У парадного он привычно взглянул на балкон и окна второго этажа. Уже стемнело, в окнах горел свет и двигались тени.
«Ужинают, наверное, – подумал Рудаки. – А вдруг и в этот раз я к себе в квартиру попаду – все ведь может быть, – Хиромант говорил, что все может быть – и увижу молодую Ивку и Ниночку маленькую. Хотя едва ли». Чувствовал он, что едва ли он их увидит и в этот раз, и в последующие, если они будут, – противоречило это как-то идее проникновения. Как, он не знал, но был уверен, что противоречило.
Дверь не изменилась. Была она такой же, как тогда, когда уходил он через нее в свое первое проникновение, дрожа от страха и предвкушения. Такая же была она ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, такого же неопределенного цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.
Код был «05–26», а потом надо было резко нажать на крючок такой железный и дверь открывалась.
– Должна открыться, – говорил Хиромант, – должна, но может и не открыться.
– И что тогда? – спрашивал Рудаки.
– Тогда надо подождать и пробовать опять.
Код был странный.
– Опять двадцать шесть, – сказал Хиромант.
– Опять двадцать пять? – переспросил тогда Рудаки.
– Опять двадцать шесть, – поправил Хиромант. – Пространство проникновения не любит симметрии.
Рудаки набрал код, глубоко вздохнул и нажал на крючок.
2. Хиромант
Есть люди, внешность которых невозможно описать. Нос? Нос, как нос – не большой, не маленький, не курносый, не крючковатый – просто нос. И губы – просто губы, и лоб – лоб и все: не высокий, не низкий. Даже волосы, и те у них неопределенного цвета – ни блондины, ни брюнеты, пожалуй, шатены, но и до шатена тоже чего-то не хватает. Кстати сказать, не известно, что это за цвет волос такой, шатен – что-то среднее между блондином и брюнетом, а точно сказать что, нельзя. Вот таким «человеком без лица» и был Юра по прозвищу Хиромант.
Говорят, что у таких незаметных людей бывают какие-то особенные глаза. Говорят: «А вы в глаза ему посмотрите. Что там кроется?!». А у Хироманта и глаза были обычные, цвета неопределенного, и выражение его глаз было трудно уловить – смотрел он всегда сквозь людей и внутрь себя, как будто постоянно прислушиваясь к каким-то происходящим в его организме процессам. Правда, был у него запоминающийся голос – тихий и проникновенный, но мало ли бывает людей с тихим и проникновенным голосом, а поговоришь с ними, услышишь тихий и проникновенный голос, и все, и забудешь. Хиромант же был явлением незабываемым.
– Страшный мальчик, – сказала о нем как-то одна впечатлительная девушка. И действительно, в присутствии Хироманта становилось как-то не по себе. Он часто подсаживался к пьющим компаниям на Кресте, подсаживался и просто сидел, говорил редко, как правило, что-нибудь незначительное: «Погода, смотрите, какая хорошая» или «Что-то Валька-стерва сегодня тихая». Валька-стерва была крикливая и злая официантка в Кофейнике, и все завсегдатаи боялись ее, но в присутствии Хироманта она всегда становилось тихой и даже пыталась быть вежливой, хотя давалось ей это тяжело – даже костяшки пальцев, сжимающих поднос, белели от сдерживаемой злости, но сдерживалась и не хамила.
Все побаивались Хиромайта. Некоторые говорили, что он кэгэбист и доносчик, но говорили за глаза и как-то неуверенно, потому что в душе понимали, что это не так – не было в нем этого суетливого заискивания, услужливости мелкой и неуместной, которая всегда «стукача» выдает и отличает.
Он никогда не спорил, а споры в Кофейнике всегда были жаркие, до крика, обо всем, но больше всего о политике – власть ругали открыто. Софью Власьевну – Советскую Власть ненавидели все, и всегда кто-нибудь из завсегдатаев приходил с новым анекдотом о власти и все над этим анекдотом ржали, хотя далеко не всегда был он смешным. Хиромант не смеялся никогда, и это не преувеличение – он действительно никогда не смеялся, только иногда рот кривил презрительно, когда анекдот или чья-нибудь шутка были слишком уж глупыми или пошлыми.
В Кофейнике Хироманта не любили, но никто не решался открыто ему перечить, хотя обществом его явно тяготились, и как только он подсаживался к какому-нибудь столику, компания быстро расходилась, выдумывая разные предлоги.
Однажды наглый и глупый алкоголик Чернецкий, на-бычив свою кудрявую низколобую голову галерного раба, сказал ему:
– Что ты сидишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь?! Пошел отсюда, а не то вышвырну тебя, тихарь недоделанный!
Хиромант продолжал сидеть, не говоря ни слова, разглядывая свои руки, а когда Чернецкий выдохся и перестал орать, вдруг сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
– А вот интересно – у онанистов волосы начинают на ладонях расти.
Конечно, все присутствующие тайком проверили свои ладони, но только дурак Чернецкий, который только что кончил угрожающе размахивать руками, повернул их ладонями кверху и уставился на свои ладони, как баран на неожиданно возникшую на привычном пути изгородь. Общий хохот увенчал победу Хироманта – Чернецкий, грохнув стулом, покинул заведение, а Хиромант продолжал сидеть и молчать.
Странный человек был Хиромант, странно было и то, что он не пил, не пил вообще ничего – ни вина, ни водки, ни пива, и это в тот исторический момент, когда Империя уверенно скатывалась в бездну всеобщего пьянства и загула. Пили все: начальники и подчиненные, партийные и беспартийные, пили на работе и после работы, по праздникам и будням, по поводу и без повода. А Хиромант не пил. Но пьянство не осуждал, а напротив, поощрял.
Например, сказал он как-то сильно пьющему Окуню-актеру:
– Мало ты пьешь.
Окунь-актер опешил – такого ему еще никто не говорил, а не далее как нынешним утром жена ему жуткий скандал из-за пьянства устроила, а тут: «Мало ты пьешь».
– Издеваешься? – спросил Окунь-актер с ленивой обидой в голосе.
– Да нет, – ответил Хиромант, – тебе больше надо пить, и тогда, может, откроется тебе…
– Что откроется? – изумился Окунь-актер.
– Не знаю, как это у вас называется – карьера что ли? – тихо сказал Хиромант.
И действительно, запил вскоре Окунь-актер по-черному, но не в связи с советом Хироманта, а просто так. Запил настолько серьезно, что был помещен в вытрезвитель, где как раз находился знаменитый артист Таль, и вышли они из вытрезвителя вместе, и вместе опохмелялись, и в конце концов забрал Таль Окуня-актера в Москву, и стал он известен и знаменит. Говорил он, правда, потом, что об этом разговоре с Хиромантом не помнит, а карьерой своей обязан исключительно своему таланту.
Но не все предсказания Хироманта были благоприятными. Пестрый народ ходил в Кофейник, особенно во время оттепели шестидесятых: студенты из Университета и уголовники, проститутки и непризнанные, но жаждущие признания и славы поэты и художники; сидели там валютчики и фарцовщики, и «простые Советские инженеры» заходили после службы пить коньяк из кофейных чашечек.
Был завсегдатаем Кофейника и ассирийско-украинский поэт Евген Барда, писавший на украинском стихи ужасные, но публиковавшийся как представитель национального меньшинства. Немногочисленная община ассирийцев, традиционно! занимавшаяся в городе чисткой и мелкой починкой обуви, гордилась своим поэтом, и потому был Барда всегда при деньгах, угощал охотно, но взамен требовал слушать свои стихи, в которых щедро рифмовались украинские глаголы во славу Советской власти, открывшей ассирийскому народу дорогу в светлое будущее.
Сиживал среди слушателей Барды и Хиромант, но не ради выпивки, конечно, а так, и светился в это время в его глазах огонек естествоиспытателя. Так смотрел бы, наверное, Линней на какую-нибудь неизвестную букашку, как смотрел он на Барду, завывавшего глагольные рифмы, закатив в экстазе единственный глаз – на втором у надежды ассирийской поэзии было огромное уродливое бельмо.
– Умрет он скоро и страшной смертью, – сказал как-то своим тихим голосом Хиромант Рудаки, тоже находившемуся среди слушателей Барды, но тоже не из-за выпивки, а по случайному стечению обстоятельств – подсел тогда Барда со своими поклонниками к его столику, и делать было нечего.
Рудаки вспомнил, что, кажется, тогда Хироманту не поверил, а потом узнал, что Барда действительно через пару дней попал под электричку на переезде и перемололо, говорили, его страшно, так что хоронили в закрытом гробу. Он вспомнил сейчас об этом пророчестве и поежился – столько лет прошло, но помнил он до сих пор это ощущение жути от прикосновения к чему-то непонятному, чего просто не должно быть.
Рудаки сидел на своем балконе, курил и вспоминал. Вспомнил и то, как предсказал ему тогда, давно, Хиромант благополучие и достаток в будущем. Предсказал, и, похоже, сбылось, правда, и благополучие, и достаток были относительными, но в общем Рудаки был доволен – деньги большие были ему не нужны и то, что было у него сейчас, его вполне устраивало. Он вспомнил, как Хиромант спросил его тогда, тридцать почти лет назад:
– Тяжело тебе с похмелья?
– Угу, – признал он, потому что было ему действительно ой как тяжело – дома сплошные скандалы, денег нет, весь в долгах, и один только выход виделся – снова напиться.
– Это хорошо, что тяжело, – продолжал Хиромант, – это опыт накапливается, экзистенциальное ощущение жизни, – любил он иногда вставлять ученые словечки, хотя вроде бы ничего не читал и образования у него, кроме школы, не было никакого, и добавил, немного помолчав: – Зато потом, лет через двадцать, все у тебя будет хорошо, достигнешь ты успеха во всем, что будет тебя интересовать.
– Долго ждать, – скривился Рудаки, потому что мысль в то время у него была одна: найти рубль, чтоб пива выпить.
– Раньше не получится, – сказал Хиромант, – опыт должен накопиться, а сейчас ты к Серикову подойди, он деньги за перевод получил.
И вспомнил сейчас Рудаки, что последовал он тогда совету Хироманта, и Сериков деньги за перевод действительно получил, и напились они тогда с ним по-крупному, и снова потянулась эта маята: пьянка – скандал – похмелье – пьянка, пока вдруг резко все не переменилось к лучшему.
А вот Хироманта он с тех пор не видел и совсем забыл о нем, думал даже, что он умер, пока сегодня утром он вдруг не возник из небытия и не позвонил.
– Аврам? – раздался в трубке его тихий, вкрадчивый голос. – Надо бы увидеться, Аврам.
И снова всплыли в памяти Рудаки те жуткие годы: бесконечные шатания по Кресту в поисках рубля, короткие промежутки пьяного веселья и потом опять бесконечные шатания, скандалы дома и на работе.
– А Юра… – сказал он в трубку без особого энтузиазма– очень не хотелось ворошить прошлое («Хотя было там разное, – мысленно поправил он себя, – и хорошее было»). – Как живешь, Юра? Сто лет тебя не видел.
– Плохо живу (Хиромант всегда говорил правду, вспомнил Рудаки). Со здоровьем плохо. Встретиться надо – дело у меня к тебе есть.
Рудаки стал вспоминать, сколько у него неподотчетных Иве денег, – выходило немного, грошей сто – не больше. Вот все ему и отдам, решил он. А Хиромант продолжал:
– Я тут придумал кое-что – хочу с тобой посоветоваться.
– Давай встретимся, – сказал Рудаки, – давай увидимся – давно ведь не виделись. У меня две пары лекций сегодня. Давай часа в два около метро «Демьяновская». Подходит тебе?
– Хорошо, – ответил Хиромант, – в два у «Демьяновской», возле «Макдональдса».
– Договорились, – сказал Рудаки. – Ну, до встречи.
– До встречи, – Хиромант повесил трубку.
Двадцать лет есть двадцать лет, и Рудаки был готов к тому, что Хиромант изменился, но не думал, что он изменился настолько. Когда он подошел к метро, то сначала подумал, что Хиромант опаздывает, хотя помнилось, что был он раньше всегда очень пунктуальным. Только присмотревшись внимательнее к толпившимся у метро людям, он узнал Хироманта, узнал потому, что стоял он как-то очень отдельно.
На этом всегда людном месте народ спешил, толкался, шла бойкая торговля чем угодно. Люди сталкивались, расходились, едва не наступали друг другу на пятки, стоял гам множества голосов, из магнитофона подростка, торговавшего картами для мобильных телефонов и Интернета, доносилось громкое бум-бум современной музыки. Хироманта же толпа обтекала, спешащие люди, даже особо наглые в этом веке подростки, далеко обходили его одинокую фигуру.
Стояла поздняя осень, погода была солнечная, но холодная, и Хиромант был одет в длинное черное пальто, шея у него была замотана толстым черным шарфом, и на голове была тоже черная, косо напяленная шляпа. Он опирался на трость и смотрел прямо перед собой, сквозь людей. Он отпустил бороду, и лицо его, и раньше незаметное, теперь, казалось, совсем отсутствовало, и был он похож на пугало.
«На пугало – символ чего-нибудь ненавидимого толпой, например на символическую фигуру сионизма или глобализации», – подумал Рудаки, подходя ближе. Казалось, вот-вот толпа подхватит эту черную фигуру и понесет высоко над головами на длинном шесте, чтобы сжечь на площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29