Парикмахер начал его стричь.
– Во всем виноваты воскресенья, – сострил он. – Не будь воскресений, не было бы и понедельников.
Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после двенадцатичасового сна, бурного акта любви и долгого пребывания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. Однако понедельник выдался тяжелый. Теперь, кода часы на башне кончили бить девять и слышно было только постукивание швейной машины в соседнем доме, судью Аркадио бросило в дрожь от нового предзнаменования – безмолвия улиц.
– Призрак какой-то, а не городок, – сказал он.
– Как вы хотели, чтобы было, так и стало, – отозвался парикмахер. – К этому часу по понедельникам меня всегда бывало пострижено не меньше пяти клиентов, а сегодня вы первый.
Судья Аркадио открыл глаза и бросил взгляд на отраженную в зеркале реку.
– «Вы»… – повторил он вслед за парикмахером и спросил: – А кто это «мы»?
– Вы, – неуверенно сказал парикмахер. – До вас наш городок был такой же дерьмовый, как остальные, а сейчас он стал хуже остальных.
– Ты говоришь мне это, – возразил судья, – только потому, что знаешь: я ко всем этим делам не имел никакого отношения. Осмелился бы ты, – без всякого раздражения спросил он, – сказать это же самое лейтенанту?
Парикмахер признал, что не осмелился бы.
– Вы не знаете, – сказал он, – что такое подниматься каждое утро и ждать, что сегодня тебя убьют, и так проходит десять лет – ты ждешь, а тебя все не убивают.
– Не знаю, – подтвердил судья Аркадио, – и знать не хочу.
– Делайте все, что в ваших силах, – сказал парикмахер, – чтобы не узнать этого никогда.
Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил:
– Знаешь, что я тебе скажу, Гвардиола? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым днем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, от которого, когда его узнаешь, невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет.
Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова:
– Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого.
– Вы так думаете?
– Ставлю сто против одного, – сказал судья. – Мир для него сейчас всего выгоднее.
Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно.
– Странно, что это говорите вы, – сказал он, – и еще более странно, что вы говорите это мне.
Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами.
– Я говорю это уже не в первый раз, – заметил он.
– Но ведь лейтенант ваш лучший друг, – сказал парикмахер.
Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись.
– Скажи мне, пожалуйста, Гвардиола, – значительно спросил судья, – что ты обо мне думаешь?
Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить.
– До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти.
– Думай так и впредь, – улыбнулся судья.
Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер, словно невзначай, сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги.
– Только в одном вы ошибаетесь, судья, – сказал он. – У нас в стране еще будет заваруха.
Судья Аркадио огляделся – ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукиванье швейной машинки и тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать.
Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике.
– «Два года обещаний, – процитировал он по памяти. – И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники».
Увидев в зеркале, что судья Аркадио все прочитал, он сказал ему:
– Передайте другому.
Судья Аркадио снова спрятал листовку в карман.
– А ты смелый!
– Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, – сказал парикмахер, – меня бы уже давным-давно продырявили. – А потом, став совсем серьезным, добавил: – Смотрите, судья: никому ни слова!
Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал, что во рту у него совсем пересохло. Он попросил в бильярдной две двойные порции крепкого и, выпив их одну за другой, понял, что времени впереди у него еще много. Как-то в страстную субботу, еще в университете, он, чтобы воспитать в себе силу воли, прибегнул к крайнему средству: совершенно трезвый, зашел в уборную какого-то бара, посыпал себе порохом шанкр и поджег.
Когда он попросил четвертую двойную порцию, дон Роке налил ему меньше.
– Если вы будете двигаться такими темпами, – улыбнулся хозяин заведения, – вас, как тореадора, придется выносить на плечах.
Судья Аркадио тоже улыбнулся, но одними губами – глаза его оставались потухшими. Через полчаса он пошел в уборную, помочился и, перед тем как выйти, скомкал листовку и бросил ее в дыру.
Вернувшись к стойке, он увидел рядом со своим стаканом бутылку, на которой чернилами был отмечен уровень жидкости.
– Это я сделал специально для вас, – сказал дон Роке, лениво обмахиваясь веером.
Они были одни в заведении. Судья Аркадио налил себе полстакана и не спеша начал пить.
– Знаете что? – сказал он.
Не поняв, слышит его дон Роке или нет, судья Аркадио продолжал:
– Еще будет заваруха.
Дон Сабас был занят отвешиванием на кухонных весах своего маленького, как у птички, обеда, когда жена сказала, что снова пришел сеньор Кармайкл.
– Скажи ему, что я сплю, – шепнул он ей на ухо.
И, правда, уже десятью минутами позже он спал. Когда он проснулся, воздух был горячим и жара парализовала весь дом. Шел уже первый час.
– Что тебе снилось? – спросила у него жена.
– Ничего.
Она не будила его, дожидаясь, чтобы он проснулся сам. Через минуту она вскипятила шприц, и дон Сабас сделал себе в бедро укол инсулина.
– Уже года три как тебе ничего не снится, – сказала жена, запоздало выражая разочарование.
– Черт побери! – крикнул он. – Чего ты от меня хочешь? Нельзя видеть сны по заказу!
Как-то раз, несколько лет тому назад, дон Сабас, задремав ненадолго после обеда, увидел дуб, на котором вместо цветов росли бритвы. Правильно истолковав этот сон, жена выиграла по лотерее.
– Не увидел сегодня, увидишь завтра, – примирительно сказала она.
– Ни сегодня, ни завтра! – раздраженно ответил дон Сабас. – Не воображай, что я буду видеть сны специально для твоих глупостей.
Он опять прилег на постель, пока жена наводила порядок в комнате. Все режущие и колющие предметы были уже давно отсюда изгнаны. Через полчаса дон Сабас медленно поднялся, изо всех сил стараясь не давать воли гневу, и стал одеваться.
– Так что же сказал Кармайкл? – спросил он ее.
– Зайдет позднее.
Они заговорили снова, только когда сели за стол. Дон Сабас клевал по крошке свою нехитрую диету, а она поставила перед собой обильный завтрак – явно чрезмерный, если посмотреть на ее хрупкую фигурку и томное выражение лица. Она долго раздумывала, прежде чем решилась задать вопрос:
– Чего он хочет?
Дон Сабас даже не поднял головы.
– Чего он может хотеть? Денег, конечно.
– Так я и думала, – вздохнула жена и с сочувствием продолжала: – Бедный Кармайкл! Через его руки, и уже столько лет, проходят целые груды денег, а ему приводится жить на подаяния.
Говоря, она постепенно утрачивала интерес к завтраку.
– Дай ему, Сабасито, – сказала она. – Бог тебя наградит.
Жена положила на тарелку крест-накрест вилку и нож и с любопытством спросила:
– А сколько ему нужно?
– Двести песо, – невозмутимо ответил дон Сабас.
– Двести песо?
– Представь себе!
В отличие от воскресений, которые были самыми загруженными его днями, понедельники у дона Сабаса были обычно спокойными. Он мог часами дремать у себя в конторе перед электрическим вентилятором, в то время как скот в его стадах рос, тучнел и умножался. Сегодня, однако, не выдалось ни одной свободной минуты.
– Все из-за жары, – сказала она.
В бесцветных зрачках дона Сабаса снова сверкнула искра раздражения. В узкой комнате со старым письменным столом, четырьмя кожаными креслами и грудами сбруи по углам жалюзи были опущены и воздух был теплый и клейкий.
– Возможно, – согласился он. – Никогда в октябре не бывало такой жары.
– Пятнадцать лет назад, в такую же самую жару было землетрясение, – сказала жена. – Помнишь?
– Не помню, – рассеянно ответил дон Сабас. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда ничего не помню.
А к тому же, – неожиданно зло огрызнулся он, – сегодня у меня нет никакого желания говорить о несчастьях.
Он закрыл глаза и, скрестив руки на груди, сделал вид, что засыпает.
– Если придет Кармайкл, – пробормотал он, – скажи ему, что меня нет.
Взгляд его жены стал умоляющим.
– Ты плохой человек, – сказала она.
Он не ответил ей. Она вышла, бесшумно затворив за собой дверь из проволочной сетки.
Уже вечерело, когда дон Сабас, поспав по-настоящему, открыл глаза и, словно сновидения не кончились, увидел перед собой алькальда, терпеливо дожидающегося его пробуждения.
– Такому человеку, как вы, – улыбнулся алькальд, – ложась спать, следует закрывать глаза.
Дон Сабас ни одним мускулом лица не выдал своей растерянности.
– Для вас, – ответил он, – двери моего дома всегда открыты.
Он протянул было руку позвонить в колокольчик, но алькальд остановил его.
– Не хотите кофе? – спросил дон Сабас.
– Сейчас не хочу, – сказал алькальд, обводя комнату тоскующим взглядом. – Здесь было так хорошо, пока вы спали. Будто я был в другом городке.
Дон Сабас потер глаза.
– Сколько сейчас времени?
Алькальд посмотрел на свои ручные часы.
– Скоро пять. – А потом, выпрямившись в кресле, мягко спросил: – Поговорим?
– Похоже, – сказал дон Сабас, – что ничего другого мне не остается.
– Как и мне, – уверил его алькальд. – В конце концов, это уже ни для кого не секрет. – И с той же спокойной непринужденностью, без единого резкого слова или жеста продолжал: – Скажите, дон Сабас, сколько голов скота, принадлежащего вдове Монтьель, угнали по вашему приказу из ее стойл и переклеймили вашим клеймом с тех пор, как она предложила вам купить его?
Дон Сабас пожал плечами.
– Не имею ни малейшего представления.
– Я думаю, вы помните, – сказал алькальд, – как это называется.
– Кража скота, – отозвался дон Сабас.
– Именно, – подтвердил алькальд. – Предположим, например, – все так же спокойно продолжал он, – что за три дня угнали двести голов.
– Если бы! – вздохнул дон Сабас.
– Значит, двести, – сказал алькальд. – Вы знаете условия: с каждой головы пятьдесят песо муниципального налога.
– Сорок.
– Пятьдесят.
Молчание дона Сабаса было знаком согласия. Он сидел, откинувшись на спинку пружинящего кресла, вертел на пальце кольцо с черным блестящим камнем, и сто взгляд был прикован к воображаемой шахматной иске.
Алькальд смотрел на него пристально и без малейшего намека на жалость.
– Но это еще не все, – продолжал он. – С сегодняшнего дня весь скот из наследства Хосе Монтьеля, у кого бы он ни оказался, находится под защитой муниципалитета.
Ответа не последовало, и он продолжал:
– Эта бедная женщина, как вам известно, совсем рехнулась.
– Ну а Кармайкл?
– Кармайкл, – сказал алькальд, – уже два часа находится под охраной.
Дон Сабас окинул его взглядом, который можно было счесть при желании как восхищенным, так и растерянным, и вдруг, затрясшись в неудержимом
– Какой случай, лейтенант, а? Вам, наверно, такое и не снилось!
К вечеру у доктора Хиральдо появилось отчетливое чувство, будто он вернул себе немалую часть своего прошлого. Миндальные деревья на площади снова покрылись пылью. Еще одна зима подходила к концу, но ее тихие, крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти.
Падре Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной.
– Вот видите, доктор, – улыбнулся он, – даже дверь не откроешь без воли божьей.
Он повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном.
– Минутку, падре, – сказал доктор и взял его локоть. – Мне кажется, у вас не в порядке печень.
– Вы так думаете?
Врач включил свет над входом и оглядел лицо священника скорее с человеческим, нежели профессиональным, участием; потом отворил затянутую сеткой дверь приемной и включил свет в комнате.
– Не будет ничего плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему телу. Давайте-ка проверим кровяное давление.
Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную и стал закатывать рукав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22