в лагеря… главным образом те, у кого были дети. Но большинство осталось с Лейтифом и мы снялись с места.
Перед тем, как двинуться в путь, мы договорились о тактике поведения. Было решено, что будем перемещаться по широкому кругу, через каждые шесть недель возвращаясь в окрестности церкви. Договорились, что будем останавливаться лагерем на ночлег только в таких местах, которые по нашему собственному опыту или по сведениям от других беженцев относительно безопасны. У нас было все необходимое туристское снаряжение и несколько ручных тележек.
Четыре с половиной недели мы странствовали строго в соответствии с планом. Затем добрались до сельскохозяйственной низины, которая, по сообщениям, находилась под контролем афримов. Это известие не нарушило наши планы, потому что мы и прежде часто проходили по афримской территории.
В первую ночь нам никто не досаждал.
Вторую половину дня я провел в колледже. Настроение у меня было подавленное. Я провел три занятия, но целиком сосредоточиться на работе так и не смог. Изобель не выходила из головы, было очень неприятно сознавать, что мне никак не избавиться от чувства вины.
Я покончил с одной любовной интрижкой две недели назад. Это не было усложнено никакими эмоциональными подтекстами, если не считать стойкого безразличия к сексу, которое выработалось у меня из-за отношения к нему Изобель. Я провел в квартире этой женщины несколько вечеров и однажды остался на ночь. Она мне не особенно нравилась, но в постельных делах была многоопытна.
В тот период я еще лгал Изобель, ссылаясь на занятость, но уверенности, что она не знает правды у меня не было.
К четырем часам я все же принял решение и позвонил приятельнице по имени Элен, которая обычно соглашалась посидеть с Салли, когда у нас с Изобель появлялось желание провести где-нибудь вечер. Я спросил, свободна ли она и договорился, что жду ее в семь вечера.
Из колледжа я ушел в пять и поехал прямо домой. Изобель гладила белье, а Салли, которой было тогда четыре года, пила чай.
– Отложи все это, – сказал я Изобель, – Мы выходим в свет, соберись как можно быстрее.
На ней была какая-то бесформенная блузка и старая юбка. Ноги без чулок, домашние тапочки, волосы были перевязаны сзади эластичной лентой, однако несколько прямых прядей ниспадали на лицо.
– Выходим в свет? – переспросила она. – Но я не могу. Я должна все перегладить и мы не можем оставить Салли.
– Придет Элен. А закончить ты можешь и завтра.
– Зачем нам идти? По какому поводу праздник?
– Без всякого повода. Просто мне захотелось.
Она окинула меня неопределенным взглядом и отвернулась к утюгу:
– Не смеши меня.
Это не шутка. – Я наклонился и выдернул вилку утюга из розетки. – Брось это и собирайся. Я уложу Салли.
– Разве мы не должны поесть? У меня все на плите.
– Съедим утром.
– Но с огня снимать еще рано.
– В холодильнике сохранится и недоваренное.
– Как твое настроение? – скороговоркой спросила она.
– Что?
– Ничего. – Она снова склонилась над утюгом.
Я сказал:
– Слушай, Изобель, не упрямься. Мне захотелось провести где-нибудь вечер с тобой. Если ты против, так и скажи. Я думал эта идея тебе понравится.
Она подняла на меня взгляд.
– Я… не против. Извини, Алан. Я просто не ожидала.
– Так тебе тоже хочется пойти?
– Конечно.
– Долго будешь собираться?
– Нет. Приму ванну и помою голову.
– Хорошо.
Она догладила то, что было на доске, убрала утюг и доску на место; потом минут пять повозилась в кухне, разбираясь с тем, что стояло на плите.
Я включил телевизор и посмотрел новости. На этот раз говорилось о возможной дате всеобщих выборов и независимом члене парламента правого толка Джоне Трегарте, который вызвал жаркие споры, заявив, что отчетность Казначейства искажена.
Салли допила чай и я отнес в раковину грязную посуду. Салли обрадовалась приходу Элен и обещала хорошо себя вести. Ей нравилась эта женщина и она была счастлива остаться с ней. Я вошел в ванную за своей бритвой, Изобель сидела в воде. Я наклонился и поцеловал ее. Она ответила на поцелуй, повременив секунду или две, потом отстранилась и улыбнулась. Это была забавная улыбка; одна из тех, смысл которых мне всегда был непонятен. Я помог Салли переодеться, затем почитал ей, пока Изобель не вышла из ванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Выстрел прозвучал неожиданно и озадачил меня. Либо патрон был холостым, либо стрелок промазал преднамеренно.
Я присел и быстро метнулся в сторону. Последовал второй выстрел, на этот раз пуля пролетела очень близко. Я неловко упал на землю и подвернул лодыжку, нога неестественно согнулась, по ней прокатилась резкая боль. Я лежал, не шевелясь.
Потом мой приятель забавлял меня смешными историями. Он крупный мужчина; ему едва за тридцать, но на вид гораздо больше. Радуясь собственным шуткам, он щурил глаза и хохотал, широко открывая рот. Мы были знакомы всего несколько месяцев. Он регулярно приходил в тот же кабачок, что и я; привычка к вечерней выпивке нас сблизила. Особого расположения я к нему не испытывал, но он искал моего общества часто.
Он рассказал байку о белом мужчине, который встретился как-то на дороге с рослым негром, который нес утку. Поравнявшись с негром, мужчина сказал:
– Какая уродливая у тебя обезьяна.
– Это не обезьяна, – возразил негр, – а утка.
Белый мужчина поднял взгляд на негра и сказал:
– С чего, черт побери, ты взял, что разговаривают с тобой?
Приятель стал смеяться, я присоединился к нему, несмотря на абсурдность анекдота. Еще смеясь, он начал рассказывать второй. На сей раз речь шла о белом, который хотел поохотиться на горилл в Африке. Поскольку гориллы были редкостью в той части джунглей, все выражали сомнение, что ему удастся встретить хотя бы одно животное. Минут через десять он вернулся и сказал, что распугал стадо из тридцати голов, но у него кончились патроны. Никто ему, конечно, не поверил, тогда он предъявил в качестве доказательства кучу велосипедов, на которых ехали гориллы.
Соль анекдота была понятной, но я не увидел в нем ничего смешного, поэтому хохотать с ним вместе я не стал. Вежливо улыбнувшись, я заказал нам еще по стаканчику.
По дороге домой в тот вечер я вдруг осознал, что в подпитии мы уже явно обнаруживали какое-то неуловимое смирение с присутствием в нашем обществе афримов и им сочувствующих. Чтобы рассказать анекдоты, этот приятель отвел меня в тихий уголок бара, будто намеревался раскрыть какой-то государственный секрет.
Расскажи он их во всеуслышание, это могло бы привести к неприятностям. Примерно в километре от кабачка было афримское поселение и одно его присутствие омрачало существование местных жителей.
Путь к дому лежал в нескольких сотнях метров от этого поселения и мне не доставляло удовольствия то, что приходилось видеть. Группы взрослых мужчин и молодежи околачивались на уличных углах, явно ожидая случая устроить потасовку. За последние несколько недель уже было несколько нападений на сочувствующих афримам.
На подъездной дорожке одного из домов, мимо которых я шел, стояла полицейская машина. Она была без огней. Внутри сидело шесть человек.
Я отчетливо ощущал, что ситуация в обществе набирает инерцию саморазрушения и никаким гуманным решениям больше не остается места.
Салли была рада воссоединению с матерью, хотя мы с Изобель поздоровались холодно. Некоторое время я продолжал вспоминать о ранних годах нашего брака, когда казалось, что ребенок может компенсировать отсутствие нашего взаимопонимания. Теперь я разговаривал с Изобель только о практической стороне вещей, рассказал ей о нашей попытке вернуться в Лондон и о том, что произошло после этого. Она поведала, как присоединилась к Лейтифу м его группе. Мы снова и снова благодарили судьбу за то, что она опять свела нас вместе.
Первую ночь мы спали втроем. Хотя я и чувствовал, что мы должны сделать какие-то усилия для восстановления сексуальных отношений, предпринять первый шаг не смог. Не знаю, было ли дело только в присутствии Салли.
К счастью для нас и всех беженцев вроде нас зима в этом году была мягкой. Часто шли дожди и было ветрено, однако период сильных морозов оказался коротким. Мы устроили что-то вроде постоянного лагеря в старой церкви. К нам несколько раз наведывались работники Красного креста и обе воевавшие стороны знали о нашем присутствии. Зима миновала без особых происшествий, единственной помехой продолжало оставаться отсутствие новостей о событиях в стране.
В тот же период я впервые разглядел в Лейтифе любителя пофантазировать на социальные темы. Он говорил об увеличении нашей группы и превращении ее в какую-то значимую общественную единицу, которая могла бы сама себя обеспечивать до тех пор, пока не разрешатся все трудности. К этому времени каждый из нас уже потерял надежду вернуться в собственный дом и мы понимали, что в конечном счете окажемся в руках той стороны, которая добьется успеха в создании какого-то действенного правительства. Лейтиф убеждал нас держаться до этого времени вместе и просто ждать развития событий.
Думаю, в тот период мое настроение становилось все более благодушным. Я находился под прямым влиянием Лейтифа и много времени проводил в разговорах с ним. Хотя мое уважение к нему росло, мне кажется, я презирал его, возможно по той причине, что был явно не в состоянии придерживаться каких-то определенных политических взглядов.
За зиму в церкви появились и другие группы беженцев, которые задерживались на некоторое время, а затем уходили. Мы стали видеть в своем лагере что-то вроде ядра. В определенном смысле мы процветали. Короткие периоды отсутствия продуктов питания случались редко, наш полуоседлый статус давал возможность организовывать заготовительные экспедиции. У нас появился хороший запас одежды и много всякой всячины для бартера.
С приходом весны мы вскоре увидели, что были не единственными, кто воспользовался затишьем во враждебных действиях для упрочения своего положения. В конце марта и начале апреля в небе появилось много летательных аппаратов, которые, судя по незнакомым очертаниям, были явно иностранного происхождения. Возобновилась активность сухопутных войск, по ночам по дорогам двигались большие колонны грузовиков. В отдалении слышалась артиллерийская канонада.
Мы обзавелись радиоприемником и заставили его работать. Однако к нашему возмущению много узнать из передач нам не удавалось.
Вещание Би-Би-Си было приостановлено, его заменила станция под названием "Национальный голос". Ее передачи были под стать малоформатной газете, номера которой мне доводилось видеть: политическая риторика и общественная пропаганда, перемежаемая многочасовыми музыкальными заставками. Все континентальные и заморские передачи глушились.
В конце апреля мы узнали, что было предпринято генеральное наступление против мятежных и иностранных группировок на юге, что завершается их окончательное подавление. Сообщалось также, что силы, верные короне, вскоре будут изгнаны со всей территории, где мы обосновались. По тому, что мы видели собственными глазами, в это верилось с трудом, но нас очень беспокоила возможность нарастания военных действий в ближайшем будущем, если в этих сообщениях была хоть какая-то толика правды.
В один весенний день нас посетила большая делегация организаторов благотворительных акций Объединенных наций. Они показали нам несколько правительственных директив с перечнем настроенных враждебно группировок, которые объявлялись диссидентскими. В их число были включены и белые гражданские беженцы.
Представители благотворительных организаций разъяснили нам, что эти директивы выпущены несколько недель назад и вскоре были отменены из-за ряда вызванных ими неприятных недоразумений. Однако наш общественный статус продолжает оставаться неопределенным, поэтому они советовали нам либо отдаться в руки центров ООН по восстановлению прав граждан, либо уйти из церкви. Прислушаться к их совету было самое время, говорили они, потому что вокруг много войсковых соединений националистов.
Дебаты по этому поводу оказались очень долгими. В конце концов Лейтиф настоял, что мы будем продолжать жить вне закона. Мы чувствовали, что пока большое число беженцев будет оставаться в таком же положении, мы сможем оказывать сильное, правда пассивное, давление на правительство, которому придется искать способ разрешения конфликта и обеспечения нас жильем. Отдаваться под опеку ооновского восстановления в правах означало бы добровольно отказаться даже от этого незначительного участия в решении своей судьбы. В любом случае условия существования в переполненных и недоукомплектованных персоналом лагерях были значительно хуже наших нынешних.
Некоторые, однако, отправились в лагеря… главным образом те, у кого были дети. Но большинство осталось с Лейтифом и мы снялись с места.
Перед тем, как двинуться в путь, мы договорились о тактике поведения. Было решено, что будем перемещаться по широкому кругу, через каждые шесть недель возвращаясь в окрестности церкви. Договорились, что будем останавливаться лагерем на ночлег только в таких местах, которые по нашему собственному опыту или по сведениям от других беженцев относительно безопасны. У нас было все необходимое туристское снаряжение и несколько ручных тележек.
Четыре с половиной недели мы странствовали строго в соответствии с планом. Затем добрались до сельскохозяйственной низины, которая, по сообщениям, находилась под контролем афримов. Это известие не нарушило наши планы, потому что мы и прежде часто проходили по афримской территории.
В первую ночь нам никто не досаждал.
Вторую половину дня я провел в колледже. Настроение у меня было подавленное. Я провел три занятия, но целиком сосредоточиться на работе так и не смог. Изобель не выходила из головы, было очень неприятно сознавать, что мне никак не избавиться от чувства вины.
Я покончил с одной любовной интрижкой две недели назад. Это не было усложнено никакими эмоциональными подтекстами, если не считать стойкого безразличия к сексу, которое выработалось у меня из-за отношения к нему Изобель. Я провел в квартире этой женщины несколько вечеров и однажды остался на ночь. Она мне не особенно нравилась, но в постельных делах была многоопытна.
В тот период я еще лгал Изобель, ссылаясь на занятость, но уверенности, что она не знает правды у меня не было.
К четырем часам я все же принял решение и позвонил приятельнице по имени Элен, которая обычно соглашалась посидеть с Салли, когда у нас с Изобель появлялось желание провести где-нибудь вечер. Я спросил, свободна ли она и договорился, что жду ее в семь вечера.
Из колледжа я ушел в пять и поехал прямо домой. Изобель гладила белье, а Салли, которой было тогда четыре года, пила чай.
– Отложи все это, – сказал я Изобель, – Мы выходим в свет, соберись как можно быстрее.
На ней была какая-то бесформенная блузка и старая юбка. Ноги без чулок, домашние тапочки, волосы были перевязаны сзади эластичной лентой, однако несколько прямых прядей ниспадали на лицо.
– Выходим в свет? – переспросила она. – Но я не могу. Я должна все перегладить и мы не можем оставить Салли.
– Придет Элен. А закончить ты можешь и завтра.
– Зачем нам идти? По какому поводу праздник?
– Без всякого повода. Просто мне захотелось.
Она окинула меня неопределенным взглядом и отвернулась к утюгу:
– Не смеши меня.
Это не шутка. – Я наклонился и выдернул вилку утюга из розетки. – Брось это и собирайся. Я уложу Салли.
– Разве мы не должны поесть? У меня все на плите.
– Съедим утром.
– Но с огня снимать еще рано.
– В холодильнике сохранится и недоваренное.
– Как твое настроение? – скороговоркой спросила она.
– Что?
– Ничего. – Она снова склонилась над утюгом.
Я сказал:
– Слушай, Изобель, не упрямься. Мне захотелось провести где-нибудь вечер с тобой. Если ты против, так и скажи. Я думал эта идея тебе понравится.
Она подняла на меня взгляд.
– Я… не против. Извини, Алан. Я просто не ожидала.
– Так тебе тоже хочется пойти?
– Конечно.
– Долго будешь собираться?
– Нет. Приму ванну и помою голову.
– Хорошо.
Она догладила то, что было на доске, убрала утюг и доску на место; потом минут пять повозилась в кухне, разбираясь с тем, что стояло на плите.
Я включил телевизор и посмотрел новости. На этот раз говорилось о возможной дате всеобщих выборов и независимом члене парламента правого толка Джоне Трегарте, который вызвал жаркие споры, заявив, что отчетность Казначейства искажена.
Салли допила чай и я отнес в раковину грязную посуду. Салли обрадовалась приходу Элен и обещала хорошо себя вести. Ей нравилась эта женщина и она была счастлива остаться с ней. Я вошел в ванную за своей бритвой, Изобель сидела в воде. Я наклонился и поцеловал ее. Она ответила на поцелуй, повременив секунду или две, потом отстранилась и улыбнулась. Это была забавная улыбка; одна из тех, смысл которых мне всегда был непонятен. Я помог Салли переодеться, затем почитал ей, пока Изобель не вышла из ванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21