..
- Значит, сквозь время? - спокойно сказал Эфлал. Старая школа:
спокойствие после разноса, кипяточком - и под холодный душ. Его зеленые
глазки прошли по толпе, отодвинув ее назад и стало возможно дышать. И я
почувствовала, как легко подчиняюсь его воле, я не знала, куда он меня
поведет, но знала, что я пойду.
И только Альды торчали особняком, красивые упрямые оборванцы, и я
испугалась за них, потому что если Эфлал...
- А ты? - спросил у них командир.
- Смотря куда, - ответил какой-то Альд.
- Куда-нибудь, - угрюмо сказал Эфлал. - За кольцо.
- Годится!
А время уже сжималось вокруг, и мы опять поглядели друг на друга - я
и я - и схватились за руки, потому что я скоро останусь одна, единственная
я, которая есть на свете. Какой уже нет на свете, подумала я, и наши руки
сжались еще тесней. Я скоро останусь одна, подумала я - она, и буду только
я, одна в своей скорлупе...
И нас уже не было - обеих - и не было всех остальных, не было совсем
ничего, только тяжесть и духота, но и тяжести уже не было; небытие,
несуществование, но я где-то была и как-то существовала, и знала, что я
есть, и я существую, но тьма вдруг разлетелась горячим огнем, и я,
наконец, перестала существовать.

4. ЛАБИРИНТ
Открыла глаза - и белый безжалостный свет... Высадка на Гианте. Мы
десантная группа, черные на белом, и надо смести все огнем, пока не смели
нас...
Она засмеялась. Короткий безрадостный смех, ведь после Гианта был
Ивхар и был Ордален. Я помню - значит я существую, а если я существую, это
значит, надо идти.
И она поднялась и пошла, черная на белом, и нет ни земли, ни неба,
только безжалостное сияние и блестящая твердь под ногами.
- Алек! - закричала она. - Альд! - и слова угасли у самых губ,
истаяли как дымок.
- Алек! - кричала она. - Альд! - но ни ответа, ни эха, и что-то
толкнуло в грудь изнутри - холодный, костлявенький кулачок. Страх?
подумала она, неужели страх? - и это было приятно, человеческое и живое:
если страшно - значит, есть что терять.
И она пошла скорей, потому что страх все толкал изнутри, и ей не
хотелось его терять. Облегчение новизны: все остальное было, и можно все
угадать наперед, даже то, чего не было, и чего нельзя угадать.
Но и в этом тоже нет новизны: крик, гаснущий прямо у губ, и
затихающий робкий страх.
Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка "Арит", тихоход
планетарной охраны. И нежность: как я его любила!
Всего-навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по
зачету...
Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка в
начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но как я могла
не стрелять, если была жива и генераторы были заряжены к залпу? Мы
потеряли ход, и корабль горел, но огонь еще не дошел до боевого отсека, и
цель сидела как раз на кружке наводки. Райдер - линкор класса ноль, ох,
какая роскошная цель, он вспух далеким облачком света, и в нас всадили
очередной залп.
- Как я могла уцелеть? - спросила она себя. - Мы были в скафандрах,
но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И все-таки я
плыла среди звезд, и голос О'Брайена глухо метался в шлеме. Мой первый
помощник, вечный сержант, проклятие всех командиров. В бою он держался,
как надо, а теперь он меня поливал, полоскал в ядовитом настое
ругательств, я даже не понимала, что он говорит, знала только: нельзя
отвечать, и мне стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я
поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда ведь не было
страха, только тоска, потому что погиб мой корабль и умерли все, с кем я
прослужила полгода, потому что я не могла не стрелять, хоть и знала, что
убиваю нас всех, и знала, что это случиться еще не однажды: я буду любить
корабли и людей, и буду стрелять и стрелять, убивая всех нас...
- Алек! - кричала она. - Альд! - и слова угасали у самых губ, и
только белое и пустое...
- Что я такое? - спросила она себя. - Неужели я только затем, чтобы
драться и убивать?
- Я - женщина, - сказала она себе. - Я - женщина! - закричала она, и
слова угасали у самых губ. - Я - женщина, - прошептала она и прикоснулась
к груди.
Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел, защищая от
боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира, сбросить его и стать
тем, что я есть.
И безумный страх: мундир - это и есть я сама. Страшнее, чем потерять
свой дом, больней, чем остаться без кожи. Мундир - это вся моя память и
вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я есть - без мундира.
Мягкая, беззащитная плоть и ничем не прикрытое сердце...
- Алек! - кричала она. - Альд! Я найду их, и мы прорвемся.
- Мы прорвемся, - сказала она себе, - и я отыщу того, кто это
придумал. Бог или черт, - сказала она себе, - но он мне заплатит за то,
что я существую.

Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота... Уже?
Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он
один...
- Инта! - сказал он. - Альд!
- Инта! - взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь
времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без
нее!
- Я не могу без нее! - закричало в нем, и он рванулся назад, назад и
назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним,
мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад,
сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг
него, и тут он увидел ее - черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем
Нигде.
Она побежала к нему.
Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча
стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль,
а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.
Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность... Эти
отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы? подумал он,
но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и
обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир - неподатливое и ледяное,
словно под этим нет тела.
- Погоди, - тихонько сказала Инта. - Погоди, - сказала она торопливо,
и мундир раскололся и стек с нее.
В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и
белый звездчатый шрам под плечом.
Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть
приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить,
потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного
тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой
твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между
ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она
отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей
минутки, и когда они все дожгли, она ушла.
И мундир проглотил ее.
И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня
мундира, как стена, разделила их.
- Прости, - сказала она устало, - я только то, что я есть.
- А что ты есть? - вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но
можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый;
спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что-то от той,
неистовой и беспощадной.
- Урод, - спокойно сказала она. - Военный в одиннадцатом поколении.
- А я все равно тебя люблю.
- Наверное, я тоже тебя люблю насколько мне это дано. Я - просто
машина, - сказала она. - Рожденная для войны, воспитанная для войны,
живущая войной.
- А я все равно тебя люблю.
- Не мучай меня, - попросила она. - Я вырвалась и, может, сумею
опять, но я - только то, что я есть.
И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир.
Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.
Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень боюсь
свободы. Мундир - это мой наружный скелет, пока я в мундире, все
безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что мне делать. Но если я
откажусь от своей брони, то что я такое? Зачем я? Что мне делать?
- Надо искать Альда, - сказала она вслух.
- Не надо, сам найдет.

Серое небо над рыжей землей. Он лежал на иссохшей рыжей земле и
глядел в тяжелое серое небо. Немногим приятней, чем белое и голубое.
Он вскочил и увидел плавную цепь холмов, утекающих к зыбкому
горизонту. Что-то серое морщилось в округлых горбах, ветер, подумал он,
здесь настоящий ветер, и ветер пахнет какой-то травой, сухою и горькой. Я
один, подумал он, куда меня занесло?
- Алек! - крикнул он. - Инта! - и вялое эхо не спеша шевельнулось
вдали.
- Алек! - кричал он. - Инта!
Никого. Надо было куда-то идти, и он куда-то пошел. Тишина и
безлюдье, только ветер ерошит траву на склонах, но откуда-то появилась
тропинка и повела его вниз, в лощину, а потом потянула наверх. Что-то
странно знакомое, знакомое нехорошо и тревожно: черный зубчик, отравленное
острие в серой мякоти низкого неба. Корабль. Вот таким я впервые увидел
его с вершины Заргиса.
И сразу он почувствовал, что он безоружен. Только пустые ножны на
поясе да кобура на бедре.
Он усмехнулся. Жестоко и безрадостно усмехнулся и пошел поскорей.
Мертвого не убьют, а я еще может быть...
Кончилась тишина, теперь впереди было шумно. Грохнуло раз, другой,
рыжий всполох встал над рыжим холмом, черный дым заклубился в небо; ветер
сразу вцепился в него, разорвал на полосы, поволок; крики - теперь уже
близко; Альд сошел с тропы и пошел по низу; здесь не было хороших укрытий,
но сноровка уже вернулась к нему. То, чему он никогда не учился, но оно
вдруг явилось само, словно многие поколения спало в генах и ждало только
войны, чтобы себя показать.
Топот. Они бегут по тропе, и нельзя оставаться внизу. Наверх,
пересечь тропу, затаиться за поворотом; здесь дожди вымыли землю из-под
корней и можно вжаться в рыжую стену.
Они пронеслись - несколько странных существ в безмолвном и отчаянном
страхе, и вот уже он, в черном мундире, с лучеметом на сгибе руки, с
пустым и цепким взглядом носителя несвободы старательно топает мимо меня.
Альд прыгнул сзади и сшиб его с ног. Все правильно: лучемет отлетел,
и теперь только сила против силы, только выучка против инстинкта. Ну-ка,
убей мертвеца! Ненависть полыхнула в нем, счастливая ненависть,
дорвавшаяся до мести. Нет боли - есть лишь чужая кровь и стекленеющие
чужие глаза. И когда он встал, было чуточку жаль, что это кончилось так
скоро. Он еще не за все отплатил...
Кому? подумал он. Мертвецу? И тут он сразу почувствовал боль. И тут
он увидел, что он не один.
Кучка этих существ стояла в сторонке и смотрела на них - на него и на
мертвеца. У них были круглые птичьи глаза, и один держал в руках лучемет.
И лучемет тоже глядел на него. Альд отпрыгнул, и огненная струя опалила
место, где он только что был.
За что? тоскливо подумал он, но дуло опять отыскало его, и Альд что
есть силы рванулся прочь - в не сейчас, в не так.
...А там была ночь. Чужая ночь и чужие звезды, и все еще клокотало в
нем.
- За что? - спросил он свирепо - и громко расхохотался, и смех
беспомощно и одиноко угас среди темноты. Требовать логики от кошмара?
Справедливости от издевки? Здравый смысл не годиться для искаженного мира.
Вот Инта - та бы даже не удивилась...
Инта, подумал он, Алек. Кажется здесь их тоже нет. Надо уйти из этого
мира, но любопытство вздрогнуло в нем: зачем меня сюда занесло? И что меня
ждет среди этой ночи?
Никуда не пойду, пусть отыщет меня само.
Он стоял и глядел на чужие звезды; незнакомый рисунок созвездий, все
непонятное и чужое, но это звезды, я вижу звезды, подумал он умиленно, не
может этого быть но это есть: огромная и просторная ночь, густая трава под
ногами, и воздух пахучий и живой, живительный запах ночи. И все это
очередной обман, одна из хитростей лабиринта. Крысы, подумал он, мы трое -
лишь крысы в лабиринте, и мы должны пройти лабиринт, чтобы добраться до
приманки. А какая это приманка? Смерть.
Он улыбнулся и сел в траву. Прохладная и живая трава, он нежно гладил
ее рукой, травинки скользили между пальцев, и кто-то зашевелился в траве,
настроил скрипку и запиликал.
Самое странное из приключений, потому что здесь со мной ничего не
случиться.
Он сидел на траве и смотрел на звезды, и простые, ясные, четкие
мысли... Словно я - это я. Словно не было никакой войны, и я свободен. А
могу ли я быть свободен? подумал он, и могу ли я быть собой? Но что это
значит: быть собой? Кем собой?
Он напрягся, и тот прежний, почти забытый, поднялся на поверхность и
стал рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8