Такой нож не сразу затупится и не сломается об медвежью кость, случись с Хозяином Леса накоротке переведаться.
Молодец нехотя спрятал новое приобретение за голенище сапога и поднял глаза. На его лице расплылась радостная улыбка.
По улице шла девица-краса в нарядном полушубке, неся на расписном коромысле небольшие ведра с водой. И лесному ежу понятно, что вроде как незачем Воеводиной дочке по воду ходить, на то дворня есть. Но в тереме скучно, а у колодца все козельские девки собираются посплетничать. Так как тут дома усидеть? Да и по дороге туда-обратно сколько ж парней по пути встречается. Улыбаются, подмигивают, жаль только, подойти боятся. Строг воевода козельский, и кулак у него как помойная бадья. Даже бить не надо, просто опустит на темечко – и осядешь на землю, словно куль с навозом, мозги свои непутевые в весенней грязище искать.
Но парень, видать, попался отчаянный, и воеводиного гнева особо не опасался. Рванув с места, он в два прыжка догнал девушку и, пристроившись сбоку, пошел рядом.
– Помочь, Настасьюшка?
Девушка улыбнулась и опустила глаза.
– Благодарствую, Никита, сама уж как-нибудь. До дома, почитай, пара шагов осталась.
Действительно, до ворот воеводиного подворья осталось совсем немного. Парень, которого девушка назвала Никитой, наклонился к ее уху и горячо зашептал:
– Настасьюшка, я тут это… Ежели сватов зашлю? Пойдешь за меня?
Лицо девушки залилось румянцем, словно маков цвет. Качнулись ведра на коромысле, плеснув студеной водой на шествующего через улицу важного петуха, отчего тот, подпрыгнув и издав глоткой что-то совсем непетушиное, припустил вдоль улицы.
– Да что ты, Никитка, ей-богу!
Девушка ускорила шаг и гибкой лаской юркнула в ворота. Однако через мгновение из-за полуоткрытой створки показалась розовая мордашка, с которой и не думал сходить румянец.
– А и зашли, – бросила Настя скороговоркой. – Ежели батюшка не воспрепятствует, тогда может быть…
Не договорив, исчезла. Захлопнулись тяжелые створки, лязгнула заворина.
Никита сорвал с головы шапку, метнул под ноги в лужу воды, выплеснутой из Настиного ведра, и прошелся вокруг той лужи вприсядку.
– А зашлю! – вскричал. Наплевать, что народ кругом – пущщай слышат! Вдруг не откажет Настин батюшка! Вдруг повезет несказанно!
Однако народу, похоже, было не до Никиты. Знакомый ярмарочный шут Васька, шедший мимо, услышав Никитов вопль, вместо того, чтоб подколоть жениха по-дружески весело да с прибауткой, лишь буркнул на ходу сквозь зубы «здорово, Никита» и быстро прошел мимо.
– «Вдруг» – оно ничего не бывает, парень, – послышалось за спиной.
Никита обернулся.
Сзади стоял дед Евсей. Мужик в прошлом разбитной, лихой вояка из княжьей дружины, однако выпертый оттуда воеводой за пристрастие к хмельной медовухе, что с ратной наукой есть вещь ну никак не совместная. Однако, несмотря на грехи молодости, еще многое что мог дед Евсей показать юным гридням… когда не был налит до бесчувствия напитком, погубившим некогда его ратную карьеру. Сейчас дед Евсей тоже был слегка навеселе, но на ногах держался крепко.
– Об чем ты, дядька Евсей? – спросил Никита, наморщив лоб.
– Да все об том же, – вздохнул дед, наклоняясь и выуживая из лужи Никитину шапку.
– Ладно тебе, дядька Евсей, – засмущался Никита. – Благодарствую, я уж сам как-нибудь…
– Вот то-то и оно, что как-нибудь, – снова вздохнул дед, отжимая шапку и протягивая ее парню. – Все в этой лядащей жизни как-нибудь да через одно место.
Сказал – и, плюнув смачно под ноги, с душой втер лаптем в землю выплюнутое. На Никиту дохнуло густым перегаром.
Никита поморщился, но послать старого человека нехорошим словом подальше было неловко. Потому Никита, соблюдая приличия, повторил:
– Ты об чем толкуешь-то, дядька Евсей?
– Об свадьбе твоей, – глухо сказал Евсей, отворачиваясь. – Которой не будет. Ты уж крепись, парень.
– Как так «не будет»? – выдохнул Никита, теряя терпение. – Да ты…
– Твой брат старшой к ее батьке уже сегодня с утра пораньше сам вперед своих сватов в дом пожаловал. Сейчас, поди, уже воеводу дождался. Небось сидят, договариваются.
Лицо Никиты окаменело.
– Семен??? Как???
Старик сделал шаг и положил на плечи парня руки, похожие на узловатые корни деревьев.
– Вот так, – сказал жестко. – И полну шапку серебряных гривен в приданое дает.
У Никиты подкосились ноги. Словно под весом тяжелых стариковских ладоней парень медленно осел на землю. И прошептал растерянно, еле слышно:
– Дядька Евсей, так что ж мне делать-то теперь? Мне ж без нее не жить!
Широкая ладонь, рассеченная надвое старым шрамом, неумело погладила парня по непослушным вихрам.
– Да не убивайся ты так, Никитка, – сказал Евсей, другой ладонью согнав с ресницы непрошеную соринку, от которой в глазу защипало. – Баб на земле – как зерен в амбаре. Опоздал ты маленько, поздно с охоты нынче вернулся. Да, кстати, ты ж вроде как из охотников в ратники податься собирался? Вот князь наш малый Василий подрастет, в поход соберется. К тому времени и ты, глядишь, в детинце ратному делу обучишься. Вернешься с походу в сброе, при коне, да в переметных сумах серебро звякать будет, а не ветер свистеть – вот тады и жениться можно.
Никита вскочил на ноги. Ударила в голову пьяняще-красная волна, застив взор, метнулась к голенищу ладонь, словно сам собой оказался в руке новый нож.
– Я ее сейчас люблю! Да я Семена за это…!!!
О-ох!!!
Никита захлебнулся криком и вторично осел на землю. А пьяненький дед присел рядом, уложив свою словно деревянную руку парню на плечо. Понятно, что, дернись – прижмет та рука шею вторично, а с нею и ярость безрассудную обратно в печенку загонит.
– Не гоношись, парень, – строго сказал дед Евсей. – Дай слово, что бузить боле не будешь, тады нож отдам.
Никита кивнул, принял обратно свой нож, неведомо каким образом оказавшийся у деда в руке, засунул его за голенище и насупился, едва сдерживая предательские ребячьи слезы, недостойные взрослого и многоопытного охотника, коему уже без малого восемнадцать весен минуло.
– Кулаками здесь вряд ли делу поможешь, – продолжал дед Евсей. – А на всякую силу другая сила найдется, посильнее. Ты люби, люби. А еще лучше поплачь. Так оно скорее перелюбится. Только не на людях плачь, а домой иди. Негоже будущему ратнику при всем честном народе слезьми заливаться. Сам дойдешь, дурить не будешь?
Никита кивнул вторично.
– Ну и ладно, – сказал дед Евсей, вставая. – Ежели бы ты знал, сколь раз я за свою жизнь вот так по бабе убивался – подивился б изрядно. Но попомни мои слова – от такого горя первейшее средство – моченое яблочко и жбан медовухи. Причем яблочко – продукт несущественный, ежели и нету его – и так ладно. Но вот без остального – никак нельзя…
Никита не слушая шел… по дороге ли, не по дороге – какая разница? Лишь бы подальше от занудного, не по возрасту сноровистого деда и от запертых ворот, за которыми сейчас творилось невыносимое…
На другой стороне улицы распахнулась дверь большой, добротно сложенной кузни. Из широкого дверного проема на улицу дохнуло жаром. Вместе с жаром наружу шагнул бородатый мужик, под плечи которого, вероятно, тот проем и рубился – в иной ему бы боком входить пришлось. Следом за кузнецом выволокся слегка задохнувшийся и оттого бледный с лица подмастерье, плечами и статью наставника не догнавший, но бороду отрастивший уже на треть длины бороды учителя.
Кузнец вдохнул-выдохнул пару раз, словно кузнечные мехи прокачал легкие, выгоняя накопившуюся в них угольную пыль. Мимо него, чуть не задев бородача плечом, прошел Никита, ничего не видя перед собой. Кузнец посторонился, пропуская парня, и еще некоторое время смотрел ему в спину, морща лоб и покусывая нижнюю губу.
– Ох, не дело затеял воевода дочку супротив воли за постылого выдавать, – глухо сказал он наконец. – Да и Никита того и гляди руки на себя наложит.
Подмастерье пожал плечами.
– Дык на то он и воевода, дядька Иван. Абы кого княжьим пестуном не поставят. Нам-то что – мы люди маленькие.
Кузнец медленно обернулся, посмотрел на подмастерье задумчиво, после чего отвесил ему увесистый подзатыльник ладонью, твердостью от железа почти неотличимой.
– Понимал бы чего, недоросль! – резко выплюнул слова Иван, словно молотом ударил. – А еще кузнецом стать собрался! Негоже это, когда люди супротив закона Божьего идут!
Подмастерье с опаской ощупал затылок. Шишки, похоже, не миновать. Хорошо, что по затылку вдарил, а не в подглазье, а то б и по улице не пройти – девки засмеют.
Ох, и тяжела наука у кузнеца Ивана! А куда деваться? Считай, повезло. Иван первейший коваль не только в Козельске, но и на многие версты вокруг него. И тут два пути – либо науку перенимать, либо обратно на улицу иди, коль такой умный, хошь в побирушки, хошь в ушкуйники. Да только пока та наука переймется, своя умная голова кузнецовыми ладонями в чушку перекуется, ни одна шапка не налезет.
– Да я чо? Я ничо, я ж так сказал… – пробормотал подмастерье, на всякий случай готовясь прикрыться руками. А все ж любопытство пересилило. – А это, дядя Иван, только вот непонятно – где есть здесь закон Божий? Воля родительская – это ж и есть закон?
Иван грохнул кулачищем в косяк, подмастерье мысленно перекрестился.
– Дурень! – взревел кузнец. – Совесть человеческая – это и есть закон Божий! И когда супротив совести за серебряную гривну родную дочь отдают… Э, да что там! Пошли, хватит лясы точить, работа не ждет!
Кузнец повернулся, впихнул подмастерье обратно в кузню, вошел следом и громко хлопнул дверью так, что со стрехи на крыльцо посыпалась труха и шумно взлетела с резного конька крыши сонная ворона, оглашая улицу дурным возмущенным криком.
* * *
Тусклый свет едва пробивался в окно, затянутое мутным бычьим пузырем. Но весеннее солнце хоть и не жаркое, но упорное. Не теплом, а упрямством перебарывает весна суровую зиму, которая хошь не хошь, а вынуждена отступать в далекие северные земли под давлением набирающего силу древнего Ярилы.
Настойчивый лучик все ж таки пробился сквозь муть пузыря и, добравшись до большого камня, вделанного в массивное золотое кольцо, заиграл, преломляясь в гранях и обретая утраченную силу.
Кольцо было надето на толстый волосатый палец, который вкупе с такими же волосатыми соседями составлял десницу уважаемого в городе купца Семена Васильевича, который нынче соизволил посетить дом городского воеводы и покуда сидел в горнице за пустым столом, дожидаясь хозяина. Время от времени купец как бы невзначай поворачивал десницу и так и эдак, любуясь игрой камня и ухмыляясь при этом в бороду каким-то своим донельзя приятным мыслям.
Хлопнули ворота, процокали по двору конские копыта. Гость хмыкнул довольно – и тут же придал лицу усталое выражение крайне занятого человека, оторвавшегося от дел величайшей важности ради незначительной безделицы.
Хозяин долго ждать себя не заставил. Скрипнули пару раз ступени, принимая тяжесть мощного тела, и, пригнувшись слегка, дабы не задеть дверной косяк шеломом, в горницу вошел воевода. Прищурился, словно попав с улицы в темень, не узнавая гостя и давая тому возможность поприветствовать хозяина первым. Однако гость особо не торопился с поклонами, а тоже прищурился, будто со свету, хлынувшему в горницу из-за распахнутой двери, после чего неторопливо приподнялся с лавки и, выждав время, когда и хозяину уж пора бы распознать, кто перед ним, отвесил поклон с воеводой одновременно.
– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе.
– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.
Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова – нехай тешится, мы люди не гордые.
Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои руки не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.
Воевода, напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:
– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?
Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешенными к нему сбоку черпаками.
– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Молодец нехотя спрятал новое приобретение за голенище сапога и поднял глаза. На его лице расплылась радостная улыбка.
По улице шла девица-краса в нарядном полушубке, неся на расписном коромысле небольшие ведра с водой. И лесному ежу понятно, что вроде как незачем Воеводиной дочке по воду ходить, на то дворня есть. Но в тереме скучно, а у колодца все козельские девки собираются посплетничать. Так как тут дома усидеть? Да и по дороге туда-обратно сколько ж парней по пути встречается. Улыбаются, подмигивают, жаль только, подойти боятся. Строг воевода козельский, и кулак у него как помойная бадья. Даже бить не надо, просто опустит на темечко – и осядешь на землю, словно куль с навозом, мозги свои непутевые в весенней грязище искать.
Но парень, видать, попался отчаянный, и воеводиного гнева особо не опасался. Рванув с места, он в два прыжка догнал девушку и, пристроившись сбоку, пошел рядом.
– Помочь, Настасьюшка?
Девушка улыбнулась и опустила глаза.
– Благодарствую, Никита, сама уж как-нибудь. До дома, почитай, пара шагов осталась.
Действительно, до ворот воеводиного подворья осталось совсем немного. Парень, которого девушка назвала Никитой, наклонился к ее уху и горячо зашептал:
– Настасьюшка, я тут это… Ежели сватов зашлю? Пойдешь за меня?
Лицо девушки залилось румянцем, словно маков цвет. Качнулись ведра на коромысле, плеснув студеной водой на шествующего через улицу важного петуха, отчего тот, подпрыгнув и издав глоткой что-то совсем непетушиное, припустил вдоль улицы.
– Да что ты, Никитка, ей-богу!
Девушка ускорила шаг и гибкой лаской юркнула в ворота. Однако через мгновение из-за полуоткрытой створки показалась розовая мордашка, с которой и не думал сходить румянец.
– А и зашли, – бросила Настя скороговоркой. – Ежели батюшка не воспрепятствует, тогда может быть…
Не договорив, исчезла. Захлопнулись тяжелые створки, лязгнула заворина.
Никита сорвал с головы шапку, метнул под ноги в лужу воды, выплеснутой из Настиного ведра, и прошелся вокруг той лужи вприсядку.
– А зашлю! – вскричал. Наплевать, что народ кругом – пущщай слышат! Вдруг не откажет Настин батюшка! Вдруг повезет несказанно!
Однако народу, похоже, было не до Никиты. Знакомый ярмарочный шут Васька, шедший мимо, услышав Никитов вопль, вместо того, чтоб подколоть жениха по-дружески весело да с прибауткой, лишь буркнул на ходу сквозь зубы «здорово, Никита» и быстро прошел мимо.
– «Вдруг» – оно ничего не бывает, парень, – послышалось за спиной.
Никита обернулся.
Сзади стоял дед Евсей. Мужик в прошлом разбитной, лихой вояка из княжьей дружины, однако выпертый оттуда воеводой за пристрастие к хмельной медовухе, что с ратной наукой есть вещь ну никак не совместная. Однако, несмотря на грехи молодости, еще многое что мог дед Евсей показать юным гридням… когда не был налит до бесчувствия напитком, погубившим некогда его ратную карьеру. Сейчас дед Евсей тоже был слегка навеселе, но на ногах держался крепко.
– Об чем ты, дядька Евсей? – спросил Никита, наморщив лоб.
– Да все об том же, – вздохнул дед, наклоняясь и выуживая из лужи Никитину шапку.
– Ладно тебе, дядька Евсей, – засмущался Никита. – Благодарствую, я уж сам как-нибудь…
– Вот то-то и оно, что как-нибудь, – снова вздохнул дед, отжимая шапку и протягивая ее парню. – Все в этой лядащей жизни как-нибудь да через одно место.
Сказал – и, плюнув смачно под ноги, с душой втер лаптем в землю выплюнутое. На Никиту дохнуло густым перегаром.
Никита поморщился, но послать старого человека нехорошим словом подальше было неловко. Потому Никита, соблюдая приличия, повторил:
– Ты об чем толкуешь-то, дядька Евсей?
– Об свадьбе твоей, – глухо сказал Евсей, отворачиваясь. – Которой не будет. Ты уж крепись, парень.
– Как так «не будет»? – выдохнул Никита, теряя терпение. – Да ты…
– Твой брат старшой к ее батьке уже сегодня с утра пораньше сам вперед своих сватов в дом пожаловал. Сейчас, поди, уже воеводу дождался. Небось сидят, договариваются.
Лицо Никиты окаменело.
– Семен??? Как???
Старик сделал шаг и положил на плечи парня руки, похожие на узловатые корни деревьев.
– Вот так, – сказал жестко. – И полну шапку серебряных гривен в приданое дает.
У Никиты подкосились ноги. Словно под весом тяжелых стариковских ладоней парень медленно осел на землю. И прошептал растерянно, еле слышно:
– Дядька Евсей, так что ж мне делать-то теперь? Мне ж без нее не жить!
Широкая ладонь, рассеченная надвое старым шрамом, неумело погладила парня по непослушным вихрам.
– Да не убивайся ты так, Никитка, – сказал Евсей, другой ладонью согнав с ресницы непрошеную соринку, от которой в глазу защипало. – Баб на земле – как зерен в амбаре. Опоздал ты маленько, поздно с охоты нынче вернулся. Да, кстати, ты ж вроде как из охотников в ратники податься собирался? Вот князь наш малый Василий подрастет, в поход соберется. К тому времени и ты, глядишь, в детинце ратному делу обучишься. Вернешься с походу в сброе, при коне, да в переметных сумах серебро звякать будет, а не ветер свистеть – вот тады и жениться можно.
Никита вскочил на ноги. Ударила в голову пьяняще-красная волна, застив взор, метнулась к голенищу ладонь, словно сам собой оказался в руке новый нож.
– Я ее сейчас люблю! Да я Семена за это…!!!
О-ох!!!
Никита захлебнулся криком и вторично осел на землю. А пьяненький дед присел рядом, уложив свою словно деревянную руку парню на плечо. Понятно, что, дернись – прижмет та рука шею вторично, а с нею и ярость безрассудную обратно в печенку загонит.
– Не гоношись, парень, – строго сказал дед Евсей. – Дай слово, что бузить боле не будешь, тады нож отдам.
Никита кивнул, принял обратно свой нож, неведомо каким образом оказавшийся у деда в руке, засунул его за голенище и насупился, едва сдерживая предательские ребячьи слезы, недостойные взрослого и многоопытного охотника, коему уже без малого восемнадцать весен минуло.
– Кулаками здесь вряд ли делу поможешь, – продолжал дед Евсей. – А на всякую силу другая сила найдется, посильнее. Ты люби, люби. А еще лучше поплачь. Так оно скорее перелюбится. Только не на людях плачь, а домой иди. Негоже будущему ратнику при всем честном народе слезьми заливаться. Сам дойдешь, дурить не будешь?
Никита кивнул вторично.
– Ну и ладно, – сказал дед Евсей, вставая. – Ежели бы ты знал, сколь раз я за свою жизнь вот так по бабе убивался – подивился б изрядно. Но попомни мои слова – от такого горя первейшее средство – моченое яблочко и жбан медовухи. Причем яблочко – продукт несущественный, ежели и нету его – и так ладно. Но вот без остального – никак нельзя…
Никита не слушая шел… по дороге ли, не по дороге – какая разница? Лишь бы подальше от занудного, не по возрасту сноровистого деда и от запертых ворот, за которыми сейчас творилось невыносимое…
На другой стороне улицы распахнулась дверь большой, добротно сложенной кузни. Из широкого дверного проема на улицу дохнуло жаром. Вместе с жаром наружу шагнул бородатый мужик, под плечи которого, вероятно, тот проем и рубился – в иной ему бы боком входить пришлось. Следом за кузнецом выволокся слегка задохнувшийся и оттого бледный с лица подмастерье, плечами и статью наставника не догнавший, но бороду отрастивший уже на треть длины бороды учителя.
Кузнец вдохнул-выдохнул пару раз, словно кузнечные мехи прокачал легкие, выгоняя накопившуюся в них угольную пыль. Мимо него, чуть не задев бородача плечом, прошел Никита, ничего не видя перед собой. Кузнец посторонился, пропуская парня, и еще некоторое время смотрел ему в спину, морща лоб и покусывая нижнюю губу.
– Ох, не дело затеял воевода дочку супротив воли за постылого выдавать, – глухо сказал он наконец. – Да и Никита того и гляди руки на себя наложит.
Подмастерье пожал плечами.
– Дык на то он и воевода, дядька Иван. Абы кого княжьим пестуном не поставят. Нам-то что – мы люди маленькие.
Кузнец медленно обернулся, посмотрел на подмастерье задумчиво, после чего отвесил ему увесистый подзатыльник ладонью, твердостью от железа почти неотличимой.
– Понимал бы чего, недоросль! – резко выплюнул слова Иван, словно молотом ударил. – А еще кузнецом стать собрался! Негоже это, когда люди супротив закона Божьего идут!
Подмастерье с опаской ощупал затылок. Шишки, похоже, не миновать. Хорошо, что по затылку вдарил, а не в подглазье, а то б и по улице не пройти – девки засмеют.
Ох, и тяжела наука у кузнеца Ивана! А куда деваться? Считай, повезло. Иван первейший коваль не только в Козельске, но и на многие версты вокруг него. И тут два пути – либо науку перенимать, либо обратно на улицу иди, коль такой умный, хошь в побирушки, хошь в ушкуйники. Да только пока та наука переймется, своя умная голова кузнецовыми ладонями в чушку перекуется, ни одна шапка не налезет.
– Да я чо? Я ничо, я ж так сказал… – пробормотал подмастерье, на всякий случай готовясь прикрыться руками. А все ж любопытство пересилило. – А это, дядя Иван, только вот непонятно – где есть здесь закон Божий? Воля родительская – это ж и есть закон?
Иван грохнул кулачищем в косяк, подмастерье мысленно перекрестился.
– Дурень! – взревел кузнец. – Совесть человеческая – это и есть закон Божий! И когда супротив совести за серебряную гривну родную дочь отдают… Э, да что там! Пошли, хватит лясы точить, работа не ждет!
Кузнец повернулся, впихнул подмастерье обратно в кузню, вошел следом и громко хлопнул дверью так, что со стрехи на крыльцо посыпалась труха и шумно взлетела с резного конька крыши сонная ворона, оглашая улицу дурным возмущенным криком.
* * *
Тусклый свет едва пробивался в окно, затянутое мутным бычьим пузырем. Но весеннее солнце хоть и не жаркое, но упорное. Не теплом, а упрямством перебарывает весна суровую зиму, которая хошь не хошь, а вынуждена отступать в далекие северные земли под давлением набирающего силу древнего Ярилы.
Настойчивый лучик все ж таки пробился сквозь муть пузыря и, добравшись до большого камня, вделанного в массивное золотое кольцо, заиграл, преломляясь в гранях и обретая утраченную силу.
Кольцо было надето на толстый волосатый палец, который вкупе с такими же волосатыми соседями составлял десницу уважаемого в городе купца Семена Васильевича, который нынче соизволил посетить дом городского воеводы и покуда сидел в горнице за пустым столом, дожидаясь хозяина. Время от времени купец как бы невзначай поворачивал десницу и так и эдак, любуясь игрой камня и ухмыляясь при этом в бороду каким-то своим донельзя приятным мыслям.
Хлопнули ворота, процокали по двору конские копыта. Гость хмыкнул довольно – и тут же придал лицу усталое выражение крайне занятого человека, оторвавшегося от дел величайшей важности ради незначительной безделицы.
Хозяин долго ждать себя не заставил. Скрипнули пару раз ступени, принимая тяжесть мощного тела, и, пригнувшись слегка, дабы не задеть дверной косяк шеломом, в горницу вошел воевода. Прищурился, словно попав с улицы в темень, не узнавая гостя и давая тому возможность поприветствовать хозяина первым. Однако гость особо не торопился с поклонами, а тоже прищурился, будто со свету, хлынувшему в горницу из-за распахнутой двери, после чего неторопливо приподнялся с лавки и, выждав время, когда и хозяину уж пора бы распознать, кто перед ним, отвесил поклон с воеводой одновременно.
– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе.
– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.
Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова – нехай тешится, мы люди не гордые.
Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои руки не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.
Воевода, напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:
– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?
Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешенными к нему сбоку черпаками.
– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53