– Думаю, это будет несложно устроить.
Кончик жгута вспыхнул и с громким треском стал, сгорая, уменьшаться в размерах. Ли широко размахнулся и метнул свою игрушку, после чего зачем-то широко открыл рот.
«Ну, точно блаженный, – с сожалением успел подумать Никита. – Вот уж точно – захочет Господь кого наказать, так прежде всего разум и отымет…»
Прочертив огненную дугу, погремушка прокатилась по дощатому дну телеги.
Воевода проследил взглядом полет железного шара, после чего повернулся к иноземцу.
– Ну вот что, мил-человек… – произнес он.
И внезапно присел, придерживая шлем, словно его ослопом под колени ударили…
Грохнуло так, словно одновременно ударила тысяча колоколов. И тысяча солнц вспыхнула на месте старой телеги. Во всяком случае, так показалось Никите.
А потом с неба посыпалась всякая гадость. Грязь, комья земли, куски дерева. Длинной щепой Никиту легонько стукнуло по шапке. Щепа шлепнулась парню под ноги. Никита зачем-то уставился на нее. Пришла вялая мысль.
«Хорошо, что не оглоблей…»
Оглобля упала в полутора саженях от воеводы.
– Это… что? Это… как? – вопрошал Федор Савельевич, озираясь и все еще зачем-то придерживая шелом.
– А еще мне понадобится помощь кузнецов и большие кузнечные мехи. И неплохо было бы собрать камнемет, который подарил городу купец Игнат. Ты поможешь мне с этим, воевода? – невозмутимо спросил Ли.
* * *
Той же ночью еще одна тень кралась вдоль заборов, часто вздрагивая и оглядываясь по сторонам. Может быть, она и хотела казаться незаметной, но у нее это не очень хорошо получалось. В ночи метались люди с факелами в руках, крича и переругиваясь, и когда очередная фигура, пробегая мимо, освещала тоненький стан и большие напуганные глаза, ночная путешественница замирала, дрожа от страха.
Но людям было сейчас не до нее. Может, в другое время кто-то и остановился бы поинтересоваться, что делает в темноте посреди улицы девушка, закутанная до самых глаз в темную шаль, но только не сегодня. Этой ночью у жителей города было по горло иных забот.
Девушка миновала церковь и остановилась у невысокого строения, притулившегося к угловой башне. Строение напоминало сложенный из тяжелых бревен сарай, почти по самую крышу вросший в землю. Из единственного черного отверстия, заменявшего окно, тянуло подвальной сыростью.
Поруб. Тюрьма для своих, преступивших Правду и ожидающих народного суда. И для чужого лихого люда, шалящего на дорогах, ежели кого из супостатов отловить случится.
Немного потоптавшись на месте, девушка наконец решилась. Еще раз для верности оглядевшись по сторонам – вроде не несется никто мимо, и слава те, Господи! – она наклонилась к продуху.
– Дедушка Евсей!.. Дедушка Евсей!.. – позвала еле слышно. Ее голос дрожал и срывался от страха.
Ответом ей было молчание. Лишь громкое сопение слышалось изнутри.
– Дедушка Евсей, ты здесь? – позвала девушка чуть громче.
– Чаво надоть? – раздался из глубины поруба недовольный заспанный голос. – Мало того, что на старости лет должон, как тать, в порубе сидеть, заместо того, чтоб град к обороне готовить, дык ишшо среди ночи спать не дают!
– Дедушка Евсей, это я, Настена.
После непродолжительного кряхтения в отдушине показался глаз. Который тут же округлился от удивления.
– И вправду, Настена! А тебе пошто не спится, стрекоза? Чего среди ночи шастаешь?
Настя смутилась.
– Да я… это… я вам тут поесть принесла. Лепешек, медовухи…
– Хммм… Медовухи, говоришь?
Из глубины поруба послышался звук, который обычно получается при вдумчивом почесывании затылка.
– Медовухи – это хорошо, – сказал дед Евсей, закончив размышлять и чесаться. – Позаботилась о старом знакомце. Воевода-то ишь чего удумал – мне на старости лет татя разбойного сторожить. Аки псу какому. Да ты заходи, коль пришла. Хотя… воевода гневаться будет, что пустил…
– Дак кто ж узнает-то, дедушка Евсей? – обрадовалась Настя. – Мне бы вот еще на татя посмотреть…
Скрипнула приземистая дверь, в проеме нарисовалась сморщенная, словно печеное яблоко, физиономия деда Евсея. На плече у него покоился самострел, заряженный тяжелым боевым болтом.
Дед Евсей хитро ухмыльнулся.
– А, вот оно что! Любопытство разобрало? Ну, заходи, любуйся. Надо сказать, мужик видный…
Лицо Насти вспыхнуло, словно маков цвет. Ноги сами рванулись было бежать от стыда небывалого – осознала наконец, чего натворила, среди ночи к мужику одна притащилась. И не к мужику – к разбойнику! И куда? В поруб!!! Да ежели дед Евсей кому по пьяни ляпнет…
И совсем было уже повернулась Настена, чтобы, бросив узелок, бежать не останавливаясь до самого отчего дома, однако словно тем болтом ударило меж лопаток:
– …жалко будет, ежели поутру воевода прикажет его на осине вздернуть.
– К-как на осине?!
Настена резко повернулась и уставилась на деда круглыми от ужаса глазами.
– Да так, – пожал плечами дед. – Нешто ради татя вече собирать? Пока князь в силу не вошел, заместо князя у нас, сама знаешь, его пестун. Твой батька то есть, не мне тебе про то рассказывать. А норов у Федор Савельича сама знаешь какой. Тать пришлый, не из наших, так что народ зазря тревожить незачем. Да и недосуг людям нынче – Орда под боком. Так что один путь душегубу – на осину. Или болт промеж глаз, что, кстати, гораздо менее хлопотно.
Дед Евсей скосил глаза на узелок, который Настена все еще судорожно сжимала в руках.
– Ты это… Проходи, ежели пришла. Хоть и не положено, а все старику радость, будет с кем словом перемолвиться. С татем-то разговоры говорить не положено. Так что ты там судачила насчет… хммм…
Настена молча протянула старику узелок, еще не придя в себя от ужасной новости. Говорили, конечно, девки дворовые про то, что с отловленным разбойным людом горожане не церемонятся, но так то разговоры… Здесь же – вот оно, уже озвучено дедом Евсеем. Красавцу златокудрому со сверкающими глазами, что словно самоцветы драгоценные в душу запали, поутру веревку на шею и…
Настена украдкой смахнула слезинку. А ведь знала все, знала заранее. Потому и пришла…
Дед Евсей, между тем развязав узел, достал оттуда деревянную баклажку, еще теплый шмат хлеба и кусок сыра.
– Ай, молодец, девка! – обрадовался дед. – Да ты проходи, проходи, не бойся, тать привязан накрепко.
Настя осторожно перешагнула порог. В углу тесной клети, пропахшей мышиным пометом, были кучей свалены доспехи, плащ и двуручный меч крестоносца. Жуткий шлем-топхельм с прорезью для глаз венчал ту кучу.
А в противоположном углу к толстой поперечной балке, накрепко ввернутой между толстыми бревнами стены, сыромятными ремнями был привязан сам крестоносец. Голова его безвольно свесилась вниз, золотые кудри рассыпались по груди, почти сплошь покрывая черный крест, намалеванный на когда-то белой, а ныне рваной и грязной накидке. Спущенные с кистей рук кольчужные перчатки болтались на запястьях, словно содранная кожа.
«Господи! Как Христа распяли…» – пронеслось в голове Насти.
Сзади булькнуло. Потом послышалось громкое «Ик!».
Настя обернулась.
Дед Евсей медленно сползал по стене, недоуменно таращась на зажатую в руке баклажку.
– Ить… медовуха-то у тебя какая крепкая, – пробормотал он, приземлившись задом на кучу прелой соломы. – Прям с ног валит…
С этими словами дед Евсей завалился на бок и блаженно захрапел, баклажку, однако, из рук не выпустив.
Бабка Степанида не подвела. Сильна ж оказалась ее сонная травка!
Настя бросилась к крестоносцу и вцепилась в узел, стягивающий его руку. Рывок, другой… Зря нож с собой взять не догадалась! А, может, мечом попробовать? Вроде острый. Ох, и тяжел же!..
Крестоносец медленно поднял голову.
– Что ты делаешь? – спросил он тусклым голосом.
– Не видишь? – сердито бросила Настя, неумело водя лезвием громадного меча по узлу. Меч то и дело норовил выскользнуть из рук. – Пытаюсь тебя развязать.
Крестоносец покачал головой.
– Не стоит. За это твои соплеменники могут повесить тебя на соседней осине.
Настя молча, с остервенением пилила узел. Наконец ремень распался. Крестоносец грянулся на одно колено – вторая рука оставалась привязанной к балке. Упрямо сжав зубы, Настя проволокла меч по балке и пристроила ко второму узлу.
Между тем рыцарь пришел в себя и, поднявшись на ноги, отобрал меч у девушки, после чего с сомнением посмотрел на узел.
– Думаешь, есть смысл? – усмехнулся он. В его глазах мелькнули зеленые лукавые огоньки.
– Но… ведь тебя могут убить! – прошептала Настя, не сводя завороженного взгляда с его лица.
Одним махом перерезав ремень, крестоносец прислонил меч к стене, после чего, морщась, растер запястья, восстанавливая кровоток в онемевших руках. Пошевелив пальцами, пару раз он с хрустом сжал и снова разжал кулачищи – и вдруг быстро и нежно взял лицо Насти в свои ладони.
– Ты, наверно, не понимаешь, – сказал он, заглядывая в глаза девушки. – Я слышал, что по тракту мимо вашего города движется Орда. Знаешь, что это значит?
Насте было все равно. Сейчас она была там, в глубине его глаз, в которых, словно в гранях драгоценных камней, отражалось ее лицо.
– Это значит, что ни мне, ни тебе бежать некуда, – продолжал крестоносец. – Твой город в клещах между Ордой и Степью, что есть одно и то же. Поэтому какой мне смысл бегать как заяц от неизбежного?
Вдруг до Насти дошел смысл сказанного. Не слова – не до них было – сердцем почувствовала то, что хотел сказать ей этот разбойник, в которого как-то сразу и вдруг влюбилась без памяти, лишь увидев единожды…
– Значит, мы все… – прошептала она.
– Да, – кивнул крестоносец. – Все, кто есть сейчас в городе. Орда не щадит никого. Как только со стен города в сторону Орды слетит первая стрела, мы все обречены. А как я понимаю, твои соплеменники не собираются сдавать город без боя. Так что сейчас уже не важно, когда мы все умрем – завтра или чуть позже. Важно как.
«Последние часы… Неважно когда… Важно как…»
– Ну, коли так, – прошептала Настя, приближая свои губы к обветренным губам пленника. – Коли так, поцелуй меня…
…Пуховая шаль, только что прикрывавшая плечи девушки, медленно опустилась на лицо мирно спящего деда Евсея.
* * *
– Испей, Федор Савельич.
Незнакомая девка, потупив глаза, протянула ковш.
– Благодарствую, девица, – несколько удивленно кивнул воевода, принимая принесенное. Чуть смочил пересохшие губы студеной колодезной водицей, остальное плеснул в лицо. Ух, хорошо! Ночной недосып словно рукой сняло. Вот только надолго ли? Вторые сутки пошли, как на ногах…
– Вы б отдохнули, Федор Савельич, – сказала девка, протягивая расшитое причудливым узором полотенце. – Скоро в битву, а вы за ночь не присели…
– Ты чья будешь такая шустрая, что воеводе советы даешь? – улыбнулся Федор Савельевич.
Девка глаза потупила, но не сказать, что особо смутилась.
– Русской Земли дочь, – прошептала еле слышно. – Хороша ли водица, воевода?
– Хороша, – хмыкнул Федор Савельевич. Ишь ты, «Русской Земли дочь». Чуть старше Настены, а смела не по годам. И собой пригожа, лик словно с иконы списан… Чего греха таить – нравились воеводе бедовые девки. Надо будет присмотреться к ней получше… Кто знает? Сколько можно вдовым ходить?..
Подумал – и помрачнел. Не ко времени мысли, ох, не ко времени…
«Спаси тебя Господи, красна девица, от того, что будет здесь завтра», – подумал воевода, а вслух сказал строго, чуть ли не грубо:
– Ты ступай, голубица, с забрала. А то мамка заругает.
Девушка подняла глаза.
– Меня не заругает, – сказала певуче. – Она тебе за подвиг твой в ноги кланяться велела.
И поклонилась в пояс. Воеводе вдруг стало неловко.
– Какой подвиг? О чем ты?
– За тот, что тебе совершить предстоит во славу Земли Русской, – произнесла девица.
«А голос-то какой! Словно речка весенняя по камням журчит, – пронеслось в голове воеводы. – Да кто ж такая-то? Вроде всех в Козельске знаю, а кого не знаю – того хоть видал мельком. Такой голос кабы услышал – вовек не забыл. Эх, кабы не Орда треклятая…»
Федор Савельевич бросил взгляд на Степь, туда, откуда грозила беда неминучая. А когда обернулся, уже и нет никого за спиною, словно и не было никогда.
И тут словно морок спал с глаз воеводы. Вновь ворвались в уши крики, многоголосая перебранка работающих мужиков и бойкий перестук топоров.
Воевода тряхнул головой и провел рукой по лицу и бороде.
«Уж не привиделось ли с недосыпу?»
Борода была влажной. А во рту было солоно, словно не водицы, а слез пригубил из ковша.
Воевода покачал головой, вспоминая нездешний девичий лик.
«Подвиг во славу Земли Русской… Стало быть, не зря все это!»
Он задумчиво окинул взглядом сделанное за ночь.
А сделано было немало!
Ров стал чуть не вдвое глубже. Словно острые зубы чудовища, торчали по его внешнему краю врытые под углом свежеоструганные колья, обращенные остриями в сторону Степи. Вал, на котором стояла приступная стена, стал чуть не отвесным – поди взберись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Кончик жгута вспыхнул и с громким треском стал, сгорая, уменьшаться в размерах. Ли широко размахнулся и метнул свою игрушку, после чего зачем-то широко открыл рот.
«Ну, точно блаженный, – с сожалением успел подумать Никита. – Вот уж точно – захочет Господь кого наказать, так прежде всего разум и отымет…»
Прочертив огненную дугу, погремушка прокатилась по дощатому дну телеги.
Воевода проследил взглядом полет железного шара, после чего повернулся к иноземцу.
– Ну вот что, мил-человек… – произнес он.
И внезапно присел, придерживая шлем, словно его ослопом под колени ударили…
Грохнуло так, словно одновременно ударила тысяча колоколов. И тысяча солнц вспыхнула на месте старой телеги. Во всяком случае, так показалось Никите.
А потом с неба посыпалась всякая гадость. Грязь, комья земли, куски дерева. Длинной щепой Никиту легонько стукнуло по шапке. Щепа шлепнулась парню под ноги. Никита зачем-то уставился на нее. Пришла вялая мысль.
«Хорошо, что не оглоблей…»
Оглобля упала в полутора саженях от воеводы.
– Это… что? Это… как? – вопрошал Федор Савельевич, озираясь и все еще зачем-то придерживая шелом.
– А еще мне понадобится помощь кузнецов и большие кузнечные мехи. И неплохо было бы собрать камнемет, который подарил городу купец Игнат. Ты поможешь мне с этим, воевода? – невозмутимо спросил Ли.
* * *
Той же ночью еще одна тень кралась вдоль заборов, часто вздрагивая и оглядываясь по сторонам. Может быть, она и хотела казаться незаметной, но у нее это не очень хорошо получалось. В ночи метались люди с факелами в руках, крича и переругиваясь, и когда очередная фигура, пробегая мимо, освещала тоненький стан и большие напуганные глаза, ночная путешественница замирала, дрожа от страха.
Но людям было сейчас не до нее. Может, в другое время кто-то и остановился бы поинтересоваться, что делает в темноте посреди улицы девушка, закутанная до самых глаз в темную шаль, но только не сегодня. Этой ночью у жителей города было по горло иных забот.
Девушка миновала церковь и остановилась у невысокого строения, притулившегося к угловой башне. Строение напоминало сложенный из тяжелых бревен сарай, почти по самую крышу вросший в землю. Из единственного черного отверстия, заменявшего окно, тянуло подвальной сыростью.
Поруб. Тюрьма для своих, преступивших Правду и ожидающих народного суда. И для чужого лихого люда, шалящего на дорогах, ежели кого из супостатов отловить случится.
Немного потоптавшись на месте, девушка наконец решилась. Еще раз для верности оглядевшись по сторонам – вроде не несется никто мимо, и слава те, Господи! – она наклонилась к продуху.
– Дедушка Евсей!.. Дедушка Евсей!.. – позвала еле слышно. Ее голос дрожал и срывался от страха.
Ответом ей было молчание. Лишь громкое сопение слышалось изнутри.
– Дедушка Евсей, ты здесь? – позвала девушка чуть громче.
– Чаво надоть? – раздался из глубины поруба недовольный заспанный голос. – Мало того, что на старости лет должон, как тать, в порубе сидеть, заместо того, чтоб град к обороне готовить, дык ишшо среди ночи спать не дают!
– Дедушка Евсей, это я, Настена.
После непродолжительного кряхтения в отдушине показался глаз. Который тут же округлился от удивления.
– И вправду, Настена! А тебе пошто не спится, стрекоза? Чего среди ночи шастаешь?
Настя смутилась.
– Да я… это… я вам тут поесть принесла. Лепешек, медовухи…
– Хммм… Медовухи, говоришь?
Из глубины поруба послышался звук, который обычно получается при вдумчивом почесывании затылка.
– Медовухи – это хорошо, – сказал дед Евсей, закончив размышлять и чесаться. – Позаботилась о старом знакомце. Воевода-то ишь чего удумал – мне на старости лет татя разбойного сторожить. Аки псу какому. Да ты заходи, коль пришла. Хотя… воевода гневаться будет, что пустил…
– Дак кто ж узнает-то, дедушка Евсей? – обрадовалась Настя. – Мне бы вот еще на татя посмотреть…
Скрипнула приземистая дверь, в проеме нарисовалась сморщенная, словно печеное яблоко, физиономия деда Евсея. На плече у него покоился самострел, заряженный тяжелым боевым болтом.
Дед Евсей хитро ухмыльнулся.
– А, вот оно что! Любопытство разобрало? Ну, заходи, любуйся. Надо сказать, мужик видный…
Лицо Насти вспыхнуло, словно маков цвет. Ноги сами рванулись было бежать от стыда небывалого – осознала наконец, чего натворила, среди ночи к мужику одна притащилась. И не к мужику – к разбойнику! И куда? В поруб!!! Да ежели дед Евсей кому по пьяни ляпнет…
И совсем было уже повернулась Настена, чтобы, бросив узелок, бежать не останавливаясь до самого отчего дома, однако словно тем болтом ударило меж лопаток:
– …жалко будет, ежели поутру воевода прикажет его на осине вздернуть.
– К-как на осине?!
Настена резко повернулась и уставилась на деда круглыми от ужаса глазами.
– Да так, – пожал плечами дед. – Нешто ради татя вече собирать? Пока князь в силу не вошел, заместо князя у нас, сама знаешь, его пестун. Твой батька то есть, не мне тебе про то рассказывать. А норов у Федор Савельича сама знаешь какой. Тать пришлый, не из наших, так что народ зазря тревожить незачем. Да и недосуг людям нынче – Орда под боком. Так что один путь душегубу – на осину. Или болт промеж глаз, что, кстати, гораздо менее хлопотно.
Дед Евсей скосил глаза на узелок, который Настена все еще судорожно сжимала в руках.
– Ты это… Проходи, ежели пришла. Хоть и не положено, а все старику радость, будет с кем словом перемолвиться. С татем-то разговоры говорить не положено. Так что ты там судачила насчет… хммм…
Настена молча протянула старику узелок, еще не придя в себя от ужасной новости. Говорили, конечно, девки дворовые про то, что с отловленным разбойным людом горожане не церемонятся, но так то разговоры… Здесь же – вот оно, уже озвучено дедом Евсеем. Красавцу златокудрому со сверкающими глазами, что словно самоцветы драгоценные в душу запали, поутру веревку на шею и…
Настена украдкой смахнула слезинку. А ведь знала все, знала заранее. Потому и пришла…
Дед Евсей, между тем развязав узел, достал оттуда деревянную баклажку, еще теплый шмат хлеба и кусок сыра.
– Ай, молодец, девка! – обрадовался дед. – Да ты проходи, проходи, не бойся, тать привязан накрепко.
Настя осторожно перешагнула порог. В углу тесной клети, пропахшей мышиным пометом, были кучей свалены доспехи, плащ и двуручный меч крестоносца. Жуткий шлем-топхельм с прорезью для глаз венчал ту кучу.
А в противоположном углу к толстой поперечной балке, накрепко ввернутой между толстыми бревнами стены, сыромятными ремнями был привязан сам крестоносец. Голова его безвольно свесилась вниз, золотые кудри рассыпались по груди, почти сплошь покрывая черный крест, намалеванный на когда-то белой, а ныне рваной и грязной накидке. Спущенные с кистей рук кольчужные перчатки болтались на запястьях, словно содранная кожа.
«Господи! Как Христа распяли…» – пронеслось в голове Насти.
Сзади булькнуло. Потом послышалось громкое «Ик!».
Настя обернулась.
Дед Евсей медленно сползал по стене, недоуменно таращась на зажатую в руке баклажку.
– Ить… медовуха-то у тебя какая крепкая, – пробормотал он, приземлившись задом на кучу прелой соломы. – Прям с ног валит…
С этими словами дед Евсей завалился на бок и блаженно захрапел, баклажку, однако, из рук не выпустив.
Бабка Степанида не подвела. Сильна ж оказалась ее сонная травка!
Настя бросилась к крестоносцу и вцепилась в узел, стягивающий его руку. Рывок, другой… Зря нож с собой взять не догадалась! А, может, мечом попробовать? Вроде острый. Ох, и тяжел же!..
Крестоносец медленно поднял голову.
– Что ты делаешь? – спросил он тусклым голосом.
– Не видишь? – сердито бросила Настя, неумело водя лезвием громадного меча по узлу. Меч то и дело норовил выскользнуть из рук. – Пытаюсь тебя развязать.
Крестоносец покачал головой.
– Не стоит. За это твои соплеменники могут повесить тебя на соседней осине.
Настя молча, с остервенением пилила узел. Наконец ремень распался. Крестоносец грянулся на одно колено – вторая рука оставалась привязанной к балке. Упрямо сжав зубы, Настя проволокла меч по балке и пристроила ко второму узлу.
Между тем рыцарь пришел в себя и, поднявшись на ноги, отобрал меч у девушки, после чего с сомнением посмотрел на узел.
– Думаешь, есть смысл? – усмехнулся он. В его глазах мелькнули зеленые лукавые огоньки.
– Но… ведь тебя могут убить! – прошептала Настя, не сводя завороженного взгляда с его лица.
Одним махом перерезав ремень, крестоносец прислонил меч к стене, после чего, морщась, растер запястья, восстанавливая кровоток в онемевших руках. Пошевелив пальцами, пару раз он с хрустом сжал и снова разжал кулачищи – и вдруг быстро и нежно взял лицо Насти в свои ладони.
– Ты, наверно, не понимаешь, – сказал он, заглядывая в глаза девушки. – Я слышал, что по тракту мимо вашего города движется Орда. Знаешь, что это значит?
Насте было все равно. Сейчас она была там, в глубине его глаз, в которых, словно в гранях драгоценных камней, отражалось ее лицо.
– Это значит, что ни мне, ни тебе бежать некуда, – продолжал крестоносец. – Твой город в клещах между Ордой и Степью, что есть одно и то же. Поэтому какой мне смысл бегать как заяц от неизбежного?
Вдруг до Насти дошел смысл сказанного. Не слова – не до них было – сердцем почувствовала то, что хотел сказать ей этот разбойник, в которого как-то сразу и вдруг влюбилась без памяти, лишь увидев единожды…
– Значит, мы все… – прошептала она.
– Да, – кивнул крестоносец. – Все, кто есть сейчас в городе. Орда не щадит никого. Как только со стен города в сторону Орды слетит первая стрела, мы все обречены. А как я понимаю, твои соплеменники не собираются сдавать город без боя. Так что сейчас уже не важно, когда мы все умрем – завтра или чуть позже. Важно как.
«Последние часы… Неважно когда… Важно как…»
– Ну, коли так, – прошептала Настя, приближая свои губы к обветренным губам пленника. – Коли так, поцелуй меня…
…Пуховая шаль, только что прикрывавшая плечи девушки, медленно опустилась на лицо мирно спящего деда Евсея.
* * *
– Испей, Федор Савельич.
Незнакомая девка, потупив глаза, протянула ковш.
– Благодарствую, девица, – несколько удивленно кивнул воевода, принимая принесенное. Чуть смочил пересохшие губы студеной колодезной водицей, остальное плеснул в лицо. Ух, хорошо! Ночной недосып словно рукой сняло. Вот только надолго ли? Вторые сутки пошли, как на ногах…
– Вы б отдохнули, Федор Савельич, – сказала девка, протягивая расшитое причудливым узором полотенце. – Скоро в битву, а вы за ночь не присели…
– Ты чья будешь такая шустрая, что воеводе советы даешь? – улыбнулся Федор Савельевич.
Девка глаза потупила, но не сказать, что особо смутилась.
– Русской Земли дочь, – прошептала еле слышно. – Хороша ли водица, воевода?
– Хороша, – хмыкнул Федор Савельевич. Ишь ты, «Русской Земли дочь». Чуть старше Настены, а смела не по годам. И собой пригожа, лик словно с иконы списан… Чего греха таить – нравились воеводе бедовые девки. Надо будет присмотреться к ней получше… Кто знает? Сколько можно вдовым ходить?..
Подумал – и помрачнел. Не ко времени мысли, ох, не ко времени…
«Спаси тебя Господи, красна девица, от того, что будет здесь завтра», – подумал воевода, а вслух сказал строго, чуть ли не грубо:
– Ты ступай, голубица, с забрала. А то мамка заругает.
Девушка подняла глаза.
– Меня не заругает, – сказала певуче. – Она тебе за подвиг твой в ноги кланяться велела.
И поклонилась в пояс. Воеводе вдруг стало неловко.
– Какой подвиг? О чем ты?
– За тот, что тебе совершить предстоит во славу Земли Русской, – произнесла девица.
«А голос-то какой! Словно речка весенняя по камням журчит, – пронеслось в голове воеводы. – Да кто ж такая-то? Вроде всех в Козельске знаю, а кого не знаю – того хоть видал мельком. Такой голос кабы услышал – вовек не забыл. Эх, кабы не Орда треклятая…»
Федор Савельевич бросил взгляд на Степь, туда, откуда грозила беда неминучая. А когда обернулся, уже и нет никого за спиною, словно и не было никогда.
И тут словно морок спал с глаз воеводы. Вновь ворвались в уши крики, многоголосая перебранка работающих мужиков и бойкий перестук топоров.
Воевода тряхнул головой и провел рукой по лицу и бороде.
«Уж не привиделось ли с недосыпу?»
Борода была влажной. А во рту было солоно, словно не водицы, а слез пригубил из ковша.
Воевода покачал головой, вспоминая нездешний девичий лик.
«Подвиг во славу Земли Русской… Стало быть, не зря все это!»
Он задумчиво окинул взглядом сделанное за ночь.
А сделано было немало!
Ров стал чуть не вдвое глубже. Словно острые зубы чудовища, торчали по его внешнему краю врытые под углом свежеоструганные колья, обращенные остриями в сторону Степи. Вал, на котором стояла приступная стена, стал чуть не отвесным – поди взберись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53