И я уже начал серьезно жалеть, что решился на эту поездку.
Как ни хотелось мне оказаться среди шумных, восторженно-сентиментальных и философски-невозмутимых родственников жены, я понимал: лучшее, что я могу сделать, — это оставить Эмили в покое. Я и так доставил ей массу неприятностей, а известие о беременности Сары станет для нее настоящим ударом. Дело в том, что в течение нескольких лет мы с Эмили пытались завести ребенка. Она становилась старше, я тоже старел, мы считались мужем и женой, но между нами была пустота, в которой, как в черной дыре, исчезало время и пространство. Когда наши попытки справиться с этой задачей естественным путем ни к чему не привели, мы обратились к врачам: следуя их рекомендациям, мы пробовали разные методы, от измерения температуры и составления графиков до скрупулезного изучения ежемесячных циклов и наблюдений за поведением яйцеклеток Эмили; мы даже начали думать об усыновлении ребенка. А потом, в один прекрасный день, мы, словно по волшебству, даже не обсуждая эту тему и не говоря друг другу ни слова, сдались.
У меня вырвался глубокий вздох. Я почувствовал на себе внимательный взгляд Джеймса Лира.
— Думаете, она обрадуется вашему приезду? — спросил Джеймс.
— Нет, не думаю.
Он кивнул.
— Песах, — помолчав, сказал Джеймс. — Это когда запрещено есть хлеб?
— Вот именно, Песах — это когда запрещено есть хлеб.
— А на пончики запрет тоже распространяется?
— Распространяется. Наверное, — добавил я уже не так уверенно.
Он достал из коробки липкий пончик и протянул его мне, а сам взялся за второй — тот, что всю дорогу лежал у него на колене, терпеливо дожидаясь своего часа. Очевидно, от одной маленькой затяжки у мальчика проснулся зверский аппетит. Мы набросились на пончики и, откусывая большие куски, жевали их в полном молчании, которое на этот раз означало полное взаимопонимание. Потом Джеймс облизал пальцы и повернулся ко мне, на верхней губе у него выросли смешные сахарно-белые «усы».
— Однако не похоже, что нас ждут веселые выходные, — сказал он.
* * *
В трех милях от скоростной автомагистрали, в том месте, где старое муниципальное шоссе встречается с янгстаунской дорогой, находилось кафе под названием «Сенека» , вход в заведение украшала вывеска в виде традиционного головного убора индейского воина, перья степного орла были сделаны из гнутых неоновых трубок. Благодаря этим светящимся перьям я всегда безошибочно находил присыпанную щебенкой и кое-где покрытую редкими асфальтовыми заплатками дорогу, которая вела к ферме Воршоу; сразу за кафе надо было свернуть налево и, громыхая колесами, вскарабкаться на железный мост, перекинутый над одним из мелких притоков реки Вулф, а затем ехать все время прямо: мимо универмага, где продавались продукты, одежда, садовые инструменты и скобяные товары, мимо бензоколонки и почты — собственно, эти три здания и составляли городок Киншип, штат Пенсильвания, или все то, что от него осталось. Правда, еще имелось здание городской школы, напоминавшее руины, чуть более живописные, чем небрежно сложенная поленница дров, и обуглившиеся останки пожарной каланчи, где некогда несла вахту команда пожарных-добровольцев; в 1977 году, через десять лет после того как команда была расформирована, каланча сгорела дотла. Также на первом этаже в здании бывшего городского совета находилось нечто вроде антикварной лавки, но она просуществовала всего несколько лет и давным-давно закрылась.
За последнее столетие, с тех пор как первые поселенцы — мечтатели-утописты с суровыми лицами и надвинутыми на глаза черными широкополыми шляпами — покинули Киншип и разбрелись по просторам североамериканских штатов в поисках Великой Американской Мечты, городок заметно обветшал и постепенно пришел в полный упадок. Установленная над ручьем деревянная будка-кладовка, где первые поселенцы, еще не знавшие, что такое холодильник, держали скоропортящиеся продукты, была одним из немногих строений, сохранившихся до наших дней. Ирвин Воршоу обожал эту будку. Айрин Воршоу уже много лет пыталась добиться, чтобы будке присвоили статус исторического памятника, хотя, как мы полагали, вовсе не потому, что Айрин так уж волновала судьба культурного наследия прошлого. Нет, просто она считала, что если немолодой уже человек, обуреваемый безумными идеями вроде изобретения суперстойкой магнитной краски, или жидкостной пилы, или тефлонового покрытия для спортивных площадок, позволяющего играть в хоккей в условиях жаркого климата, и дальше станет сидеть в будке, которая занесена в государственный реестр исторических памятников, курить кубинские сигары, слушать Веберна и Штокхаузена, то это вполне можно будет признать преступлением как минимум федерального масштаба.
Когда Ирвин Воршоу купил участок земли на окраине Киншипа, он стал владельцем не только этой замечательной будки-кладовки, но еще двух древностей, относящихся к середине пятидесятых годов, — старого сарая и небольшого лодочного ангара, расположенного на берегу пруда. Ирвину пришлось самому строить дом, он работал по выходным, праздникам и во время отпуска, строительство растянулось на несколько лет, совпавших с периодом правления президентов Кеннеди и Джонсона. На первом этапе строительства Ирвину удалось возвести скромный двухэтажный домик из подручных материалов, которые он натаскал из заброшенных домов и коровников, раскиданных по разным уголкам графства Мерсер. Сооружение Ирвина было покрыто серой, потемневшей от дождя и снега дранкой, на крыше торчала широкая четырехугольная каменная труба, окна в столовой и гостиной представляли собой эклектическое собрание всевозможных старомодных конструкций с выдвижными рамами, которые поднимались вверх по специальным пазам; два больших полукруглых окна в спальнях второго этажа были прорезаны слишком близко друг к другу, отчего дом казался косоглазым. Полы были кривыми, ни одна дверь толком не закрывалась, а в ветреные дни дым от камина, вместо того чтобы подниматься по дымоходу, упорно валил в обратную сторону и черным едким облаком расползался по всему дому. И все же Ирвин Воршоу построил свой дом; почти все он сделал своими руками, ему лишь немного помог младший брат Гарри и еще один местный житель — Эверетт Трипп, алкоголик и старый развратник, который попытался залезть Эмили под юбку, когда ей было восемь лет, и который, вполне вероятно, состоял в отдаленном родстве с автором этих строк. Когда сыновья Ирвина немного подросли и смогли помогать отцу, он взялся за ремонт сарая. Эту величественную развалюху, стоявшую среди высокой травы в сотне ярдах от дома, эксперт из краеведческого музея штата Пенсильвания определил как постройку времен Гражданской войны.
— Я ни разу в жизни не видел настоящей фермы, — сказал Джеймс, когда мы свернули направо как раз возле обугленных останков пожарной каланчи и двинулись по широкой аллее; по обеим сторонам аллеи росли огромные вязы с узловатыми стволами и сухими ветвями, на которых не было ни единого листочка. Деревья, посаженные заботливыми руками одного из мечтателей-утопистов в конце прошлого века, находились на одинаковом расстоянии друг от друга и тянулись вдоль всей аллеи от Киншипа до самого дома Ирвина Воршоу. В течение многих лет, благодаря капризам местных ветров, этим прекрасным великанам удавалось избежать заражения голландским грибком, но сейчас в ровном строе деревьев появились провалы. В прошлом году я сам помогал Ирвину спилить несколько засохших вязов. Похоже, и этой весной не всем деревьям суждено расцвести. Я подумал, что пройдет еще три-четыре года, и живописная вязовая аллея исчезнет навсегда.
— Оставь свои восторги до более подходящего случая, — сказал я Джеймсу, — ферма Воршоу — такая же ферма, как я учитель английского.
— Смотрите, — воскликнул Джеймс таким возмущенным тоном, словно поймал меня на лжи, и ткнул пальцем в сторону двух коров, пасущихся бок о бок с дряхлым мерином отвратительного грязно-желтого цвета, — эта троица представляла единственных обитателей возрожденного из руин сарая. — Коровы!
— Разве в Карвеле нет коров? — спросил я, до глубины души тронутый детским восторгом, который светился в глазах Джеймса. — Мне казалось, что это совсем маленький городок.
— Не во всех маленьких городках есть коровы.
— Верно, — согласился я. — То желтое существо называется лошадью.
— Лошадью? — поразился Джеймс. — Да-да, я что-то слышал о лошадках.
— Очень сильная штука , — сказал я.
Я припарковался рядом с «жучком» Эмили, стоявшим в ажурной тени большого каштана, и мы вылезли из машины. Дерево было покрыто густой листвой, еще неделя-другая — и оно расцветет, по ветвям, словно тонконогие пауки, расползутся белые цветы. Точно такой же высокий раскидистый каштан с крупными овальными листьями рос перед отелем «Макклиланд». Едва выбравшись из машины, я почувствовал, как от резкого ветра у меня загорелись щеки, уши наполнились ровным гудением, а растрепавшиеся волосы стали похожи на всклокоченное облако. Моя укушенная лодыжка затекла, и я с трудом наступал на ногу.
— Рекомендую осмотреть. — Я указал на луг, где возвышались изъеденные ветром белые известковые камни, напоминавшие миниатюрный Стонхендж.
Я объяснил Джеймсу, что под каждым из этих камней покоится тело одного из домашних питомцев семьи Воршоу, кошки и собаки были похоронены, словно древнеегипетские фараоны, вместе со всем своим имуществом — ошейниками от блох, любимыми пластиковыми косточками и резиновыми мышками. Большинство имен, написанных краской, давно смыли дожди, но на некоторых камнях надписи еще сохранились, и вы, приглядевшись, могли прочесть звучные имена кошек, нашедших последний приют под этими известковыми монументами, — Шлампер, Фарфел, Эрмафаил. Один камень, похожий на выщербленный коренной зуб, выделялся из общей группы и стоял чуть в стороне от остальных. Это было надгробие на могиле ризеншнауцера, в свое время подаренного Эмили на день рождения; щенка купили специально для того, чтобы утешить девочку, которая была потрясена смертью старшего брата. В тот год, когда Сэм утонул, Эмили исполнилось девять. Она настояла, чтобы щенка назвали в честь брата. Таким образом, после смерти ризеншнауцера имя Сэма также появилось на кладбище домашних животных, где оно и остается до сих пор — блеклая, но все еще различимая надпись. Останки Сэма-человека покоятся под бронзовой плитой на кладбище Бет-Шалом, в Норт-Хиллз, на углу Тристан-авеню и Изольда-стрит.
— A y меня в детстве были золотые рыбки, — сказал Джеймс. — Когда они умирали, мы просто спускали их в унитаз.
— Ч-черт, — прошипел я, уставившись на заднее сиденье «гэлекси»: пока мы мчались в открытом автомобиле, ветер изрядно потрепал розы, оборвав с них все до последнего лепестка. Должно быть, на всем пути от Питсбурга до Киншипа за нами тянулся длинный шлейф из нежно-розовых лепестков. И хотя мой букет был всего-навсего жалким пучком травы за шесть долларов, а мое появление с ним, скорее всего, выглядело бы неуклюжей попыткой загладить вину, лишившись букета, я растерялся и почувствовал себя совершенно безоружным.
— Да-а уж, — протянул Джеймс. Он смотрел на меня с жалостью и осуждением, как будто перед ним был сильно пьяный человек, который, с трудом поднявшись со стула, обнаружил, что весь вечер сидел на собственной шляпе.
— Вот так, — небрежным тоном сказал я и швырнул обглоданные цветы на могилу Сэма. — И не забудь свой рюкзак.
Я развернулся и похромал по дорожке. Открыв дверь, ведущую в прачечную, я пригласил Джеймса в дом. Никто никогда не входил в этот дом через парадное крыльцо. Мы переступили порог прачечной и окунулись в облако влажного сладковатого пара, исходившего от сушильного аппарата. Протиснувшись мимо него, мы оказались в жарко натопленной кухне, также наполненной всевозможными запахами. На лице Джеймса промелькнуло разочарование. Вероятно, он ожидал увидеть настоящую деревенскую кухню с грубо сколоченной деревянной мебелью, начищенными до блеска медными сковородками, глиняными горшками и кружевными занавесками на окнах. Но лет двадцать назад Айрин, поддавшись моде или безвкусице семидесятых, полностью переоборудовала кухню, превратив ее в настоящий фейерверк красок: от красновато-коричневых оттенков сусального золота до цвета авокадо и спелого апельсина, шкафы и столы были облицованы пластиком, имитирующим ореховое дерево, и украшены витиеватыми золотыми ручками. В кухне пахло подгоревшим маслом, жареным луком и свежим порохом — я узнал аромат канадских сигарет Эмили. Самой Эмили нигде не было видно. Айрин и Мари, жена Фила, стояли возле плиты спиной к нам и, склонившись над металлическим котелком, опускали в него кусочки сырого теста — клецки из мацы. Услышав скрип двери, обе женщины обернулись.
— Решил устроить вам сюрприз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Как ни хотелось мне оказаться среди шумных, восторженно-сентиментальных и философски-невозмутимых родственников жены, я понимал: лучшее, что я могу сделать, — это оставить Эмили в покое. Я и так доставил ей массу неприятностей, а известие о беременности Сары станет для нее настоящим ударом. Дело в том, что в течение нескольких лет мы с Эмили пытались завести ребенка. Она становилась старше, я тоже старел, мы считались мужем и женой, но между нами была пустота, в которой, как в черной дыре, исчезало время и пространство. Когда наши попытки справиться с этой задачей естественным путем ни к чему не привели, мы обратились к врачам: следуя их рекомендациям, мы пробовали разные методы, от измерения температуры и составления графиков до скрупулезного изучения ежемесячных циклов и наблюдений за поведением яйцеклеток Эмили; мы даже начали думать об усыновлении ребенка. А потом, в один прекрасный день, мы, словно по волшебству, даже не обсуждая эту тему и не говоря друг другу ни слова, сдались.
У меня вырвался глубокий вздох. Я почувствовал на себе внимательный взгляд Джеймса Лира.
— Думаете, она обрадуется вашему приезду? — спросил Джеймс.
— Нет, не думаю.
Он кивнул.
— Песах, — помолчав, сказал Джеймс. — Это когда запрещено есть хлеб?
— Вот именно, Песах — это когда запрещено есть хлеб.
— А на пончики запрет тоже распространяется?
— Распространяется. Наверное, — добавил я уже не так уверенно.
Он достал из коробки липкий пончик и протянул его мне, а сам взялся за второй — тот, что всю дорогу лежал у него на колене, терпеливо дожидаясь своего часа. Очевидно, от одной маленькой затяжки у мальчика проснулся зверский аппетит. Мы набросились на пончики и, откусывая большие куски, жевали их в полном молчании, которое на этот раз означало полное взаимопонимание. Потом Джеймс облизал пальцы и повернулся ко мне, на верхней губе у него выросли смешные сахарно-белые «усы».
— Однако не похоже, что нас ждут веселые выходные, — сказал он.
* * *
В трех милях от скоростной автомагистрали, в том месте, где старое муниципальное шоссе встречается с янгстаунской дорогой, находилось кафе под названием «Сенека» , вход в заведение украшала вывеска в виде традиционного головного убора индейского воина, перья степного орла были сделаны из гнутых неоновых трубок. Благодаря этим светящимся перьям я всегда безошибочно находил присыпанную щебенкой и кое-где покрытую редкими асфальтовыми заплатками дорогу, которая вела к ферме Воршоу; сразу за кафе надо было свернуть налево и, громыхая колесами, вскарабкаться на железный мост, перекинутый над одним из мелких притоков реки Вулф, а затем ехать все время прямо: мимо универмага, где продавались продукты, одежда, садовые инструменты и скобяные товары, мимо бензоколонки и почты — собственно, эти три здания и составляли городок Киншип, штат Пенсильвания, или все то, что от него осталось. Правда, еще имелось здание городской школы, напоминавшее руины, чуть более живописные, чем небрежно сложенная поленница дров, и обуглившиеся останки пожарной каланчи, где некогда несла вахту команда пожарных-добровольцев; в 1977 году, через десять лет после того как команда была расформирована, каланча сгорела дотла. Также на первом этаже в здании бывшего городского совета находилось нечто вроде антикварной лавки, но она просуществовала всего несколько лет и давным-давно закрылась.
За последнее столетие, с тех пор как первые поселенцы — мечтатели-утописты с суровыми лицами и надвинутыми на глаза черными широкополыми шляпами — покинули Киншип и разбрелись по просторам североамериканских штатов в поисках Великой Американской Мечты, городок заметно обветшал и постепенно пришел в полный упадок. Установленная над ручьем деревянная будка-кладовка, где первые поселенцы, еще не знавшие, что такое холодильник, держали скоропортящиеся продукты, была одним из немногих строений, сохранившихся до наших дней. Ирвин Воршоу обожал эту будку. Айрин Воршоу уже много лет пыталась добиться, чтобы будке присвоили статус исторического памятника, хотя, как мы полагали, вовсе не потому, что Айрин так уж волновала судьба культурного наследия прошлого. Нет, просто она считала, что если немолодой уже человек, обуреваемый безумными идеями вроде изобретения суперстойкой магнитной краски, или жидкостной пилы, или тефлонового покрытия для спортивных площадок, позволяющего играть в хоккей в условиях жаркого климата, и дальше станет сидеть в будке, которая занесена в государственный реестр исторических памятников, курить кубинские сигары, слушать Веберна и Штокхаузена, то это вполне можно будет признать преступлением как минимум федерального масштаба.
Когда Ирвин Воршоу купил участок земли на окраине Киншипа, он стал владельцем не только этой замечательной будки-кладовки, но еще двух древностей, относящихся к середине пятидесятых годов, — старого сарая и небольшого лодочного ангара, расположенного на берегу пруда. Ирвину пришлось самому строить дом, он работал по выходным, праздникам и во время отпуска, строительство растянулось на несколько лет, совпавших с периодом правления президентов Кеннеди и Джонсона. На первом этапе строительства Ирвину удалось возвести скромный двухэтажный домик из подручных материалов, которые он натаскал из заброшенных домов и коровников, раскиданных по разным уголкам графства Мерсер. Сооружение Ирвина было покрыто серой, потемневшей от дождя и снега дранкой, на крыше торчала широкая четырехугольная каменная труба, окна в столовой и гостиной представляли собой эклектическое собрание всевозможных старомодных конструкций с выдвижными рамами, которые поднимались вверх по специальным пазам; два больших полукруглых окна в спальнях второго этажа были прорезаны слишком близко друг к другу, отчего дом казался косоглазым. Полы были кривыми, ни одна дверь толком не закрывалась, а в ветреные дни дым от камина, вместо того чтобы подниматься по дымоходу, упорно валил в обратную сторону и черным едким облаком расползался по всему дому. И все же Ирвин Воршоу построил свой дом; почти все он сделал своими руками, ему лишь немного помог младший брат Гарри и еще один местный житель — Эверетт Трипп, алкоголик и старый развратник, который попытался залезть Эмили под юбку, когда ей было восемь лет, и который, вполне вероятно, состоял в отдаленном родстве с автором этих строк. Когда сыновья Ирвина немного подросли и смогли помогать отцу, он взялся за ремонт сарая. Эту величественную развалюху, стоявшую среди высокой травы в сотне ярдах от дома, эксперт из краеведческого музея штата Пенсильвания определил как постройку времен Гражданской войны.
— Я ни разу в жизни не видел настоящей фермы, — сказал Джеймс, когда мы свернули направо как раз возле обугленных останков пожарной каланчи и двинулись по широкой аллее; по обеим сторонам аллеи росли огромные вязы с узловатыми стволами и сухими ветвями, на которых не было ни единого листочка. Деревья, посаженные заботливыми руками одного из мечтателей-утопистов в конце прошлого века, находились на одинаковом расстоянии друг от друга и тянулись вдоль всей аллеи от Киншипа до самого дома Ирвина Воршоу. В течение многих лет, благодаря капризам местных ветров, этим прекрасным великанам удавалось избежать заражения голландским грибком, но сейчас в ровном строе деревьев появились провалы. В прошлом году я сам помогал Ирвину спилить несколько засохших вязов. Похоже, и этой весной не всем деревьям суждено расцвести. Я подумал, что пройдет еще три-четыре года, и живописная вязовая аллея исчезнет навсегда.
— Оставь свои восторги до более подходящего случая, — сказал я Джеймсу, — ферма Воршоу — такая же ферма, как я учитель английского.
— Смотрите, — воскликнул Джеймс таким возмущенным тоном, словно поймал меня на лжи, и ткнул пальцем в сторону двух коров, пасущихся бок о бок с дряхлым мерином отвратительного грязно-желтого цвета, — эта троица представляла единственных обитателей возрожденного из руин сарая. — Коровы!
— Разве в Карвеле нет коров? — спросил я, до глубины души тронутый детским восторгом, который светился в глазах Джеймса. — Мне казалось, что это совсем маленький городок.
— Не во всех маленьких городках есть коровы.
— Верно, — согласился я. — То желтое существо называется лошадью.
— Лошадью? — поразился Джеймс. — Да-да, я что-то слышал о лошадках.
— Очень сильная штука , — сказал я.
Я припарковался рядом с «жучком» Эмили, стоявшим в ажурной тени большого каштана, и мы вылезли из машины. Дерево было покрыто густой листвой, еще неделя-другая — и оно расцветет, по ветвям, словно тонконогие пауки, расползутся белые цветы. Точно такой же высокий раскидистый каштан с крупными овальными листьями рос перед отелем «Макклиланд». Едва выбравшись из машины, я почувствовал, как от резкого ветра у меня загорелись щеки, уши наполнились ровным гудением, а растрепавшиеся волосы стали похожи на всклокоченное облако. Моя укушенная лодыжка затекла, и я с трудом наступал на ногу.
— Рекомендую осмотреть. — Я указал на луг, где возвышались изъеденные ветром белые известковые камни, напоминавшие миниатюрный Стонхендж.
Я объяснил Джеймсу, что под каждым из этих камней покоится тело одного из домашних питомцев семьи Воршоу, кошки и собаки были похоронены, словно древнеегипетские фараоны, вместе со всем своим имуществом — ошейниками от блох, любимыми пластиковыми косточками и резиновыми мышками. Большинство имен, написанных краской, давно смыли дожди, но на некоторых камнях надписи еще сохранились, и вы, приглядевшись, могли прочесть звучные имена кошек, нашедших последний приют под этими известковыми монументами, — Шлампер, Фарфел, Эрмафаил. Один камень, похожий на выщербленный коренной зуб, выделялся из общей группы и стоял чуть в стороне от остальных. Это было надгробие на могиле ризеншнауцера, в свое время подаренного Эмили на день рождения; щенка купили специально для того, чтобы утешить девочку, которая была потрясена смертью старшего брата. В тот год, когда Сэм утонул, Эмили исполнилось девять. Она настояла, чтобы щенка назвали в честь брата. Таким образом, после смерти ризеншнауцера имя Сэма также появилось на кладбище домашних животных, где оно и остается до сих пор — блеклая, но все еще различимая надпись. Останки Сэма-человека покоятся под бронзовой плитой на кладбище Бет-Шалом, в Норт-Хиллз, на углу Тристан-авеню и Изольда-стрит.
— A y меня в детстве были золотые рыбки, — сказал Джеймс. — Когда они умирали, мы просто спускали их в унитаз.
— Ч-черт, — прошипел я, уставившись на заднее сиденье «гэлекси»: пока мы мчались в открытом автомобиле, ветер изрядно потрепал розы, оборвав с них все до последнего лепестка. Должно быть, на всем пути от Питсбурга до Киншипа за нами тянулся длинный шлейф из нежно-розовых лепестков. И хотя мой букет был всего-навсего жалким пучком травы за шесть долларов, а мое появление с ним, скорее всего, выглядело бы неуклюжей попыткой загладить вину, лишившись букета, я растерялся и почувствовал себя совершенно безоружным.
— Да-а уж, — протянул Джеймс. Он смотрел на меня с жалостью и осуждением, как будто перед ним был сильно пьяный человек, который, с трудом поднявшись со стула, обнаружил, что весь вечер сидел на собственной шляпе.
— Вот так, — небрежным тоном сказал я и швырнул обглоданные цветы на могилу Сэма. — И не забудь свой рюкзак.
Я развернулся и похромал по дорожке. Открыв дверь, ведущую в прачечную, я пригласил Джеймса в дом. Никто никогда не входил в этот дом через парадное крыльцо. Мы переступили порог прачечной и окунулись в облако влажного сладковатого пара, исходившего от сушильного аппарата. Протиснувшись мимо него, мы оказались в жарко натопленной кухне, также наполненной всевозможными запахами. На лице Джеймса промелькнуло разочарование. Вероятно, он ожидал увидеть настоящую деревенскую кухню с грубо сколоченной деревянной мебелью, начищенными до блеска медными сковородками, глиняными горшками и кружевными занавесками на окнах. Но лет двадцать назад Айрин, поддавшись моде или безвкусице семидесятых, полностью переоборудовала кухню, превратив ее в настоящий фейерверк красок: от красновато-коричневых оттенков сусального золота до цвета авокадо и спелого апельсина, шкафы и столы были облицованы пластиком, имитирующим ореховое дерево, и украшены витиеватыми золотыми ручками. В кухне пахло подгоревшим маслом, жареным луком и свежим порохом — я узнал аромат канадских сигарет Эмили. Самой Эмили нигде не было видно. Айрин и Мари, жена Фила, стояли возле плиты спиной к нам и, склонившись над металлическим котелком, опускали в него кусочки сырого теста — клецки из мацы. Услышав скрип двери, обе женщины обернулись.
— Решил устроить вам сюрприз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58