— Познакомься, это Джеймс Лир, мой студент.
Она отвела упрямую прядь волос, то и дело падавшую ей на глаза, — у Эмили были длинные узкие глаза, похожие на две острые «галочки», перевернутые в горизонтальное положение, в Корее такие глаза называют «петли для пуговиц» — и кивнула Джеймсу. Эмили не была большой любительницей рукопожатий.
— Известный киноман. — Эмили снова улыбнулась Джеймсу. — Я слышала о тебе.
— Я о вас тоже слышал, — сказал Джеймс.
В какой-то момент мне показалось, что Эмили собирается спросить его о Бастере Китоне — он был одним из ее кумиров, — но она не спросила. Эмили поплотнее уселась на стуле и еще больше сгорбилась, у нее был такой вид, словно она умирает от желания закурить сигарету. В комнате воцарилась тишина; обычно после появления Эмили на вечеринке или за обеденным столом наступал короткий период всеобщего молчания, поскольку глубина и всепоглощающая мощь ее собственного молчания были столь велики, что людям требовалось несколько мгновений, чтобы возобновить разговор.
— А где Дебора? — Ирвин наконец решился прервать паузу.
— Сейчас спустится, — сказала Эмили, ее маленький ротик скривился в насмешливой ухмылке, — или не спустится.
— Что случилось? — поинтересовался Ирвин.
Эмили молча тряхнула головой. Я подумал, что, возможно, вопрос так и останется без ответа.
— Она чем-то ужасно расстроена. — Эмили неопределенно пожала плечами.
В этот момент у нас над головой раздался громкий скрип, затем послышался дробный топот, словно мячик для гольфа и сочный грейпфрут поспорили, кто первым прибежит в гостиную, и теперь наперегонки неслись вниз по ступенькам.
— Нет, вы только посмотрите, — сказал потрясенный Фил, когда Дебора появилась на нижней площадке лестницы.
— Ты в этом собираешься отмечать Песах? — спросил Ирвин.
Не удостоив его ответом, Дебора плюхнулась на стул рядом с братом, упрямо вскинула подбородок, как человек, приготовившийся терпеливо сносить выпавшие на его долю страдания, и замерла, дожидаясь, когда мы придем в себя и осознаем тот факт, что вместе со злосчастным малиновым платьем она также скинула колготки и туфли и явилась к столу босиком, в халате на голое тело. Правда, это был очень симпатичный халат — тут мы все сошлись во мнении — длиннополый, из тяжелого плотного шелка, разрисованный яркими ромбами, он напоминал одеяло странствующего торговца.
— Это халат Алвина, — объявила Дебора. Произнося имя последнего из своих бывших мужей, она выразительно захлопала глазами. — Мы больше не увидим его за этим столом, верно? Но, по крайней мере, его халат может присутствовать на нашем празднике.
— Как мило, — фыркнул Фил.
— Всем привет, — сказала Мари, появляясь на пороге кухни, ее щеки раскраснелись, а тонкие желтоватые волосы растрепались и слегка покачивались при каждом шаге. В руках она несла две тарелки с мацой, на одной серебряной тарелочке лежало всего три лепешки, на другой большой тарелке маца была сложена высокой стопкой. Пока Мари обходила стол, чтобы поставить угощение, она успела заметить, что мы с Эмили мирно сидим бок о бок, и обратить внимание на экстравагантный наряд, который ее вторая невестка выбрала для сегодняшнего торжества. Но Мари ничего не сказала, только устало улыбнулась Ирвину. Большую тарелку с мацой она поставила между Эмили и Деборой, маленькая серебряная тарелочка предназначалась ведущему седера. Опуская ее на стол перед Ирвином, Мари наклонилась и запечатлела на его высоком лбу легкий полный сочувствия поцелуй. Затем она села рядом с Филом. Теперь за столом осталось только одно свободное место — напротив Ирвина.
— Что ты там копаешься? — крикнул Ирвин в сторону кухни. — Айрин, иди сюда. Джеймсу не терпится приступить к делу.
— Ничего, я не тороплюсь, — слабым голосом сказал Джеймс.
— Иду, иду. — Айрин влетела в гостиную. Она выглядела еще более возбужденной, чем Мари: на щеках играл лихорадочный румянец, на лбу блестели капельки пота. На Айрин было одно из ее любимых просторных одеяний, которые она называла праздничными платьями. Как модельер, Айрин тяготела к этническим мотивам, предпочитая стиль «муму», характерный для традиционных нарядов жительниц Гавайских островов; к созданию платья, которое она выбрала для сегодняшнего семейного торжества, ее, насколько я мог судить, подтолкнули некоторые эпизоды из фильма «Звездный путь». — Просто у меня возникла одна небольшая проблема с этим блюдом для седера, которое мы в прошлом году купили в Мексике: никак не могу вспомнить, что на нем должно лежать. — Айрин держала на вытянутых руках большое керамическое блюдо. Поставив его на стол рядом с мацой, она нахмурилась и сокрушенно покачала головой. Это было очень красивое блюдо, разрисованное темно-зелеными виноградными листьями, желтыми подсолнухами и причудливыми голубыми разводами, напоминающими морские волны. На блюде лежали необходимые для ритуальной трапезы продукты. — Так, морор и горькие травы — есть, харосет и куриная ножка на косточке — есть, яйцо и… Черт, вечно забываю, что нужно положить в шестой лоток.
— В какой шестой лоток? — спросил Ирвин таким нетерпеливым тоном, что всем сразу стало ясно: проблема, из-за которой Айрин задерживала начало пасхального седера, была не то что незначительной, скорее всего, ее вообще не существовало. — Хрен, петрушка, харосет, берцовая кость, яйцо. Пять предметов, всё на месте.
— Ну не знаю, сам считай. — Айрин пододвинула к нему тарелку.
Загибая пальцы, Ирвин взялся пересчитывать разложенные на тарелке продукты, каждый предмет находился в специальном маленьком круглом лоточке. Он еще раз прошелся по списку, бормоча себе под нос названия:
— Кость, яйцо и… ага! — Ирвин радостно прищелкнул пальцами: — Маца! Шестой лоток для мацы, — объявил он.
— Что ты болтаешь, какая еще маца! — Айрин слегка шлепнула его ладонью по затылку. — Маца сюда не влезет. Или прикажешь ее раскрошить? Ты лучше прочти вот это. — Она ткнула пальцем в слово, выведенное голубыми буквами на дне пустого лоточка. Надпись была сделана на иврите. — Тут написано все что угодно, только не «маца»!
Эмили немного оттеснила меня, наклонилась вперед и вытянула шею, пытаясь прочесть надпись. Ее левая грудь коснулась моей руки. Мы оказались так близко, что я услышал, как поскрипывал кожаный ремень у нее в джинсах.
— Каперс, — предложила она свой вариант.
— Кап… кар… — попробовала прочесть Айрин. — Карпес.
— Карпес? — Ирвин скептически фыркнул. — Что еще за карпес! Посмотрите, здесь же ясно написано — маца. Первая буква «м». — Он закатил глаза и возмущенно запыхтел. — Ох, уж эти мне мексиканцы.
— Ничего общего с «мацой» это слово не имеет.
— Может быть, это лоточек для соленой воды, — выдвинул свою версию Фил.
— А может быть, пепельница, — сказала Дебора.
— А может быть, это блюдо не для седера, — вставил я, пытаясь припомнить, бывали ли в прошлом случаи, когда мы обходились без подобных дискуссий. — Может быть, оно предназначено для какого-нибудь другого праздника.
— Я думаю, это слово «карпас» , — тихо произнесла Мари.
— Карпас? — хором переспросили мы.
Мари кивнула:
— Возможно, какой-то овощ. — Она говорила неуверенным тоном, старательно делая вид, что с трудом выуживает из памяти обрывочные сведения из своего скудного запаса знаний по иудейским обрядам, которые для присутствующих здесь компетентных людей являются чем-то само собой разумеющимся. Однако я видел, что Мари точно знала, о чем идет речь. Она всегда очень внимательно следила за тем, чтобы в вопросах, связанных с религией, не оттеснить на задний план родственников, имеющих официальный статус евреев — урожденных или считавшихся иудеями с раннего детства. — Наверное, это какой-то горький овощ?
— Нет, дорогая, горьким считается хрен — морор, — снисходительно-ласковым голосом пояснила Айрин. — И петрушка — горькие травы.
— Я знаю, но мне кажется, что карпас — тоже горький. Может быть, это что-то вроде одуванчиков?
— Отлично, Айрин, положи сюда несколько одуванчиков, — сказал Ирвин, решив довериться эрудиции своей невестки, что в данной ситуации было самым мудрым шагом.
— Одуванчики?! С чего вдруг я буду класть на блюдо для седера одуванчики?
— Вместо карпаса. — Он устало вздохнул, как будто ему приходилось объяснять элементарные вещи очень бестолковому человеку. — Возле пруда растет масса одуванчиков.
— Ирвин, я не собираюсь тащиться посреди ночи к пруду и, увязая по колено в грязи, собирать одуванчики. Даже и не надейся.
— Или, может быть, карпас похож на цикорий? — предположила Мари.
— А что, если положить редьку, — робко вставил Джеймс, отважившись вмешаться в ритуальные препирательства семьи Воршоу.
— Редьку! — воскликнула Айрин.
— Я знаю. — На губах Эмили промелькнула коварная улыбка. — Почему бы нам не положить немного кимчи?
Все захохотали и согласно закивали головами. Из холодильника была извлечена кимча, хранившаяся в специальном герметично закрывающемся контейнере, и солидная порция ярко-красной остро пахнущей смеси заняла свое место на блюде для седера. Мне показалось, что пока все складывалось очень удачно. Потом я вспомнил, что это не имеет никакого значения — совсем скоро я перестану быть членом семьи Воршоу, а после того, как сообщу Эмили свою потрясающую новость, хорошее настроение и все надежды на счастливое будущее растают как дым.
— Что ж, начнем, пожалуй, — сказал Ирвин. — Джеймс, подай мне, пожалуйста, агады.
Он указал на стоящий у нас за спиной комод. Джеймс протянул руку и взял стопку тоненьких книжечек. Этими брошюрками Ирвин пользовался из года в год — подобные дешевые издания, написанные на корявом английском, раздают на улицах благотворительные организации; в нижнем углу каждой страницы красовался фирменный знак давно не существующей марки кофе. Ирвин достал из нагрудного кармана рубашки пластмассовый футляр, вынул из него очки и, водрузив их на нос, торжественно кашлянул. Мы раскрыли свои брошюрки, приготовившись в очередной раз отметить начало долгого путешествия через одну небольшую пустыню толпы бывших рабов, не отличавшихся особым благочестием и чистотой помыслов. Ирвин начал с чтения короткой вступительной молитвы, где речь шла о таких давно вышедших из моды и политически устаревших понятиях, как дружба, семья, чувство благодарности, дух свободы, справедливости и демократии. Джеймс в ужасе повернулся ко мне. Я показал ему, как следует обращаться с еврейскими книгами: перелистав его экземпляр «Агады», я добрался до того места, где, как считал Джеймс, книга кончается, и открыл страницу, помеченную цифрой 1, после чего склонил голову и стал слушать, поглядывая из-под очков на сидящих за столом людей. Все внимательно следили по тексту за выступлением Ирвина — все, кроме Деборы, которая даже не смотрела в раскрытую книгу. Я поймал ее взгляд, некоторое время она разглядывала меня с полным равнодушием, потом покосилась на Эмили и, опустив глаза, уткнулась в свою брошюрку.
— А теперь мы наполним вином первую чашу, — объявил Ирвин, покончив со вступительной молитвой. — Всего их будет четыре, — пояснил он, обращаясь к Джеймсу.
— Осторожно, — воскликнул Фил, — Джеймс уже выпил четыре стакана пива.
— Ему не обязательно пить все четыре чаши, — озабоченным тоном сказала Айрин. — Джеймс, тебе совсем не обязательно пить.
Я повернулся к Джеймсу:
— И правда, Джеймс, не стоит усердствовать.
— Ах, господин Учитель, какие мудрые слова, — съязвила Дебора. Она смотрела на Джеймса. — Слушай, что он говорит, этот парень плохому не научит.
— Дебби, — предостерегающим тоном произнесла Эмили. Мы подняли чаши с вином. Ирвин прочитал благословляющую молитву. Меня охватило чувство такой безмерной благодарности к жене, что я едва не расплакался. Неужели Эмили решила простить меня? А я? Неужели я собираюсь отвергнуть ее великодушный жест, это незаслуженное прощение? Густое вино горячей солоноватой струйкой потекло мне в рот. Уголком глаза я заметил, что Джеймс выпил свою чашу до дна.
— Отлично, — Ирвин поднялся из-за стола. — А теперь я должен совершить омовение рук.
— Я тоже хотела бы помыть руки, — сказала Мари.
Почему-то желание Мари помыть руки вызвало у Деборы сильнейшее раздражение.
— А мне казалось, что по правилам омовение совершает только папочка. Или я ошибаюсь? — притворно-невинным тоном спросила она.
— Помыть руки может любой из участников седера, — отчеканил Ирвин.
— Конечно, мы все можем вымыть руки, — подхватила Мари. Разговор все больше напоминал игру в шарады.
— Действительно, почему бы Мари не помыть руки? — спросила Айрин, строго посматривая на Дебору.
— Может быть, и тебе стоит помыть руки? — Фил выразительно подмигнул сестре. — Я не уверен, что на них не осталось коровьих какашек.
— Да пошел ты, — зашипела Дебора. — И прекрати подмигивать, ненавижу, когда ты подмигиваешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Она отвела упрямую прядь волос, то и дело падавшую ей на глаза, — у Эмили были длинные узкие глаза, похожие на две острые «галочки», перевернутые в горизонтальное положение, в Корее такие глаза называют «петли для пуговиц» — и кивнула Джеймсу. Эмили не была большой любительницей рукопожатий.
— Известный киноман. — Эмили снова улыбнулась Джеймсу. — Я слышала о тебе.
— Я о вас тоже слышал, — сказал Джеймс.
В какой-то момент мне показалось, что Эмили собирается спросить его о Бастере Китоне — он был одним из ее кумиров, — но она не спросила. Эмили поплотнее уселась на стуле и еще больше сгорбилась, у нее был такой вид, словно она умирает от желания закурить сигарету. В комнате воцарилась тишина; обычно после появления Эмили на вечеринке или за обеденным столом наступал короткий период всеобщего молчания, поскольку глубина и всепоглощающая мощь ее собственного молчания были столь велики, что людям требовалось несколько мгновений, чтобы возобновить разговор.
— А где Дебора? — Ирвин наконец решился прервать паузу.
— Сейчас спустится, — сказала Эмили, ее маленький ротик скривился в насмешливой ухмылке, — или не спустится.
— Что случилось? — поинтересовался Ирвин.
Эмили молча тряхнула головой. Я подумал, что, возможно, вопрос так и останется без ответа.
— Она чем-то ужасно расстроена. — Эмили неопределенно пожала плечами.
В этот момент у нас над головой раздался громкий скрип, затем послышался дробный топот, словно мячик для гольфа и сочный грейпфрут поспорили, кто первым прибежит в гостиную, и теперь наперегонки неслись вниз по ступенькам.
— Нет, вы только посмотрите, — сказал потрясенный Фил, когда Дебора появилась на нижней площадке лестницы.
— Ты в этом собираешься отмечать Песах? — спросил Ирвин.
Не удостоив его ответом, Дебора плюхнулась на стул рядом с братом, упрямо вскинула подбородок, как человек, приготовившийся терпеливо сносить выпавшие на его долю страдания, и замерла, дожидаясь, когда мы придем в себя и осознаем тот факт, что вместе со злосчастным малиновым платьем она также скинула колготки и туфли и явилась к столу босиком, в халате на голое тело. Правда, это был очень симпатичный халат — тут мы все сошлись во мнении — длиннополый, из тяжелого плотного шелка, разрисованный яркими ромбами, он напоминал одеяло странствующего торговца.
— Это халат Алвина, — объявила Дебора. Произнося имя последнего из своих бывших мужей, она выразительно захлопала глазами. — Мы больше не увидим его за этим столом, верно? Но, по крайней мере, его халат может присутствовать на нашем празднике.
— Как мило, — фыркнул Фил.
— Всем привет, — сказала Мари, появляясь на пороге кухни, ее щеки раскраснелись, а тонкие желтоватые волосы растрепались и слегка покачивались при каждом шаге. В руках она несла две тарелки с мацой, на одной серебряной тарелочке лежало всего три лепешки, на другой большой тарелке маца была сложена высокой стопкой. Пока Мари обходила стол, чтобы поставить угощение, она успела заметить, что мы с Эмили мирно сидим бок о бок, и обратить внимание на экстравагантный наряд, который ее вторая невестка выбрала для сегодняшнего торжества. Но Мари ничего не сказала, только устало улыбнулась Ирвину. Большую тарелку с мацой она поставила между Эмили и Деборой, маленькая серебряная тарелочка предназначалась ведущему седера. Опуская ее на стол перед Ирвином, Мари наклонилась и запечатлела на его высоком лбу легкий полный сочувствия поцелуй. Затем она села рядом с Филом. Теперь за столом осталось только одно свободное место — напротив Ирвина.
— Что ты там копаешься? — крикнул Ирвин в сторону кухни. — Айрин, иди сюда. Джеймсу не терпится приступить к делу.
— Ничего, я не тороплюсь, — слабым голосом сказал Джеймс.
— Иду, иду. — Айрин влетела в гостиную. Она выглядела еще более возбужденной, чем Мари: на щеках играл лихорадочный румянец, на лбу блестели капельки пота. На Айрин было одно из ее любимых просторных одеяний, которые она называла праздничными платьями. Как модельер, Айрин тяготела к этническим мотивам, предпочитая стиль «муму», характерный для традиционных нарядов жительниц Гавайских островов; к созданию платья, которое она выбрала для сегодняшнего семейного торжества, ее, насколько я мог судить, подтолкнули некоторые эпизоды из фильма «Звездный путь». — Просто у меня возникла одна небольшая проблема с этим блюдом для седера, которое мы в прошлом году купили в Мексике: никак не могу вспомнить, что на нем должно лежать. — Айрин держала на вытянутых руках большое керамическое блюдо. Поставив его на стол рядом с мацой, она нахмурилась и сокрушенно покачала головой. Это было очень красивое блюдо, разрисованное темно-зелеными виноградными листьями, желтыми подсолнухами и причудливыми голубыми разводами, напоминающими морские волны. На блюде лежали необходимые для ритуальной трапезы продукты. — Так, морор и горькие травы — есть, харосет и куриная ножка на косточке — есть, яйцо и… Черт, вечно забываю, что нужно положить в шестой лоток.
— В какой шестой лоток? — спросил Ирвин таким нетерпеливым тоном, что всем сразу стало ясно: проблема, из-за которой Айрин задерживала начало пасхального седера, была не то что незначительной, скорее всего, ее вообще не существовало. — Хрен, петрушка, харосет, берцовая кость, яйцо. Пять предметов, всё на месте.
— Ну не знаю, сам считай. — Айрин пододвинула к нему тарелку.
Загибая пальцы, Ирвин взялся пересчитывать разложенные на тарелке продукты, каждый предмет находился в специальном маленьком круглом лоточке. Он еще раз прошелся по списку, бормоча себе под нос названия:
— Кость, яйцо и… ага! — Ирвин радостно прищелкнул пальцами: — Маца! Шестой лоток для мацы, — объявил он.
— Что ты болтаешь, какая еще маца! — Айрин слегка шлепнула его ладонью по затылку. — Маца сюда не влезет. Или прикажешь ее раскрошить? Ты лучше прочти вот это. — Она ткнула пальцем в слово, выведенное голубыми буквами на дне пустого лоточка. Надпись была сделана на иврите. — Тут написано все что угодно, только не «маца»!
Эмили немного оттеснила меня, наклонилась вперед и вытянула шею, пытаясь прочесть надпись. Ее левая грудь коснулась моей руки. Мы оказались так близко, что я услышал, как поскрипывал кожаный ремень у нее в джинсах.
— Каперс, — предложила она свой вариант.
— Кап… кар… — попробовала прочесть Айрин. — Карпес.
— Карпес? — Ирвин скептически фыркнул. — Что еще за карпес! Посмотрите, здесь же ясно написано — маца. Первая буква «м». — Он закатил глаза и возмущенно запыхтел. — Ох, уж эти мне мексиканцы.
— Ничего общего с «мацой» это слово не имеет.
— Может быть, это лоточек для соленой воды, — выдвинул свою версию Фил.
— А может быть, пепельница, — сказала Дебора.
— А может быть, это блюдо не для седера, — вставил я, пытаясь припомнить, бывали ли в прошлом случаи, когда мы обходились без подобных дискуссий. — Может быть, оно предназначено для какого-нибудь другого праздника.
— Я думаю, это слово «карпас» , — тихо произнесла Мари.
— Карпас? — хором переспросили мы.
Мари кивнула:
— Возможно, какой-то овощ. — Она говорила неуверенным тоном, старательно делая вид, что с трудом выуживает из памяти обрывочные сведения из своего скудного запаса знаний по иудейским обрядам, которые для присутствующих здесь компетентных людей являются чем-то само собой разумеющимся. Однако я видел, что Мари точно знала, о чем идет речь. Она всегда очень внимательно следила за тем, чтобы в вопросах, связанных с религией, не оттеснить на задний план родственников, имеющих официальный статус евреев — урожденных или считавшихся иудеями с раннего детства. — Наверное, это какой-то горький овощ?
— Нет, дорогая, горьким считается хрен — морор, — снисходительно-ласковым голосом пояснила Айрин. — И петрушка — горькие травы.
— Я знаю, но мне кажется, что карпас — тоже горький. Может быть, это что-то вроде одуванчиков?
— Отлично, Айрин, положи сюда несколько одуванчиков, — сказал Ирвин, решив довериться эрудиции своей невестки, что в данной ситуации было самым мудрым шагом.
— Одуванчики?! С чего вдруг я буду класть на блюдо для седера одуванчики?
— Вместо карпаса. — Он устало вздохнул, как будто ему приходилось объяснять элементарные вещи очень бестолковому человеку. — Возле пруда растет масса одуванчиков.
— Ирвин, я не собираюсь тащиться посреди ночи к пруду и, увязая по колено в грязи, собирать одуванчики. Даже и не надейся.
— Или, может быть, карпас похож на цикорий? — предположила Мари.
— А что, если положить редьку, — робко вставил Джеймс, отважившись вмешаться в ритуальные препирательства семьи Воршоу.
— Редьку! — воскликнула Айрин.
— Я знаю. — На губах Эмили промелькнула коварная улыбка. — Почему бы нам не положить немного кимчи?
Все захохотали и согласно закивали головами. Из холодильника была извлечена кимча, хранившаяся в специальном герметично закрывающемся контейнере, и солидная порция ярко-красной остро пахнущей смеси заняла свое место на блюде для седера. Мне показалось, что пока все складывалось очень удачно. Потом я вспомнил, что это не имеет никакого значения — совсем скоро я перестану быть членом семьи Воршоу, а после того, как сообщу Эмили свою потрясающую новость, хорошее настроение и все надежды на счастливое будущее растают как дым.
— Что ж, начнем, пожалуй, — сказал Ирвин. — Джеймс, подай мне, пожалуйста, агады.
Он указал на стоящий у нас за спиной комод. Джеймс протянул руку и взял стопку тоненьких книжечек. Этими брошюрками Ирвин пользовался из года в год — подобные дешевые издания, написанные на корявом английском, раздают на улицах благотворительные организации; в нижнем углу каждой страницы красовался фирменный знак давно не существующей марки кофе. Ирвин достал из нагрудного кармана рубашки пластмассовый футляр, вынул из него очки и, водрузив их на нос, торжественно кашлянул. Мы раскрыли свои брошюрки, приготовившись в очередной раз отметить начало долгого путешествия через одну небольшую пустыню толпы бывших рабов, не отличавшихся особым благочестием и чистотой помыслов. Ирвин начал с чтения короткой вступительной молитвы, где речь шла о таких давно вышедших из моды и политически устаревших понятиях, как дружба, семья, чувство благодарности, дух свободы, справедливости и демократии. Джеймс в ужасе повернулся ко мне. Я показал ему, как следует обращаться с еврейскими книгами: перелистав его экземпляр «Агады», я добрался до того места, где, как считал Джеймс, книга кончается, и открыл страницу, помеченную цифрой 1, после чего склонил голову и стал слушать, поглядывая из-под очков на сидящих за столом людей. Все внимательно следили по тексту за выступлением Ирвина — все, кроме Деборы, которая даже не смотрела в раскрытую книгу. Я поймал ее взгляд, некоторое время она разглядывала меня с полным равнодушием, потом покосилась на Эмили и, опустив глаза, уткнулась в свою брошюрку.
— А теперь мы наполним вином первую чашу, — объявил Ирвин, покончив со вступительной молитвой. — Всего их будет четыре, — пояснил он, обращаясь к Джеймсу.
— Осторожно, — воскликнул Фил, — Джеймс уже выпил четыре стакана пива.
— Ему не обязательно пить все четыре чаши, — озабоченным тоном сказала Айрин. — Джеймс, тебе совсем не обязательно пить.
Я повернулся к Джеймсу:
— И правда, Джеймс, не стоит усердствовать.
— Ах, господин Учитель, какие мудрые слова, — съязвила Дебора. Она смотрела на Джеймса. — Слушай, что он говорит, этот парень плохому не научит.
— Дебби, — предостерегающим тоном произнесла Эмили. Мы подняли чаши с вином. Ирвин прочитал благословляющую молитву. Меня охватило чувство такой безмерной благодарности к жене, что я едва не расплакался. Неужели Эмили решила простить меня? А я? Неужели я собираюсь отвергнуть ее великодушный жест, это незаслуженное прощение? Густое вино горячей солоноватой струйкой потекло мне в рот. Уголком глаза я заметил, что Джеймс выпил свою чашу до дна.
— Отлично, — Ирвин поднялся из-за стола. — А теперь я должен совершить омовение рук.
— Я тоже хотела бы помыть руки, — сказала Мари.
Почему-то желание Мари помыть руки вызвало у Деборы сильнейшее раздражение.
— А мне казалось, что по правилам омовение совершает только папочка. Или я ошибаюсь? — притворно-невинным тоном спросила она.
— Помыть руки может любой из участников седера, — отчеканил Ирвин.
— Конечно, мы все можем вымыть руки, — подхватила Мари. Разговор все больше напоминал игру в шарады.
— Действительно, почему бы Мари не помыть руки? — спросила Айрин, строго посматривая на Дебору.
— Может быть, и тебе стоит помыть руки? — Фил выразительно подмигнул сестре. — Я не уверен, что на них не осталось коровьих какашек.
— Да пошел ты, — зашипела Дебора. — И прекрати подмигивать, ненавижу, когда ты подмигиваешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58