короткий чешский плащ с пуговицами в виде футбольных мячей – вспомнил он, что очень этот плащ любил, – и костюм старый, гэдээровский, и в кармане плаща обнаружились старый имперский рубль и легкие, похожие на алюминиевые, монетки по пятнадцать и двадцать копеек.
– Как-то слишком уж обстоятельно я перенесся в прошлое, – сказал он себе, подумал немного и решил, что это наверняка сон, и ущипнул себя за руку – было больно. – Ну и что? Во сне тоже может быть больно. Надо ждать, пока проснешься.
И он решил ждать с удобствами, вошел в вагон, уселся и стал смотреть в темноту за колоннами. Темнота там была какая-то очень плотная, и что-то было в ней угрожающее – казалось, что оттуда кто-то за ним наблюдает. Что-то угрожающее было и в царившей вокруг абсолютной тишине – было так тихо, что он слышал собственное дыхание. Он зажмурил глаза, надеясь, как в детстве, что когда он их откроет, все ужасы исчезнут.
Так и оказалось – когда он открыл глаза, то снова оказался в заляпанном рекламными картинками вагоне. Людей в вагоне было уже мало, и поезд ехал по верху, а не в туннеле – очевидно, заехал он далеко от старого города, в спальный район на левом берегу. И действительно, скоро поезд стал тормозить, и репродуктор на языке Губернии объявил прибытие на станцию «Зарница».
«Приснится же такое», – он тряхнул головой, отгоняя приснившийся кошмар, и встал– надо было выйти и пересесть на поезд в обратном направлении, так как свою станцию он проехал, и когда встал, что-то, глухо звякнув, упало на пол у него с колен.
Это оказалось несколько монеток, он подобрал их и заспешил к дверям, которые вот-вот должны были захлопнуться. Рассмотрел он монетки только когда выскочил на перрон – это были легкие, как будто сделанные из алюминия, монеты Империи по пятнадцать и двадцать копеек.
Рудаки как-то даже и удивился не очень, сразу вспомнил сирийские фунты, которые Ива нашла у него в кармане, и опять подумал, что некому ему, в сущности, обо всем этом рассказать – Иве не расскажешь, мнение В.К. он уже знал, да иного и трудно было ожидать и от В.К., и от любого другого его друга или знакомого. Единственный, кто мог бы помочь ему в этом разобраться, был Хиромант, но Хиромант умер – Рудаки только что в этом убедился.
«Некому рассказать, – подумал он тоскливо и вдруг вспомнил о своих проникновениях. – Ведь можно же в проникновение опять отправиться и попробовать Хироманта в прошлом найти! – мысленно воскликнул он, но тут же себе возразил: – Не известно, что из этого получится».
Прежде всего не известно было, проникал ли он в прошлое, или снилось ему все это, или казалось, но даже если и проникал, то не известно, проникнет ли еще раз, не известно, куда заведет его проникновение, и уж совсем не известно, найдет ли он в прошлом Хироманта.
«Но попробовать стоит», – решил он и в таком решительном настроении вернулся домой.
Как бы там ни было – сон это был или не сон, а к следующему проникновению Рудаки решил подготовиться основательно.
– Одеться надо нейтрально и желательно в как можно более старую одежду, так, чтобы в прошлом в глаза не! бросаться, – думал он, вспоминая свои прошлые проникновения. – А то и в первый раз меня Санин за одежду ругал, и во втором проникновении я из-за неподходящей одежды в милицию попал.
Стал он искать старую одежду сначала дома, но из этого ничего хорошего не вышло – Ива все старье обычно выбрасывала, а когда он после тщательных поисков на антресолях нашел все-таки и надел свой двадцатилетней где-то давности пиджак, она посмотрела на него изумленно и поинтересовалась, не на маскарад ли он собрался. Пришлось сказать, что на работе собирают старую одежду для дома престарелых. Ива обрадовалась такому случаю и вручила ему еще старую меховую шубу своей бабушки, и шубу пришлось взять, а потом долго искать отдаленную помойку, чтобы ее выбросить. Пиджак тоже пришлось выбросить, потому что один пиджак проблему не решал и назад домой его вернуть тоже было уже нельзя.
Проблему одежды надо было решать кардинально, и Рудаки долго мучился над ее решением, пока не вспомнил, что есть у него знакомый осветитель в одном театре, человек пьющий и потому нуждающийся в деньгах, и наверняка должен у него быть доступ к нужному Рудаки театральному реквизиту. И он отправился в театр, потому что не знал, как иначе найти своего знакомого, связь с ним он давно потерял и единственный выход был – поспрашивать о нем в театре. Отнесся он к этой экспедиции легко, и скоро выяснилось, что зря.
В театр его просто не пустили. Времена изменились, и нельзя было, как раньше, зайти просто так к знакомому актеру, как заходил он частенько с бутылкой и без к тому же Окуню. Рудаки вспомнил, как сидели они у Окуня в гримерной, как приходили другие актеры и актрисы, как пели, бывало, и стихи читали, а как-то раз и заночевал он в театре. Времена изменились, и теперь такое нельзя было и представить.
Напрасно он пытался уговорить двух мрачных стражей у служебного входа – те были непреклонны, и в конце концов он понял бесплодность своих попыток, вышел на улицу и закурил. И как раз в этот момент из служебного входа вышел невысокий человек с лицом Будды Бодхисаттвы в клетчатой кепке а ля Бельмондо. Был это непризнанный гений его молодости, а ныне всяческих премий лауреат и модный режиссер сопредельных Независимых губерний Марк Нестантюк. Сопредельные Губернии враждовали по поводу и без повода, и единственное, пожалуй, в чем они сходились, была необъяснимая рациональными средствами любовь к творчеству Марка Нестантюка, который проходил в Губерниях как «выдающийся немецкий режиссер», так как в свое время уехал в Германию и жил там, с триумфом наезжая на родину и в сопредельную Губернию и примиряя их ненадолго фактом своего присутствия и творчества, примиряя даже на деликатной почве русского языка, который в одной из Губерний был почти что запрещен как язык врага.
Слава превратила Марика Нестантюка в этакого метра, с по верблюжьему презрительно выпяченной нижней губой.
– Аврашенька, – сказал он значительно, раскрывая объятья, – страшно рад тебя видеть, – и тут же принялся рассказывать о своей последней работе – постановке Гамлета. Несчастный наследник датского престола, образ которого кто только из режиссеров ни уродовал, и в его трактовке не избежал издевательств – в постановке Нестантюка должен он был предстать трансвеститом и гомосексуалистом, расхаживающим по сцене в платье королевы.
Безуспешно пытаясь уклониться от троекратного поцелуя метра, Рудаки думал, насколько приятнее был Марик в виде непризнанного гения в годы его молодости. Был он тогда худым юношей несколько татарского облика и отличался от других непризнанных гениев, которых тогда было много в Кофейнике, своей неоспоримой полезностью для любой пьющей компании – всегда он легко добывал для компании трешку, а то и пятерку, пользуясь удивительной силой своей правой руки, которой наделила природа этого в общем-то довольно хилого еврейского мальчика. Достаточно тогда было пойти с ним в парк, где были силовые аттракционы – а таких в городе было много, – и он выигрывал пари, выжимая рекордные цифры на силомере.
Кроме этого неожиданного при его тогдашней комплекции и бесспорно полезного качества, Марик тогда ничем особым не отличался: как и все они, ругал власть и строил грандиозные планы на будущее. Рудаки не встречал его давно – как-то виделись они вскоре после того, как развалилась Империя, и тоже тогда строили, помнится, грандиозные планы, упоенные неожиданно свалившейся свободой, а с тех пор не виделись, поэтому воспользоваться удачной для его предприятия встречей Рудаки смог не сразу – потащил его Нестантюк в дорогущее кафе и начал подробно рассказывать о своих творческих свершениях. Наконец он иссяк, и Рудаки смог вставить слово:
– Послушай, Марик, ты не мог бы достать мне одежду – какую-нибудь старую, шестидесятых-семидесятых годов, костюм какой-нибудь, плащ?
– Плащ? – почему-то надежда губернского искусства зацепился именно за плащ. – Плащ, наверное, будет трудно, а костюмы – пожалуйста, хотя плащ тоже можно будет попробовать, – и наконец задал вопрос, к которому Рудаки готовился заранее, пробовал разные варианты ответа, но так ничего убедительного и не придумал: – А зачем тебе?
– Понимаешь, – ответил Рудаки, – тут мы с группой товарищей пьесу поставить затеяли – ну ты же знаешь мою компанию: Шварц там, В.К., – производственную пьесу семидесятых, так, смеха ради, и костюмы нужны.
Версия была самая дохлая – Рудаки сразу ее отбросил как неубедительную, когда пробовал разные объяснения, а тут она взяла да и выскочила.
– А где будете играть? – заинтересовался Нестантюк. – И что за пьеса?
Приходилось врать дальше:
– У В.К. дома будем играть, среди своих. А пьеса Арбузова на производственную тему, как называется, я не знаю, это В.К. подобрал – говорит, смешно должно получиться на фоне сегодняшних рыночных реалий, что-то там про комсомольцев-энтузиастов.
– Вы вроде староваты для комсомольцев, – усомнился Нестантюк.
– Может, и не про комсомольцев, – продолжал врать Рудаки, – но про энтузиастов точно.
– Не забудьте меня пригласить.
– А ты не уезжаешь? – с надеждой спросил Рудаки.
– Как я могу уехать?! – возмутился метр. – У меня же «Гамлет» в постановке.
– Раз не уезжаешь, конечно, пригласим, – терять Рудаки уже было нечего, – мы тебя и раньше, до постановки пригласим для консультации по сценическому решению и реквизиту. Кстати, о реквизите. Костюм когда ты сможешь достать?
– Костюм? – удивился Нестантюк. – Тебе что, один костюм нужен?
– Да нет, – спохватился Рудаки, – несколько, конечно. Сколько точно, я не знаю – это после читки выяснится, когда В.К. пьесу представит, – тут его посетило вдохновение. – Но пока и один не помешал бы. Так сказать, чтобы почувствовать атмосферу того времени, поносить, может быть, немного, свыкнуться.
Недаром говорят, что чужой энтузиазм заразителен – Нестантюк посмотрел подозрительно, пожевал верблюжью свою губу и наконец сказал:
– Ну, ладно. Пошли в театр – выдам я тебе костюм пока под честное слово где-то на недельку, а потом другие уже в реквизитном цехе в аренду возьмешь, за деньги. Ничего, – поспешно уточнил он, – деньги там небольшие.
– Вот спасибо, – сказал Рудаки, – удача какая, что я тебя встретил.
– Не за что, – важно ответило губернское светило.
Когда они вернулись в театр, Нестантюк торжественно прошествовал через проходную, а Рудаки, конечно же, попытались задержать, но метр небрежно бросил:
– Этот со мной.
И Рудаки, нехотя и не скрывая разочарования, пропустили.
Рудаки вышел из театра с большим пакетом, в котором был темно-синий ретро-костюм с жилетом и в придачу к нему коричневая фетровая шляпа в стиле Грегори Пека, и чувства у него были, как говорится, смешанные. Был он доволен, что так ему повезло и удалось без особых трудностей раздобыть костюм для решительного проникновения, но и совесть мучила – правда, не очень, – что пришлось ему наврать для этого с три короба и вранье его может легко обнаружиться, встреть Нестантюк В.К. или кого другого из общих знакомых, мучила его совесть еще и потому, что не известно, когда он из проникновения вернется (если попадет туда), и не известно, в каком виде, – опыт первого проникновения не настраивал на оптимистический лад.
Но все это было полбеды, а вот куда деть костюм до проникновения – это действительно была проблема и решать ее следовало немедленно.
Так он и стоял какое-то время возле театра, прислонясь к парапету подземного перехода и положив на этот парапет свое недавнее приобретение, курил и думал, куда деть костюм. Сразу возникла мысль отнести его к В.К. и попросить пока подержать, но для этого, во-первых, надо было придумать какое-то объяснение, а врать ему не хотелось, во-вторых, потом, когда решит он отправиться в прошлое, надо будет этот костюм надеть и в таком виде выйти, и вот тогда уж придется В.К. все рассказать и ни о каком проникновении после этого и думать нечего – начнут они опять с В. К. спорить и закончится все, скорее всего, выпивкой или ссорой.
Не известно, сколько он простоял бы так, если бы на улице, где он стоял, не возникла автомобильная «пробка».
Рудаки рассеянно смотрел на завывающее и воняющее стадо, когда рядом с ним остановился прохожий и сказал:
– Ну вот, началась эвакуация. Завтра город пустой будет.
Он вспомнил, что сегодня пятница и что народ едет на дачи, и потому такое движение и «пробки». И тут у него в голове что-то щелкнуло, и он вспомнил, что и у него есть дача, и проблема хранения ретро-костюма может быть решена оптимальным образом.
Правду говоря, дача эта была не совсем его, точнее, совсем не его, а была это дача одного его приятеля, который два месяца уже как уехал в Польшу на заработки и попросил его за дачей присматривать по мере возможности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Как-то слишком уж обстоятельно я перенесся в прошлое, – сказал он себе, подумал немного и решил, что это наверняка сон, и ущипнул себя за руку – было больно. – Ну и что? Во сне тоже может быть больно. Надо ждать, пока проснешься.
И он решил ждать с удобствами, вошел в вагон, уселся и стал смотреть в темноту за колоннами. Темнота там была какая-то очень плотная, и что-то было в ней угрожающее – казалось, что оттуда кто-то за ним наблюдает. Что-то угрожающее было и в царившей вокруг абсолютной тишине – было так тихо, что он слышал собственное дыхание. Он зажмурил глаза, надеясь, как в детстве, что когда он их откроет, все ужасы исчезнут.
Так и оказалось – когда он открыл глаза, то снова оказался в заляпанном рекламными картинками вагоне. Людей в вагоне было уже мало, и поезд ехал по верху, а не в туннеле – очевидно, заехал он далеко от старого города, в спальный район на левом берегу. И действительно, скоро поезд стал тормозить, и репродуктор на языке Губернии объявил прибытие на станцию «Зарница».
«Приснится же такое», – он тряхнул головой, отгоняя приснившийся кошмар, и встал– надо было выйти и пересесть на поезд в обратном направлении, так как свою станцию он проехал, и когда встал, что-то, глухо звякнув, упало на пол у него с колен.
Это оказалось несколько монеток, он подобрал их и заспешил к дверям, которые вот-вот должны были захлопнуться. Рассмотрел он монетки только когда выскочил на перрон – это были легкие, как будто сделанные из алюминия, монеты Империи по пятнадцать и двадцать копеек.
Рудаки как-то даже и удивился не очень, сразу вспомнил сирийские фунты, которые Ива нашла у него в кармане, и опять подумал, что некому ему, в сущности, обо всем этом рассказать – Иве не расскажешь, мнение В.К. он уже знал, да иного и трудно было ожидать и от В.К., и от любого другого его друга или знакомого. Единственный, кто мог бы помочь ему в этом разобраться, был Хиромант, но Хиромант умер – Рудаки только что в этом убедился.
«Некому рассказать, – подумал он тоскливо и вдруг вспомнил о своих проникновениях. – Ведь можно же в проникновение опять отправиться и попробовать Хироманта в прошлом найти! – мысленно воскликнул он, но тут же себе возразил: – Не известно, что из этого получится».
Прежде всего не известно было, проникал ли он в прошлое, или снилось ему все это, или казалось, но даже если и проникал, то не известно, проникнет ли еще раз, не известно, куда заведет его проникновение, и уж совсем не известно, найдет ли он в прошлом Хироманта.
«Но попробовать стоит», – решил он и в таком решительном настроении вернулся домой.
Как бы там ни было – сон это был или не сон, а к следующему проникновению Рудаки решил подготовиться основательно.
– Одеться надо нейтрально и желательно в как можно более старую одежду, так, чтобы в прошлом в глаза не! бросаться, – думал он, вспоминая свои прошлые проникновения. – А то и в первый раз меня Санин за одежду ругал, и во втором проникновении я из-за неподходящей одежды в милицию попал.
Стал он искать старую одежду сначала дома, но из этого ничего хорошего не вышло – Ива все старье обычно выбрасывала, а когда он после тщательных поисков на антресолях нашел все-таки и надел свой двадцатилетней где-то давности пиджак, она посмотрела на него изумленно и поинтересовалась, не на маскарад ли он собрался. Пришлось сказать, что на работе собирают старую одежду для дома престарелых. Ива обрадовалась такому случаю и вручила ему еще старую меховую шубу своей бабушки, и шубу пришлось взять, а потом долго искать отдаленную помойку, чтобы ее выбросить. Пиджак тоже пришлось выбросить, потому что один пиджак проблему не решал и назад домой его вернуть тоже было уже нельзя.
Проблему одежды надо было решать кардинально, и Рудаки долго мучился над ее решением, пока не вспомнил, что есть у него знакомый осветитель в одном театре, человек пьющий и потому нуждающийся в деньгах, и наверняка должен у него быть доступ к нужному Рудаки театральному реквизиту. И он отправился в театр, потому что не знал, как иначе найти своего знакомого, связь с ним он давно потерял и единственный выход был – поспрашивать о нем в театре. Отнесся он к этой экспедиции легко, и скоро выяснилось, что зря.
В театр его просто не пустили. Времена изменились, и нельзя было, как раньше, зайти просто так к знакомому актеру, как заходил он частенько с бутылкой и без к тому же Окуню. Рудаки вспомнил, как сидели они у Окуня в гримерной, как приходили другие актеры и актрисы, как пели, бывало, и стихи читали, а как-то раз и заночевал он в театре. Времена изменились, и теперь такое нельзя было и представить.
Напрасно он пытался уговорить двух мрачных стражей у служебного входа – те были непреклонны, и в конце концов он понял бесплодность своих попыток, вышел на улицу и закурил. И как раз в этот момент из служебного входа вышел невысокий человек с лицом Будды Бодхисаттвы в клетчатой кепке а ля Бельмондо. Был это непризнанный гений его молодости, а ныне всяческих премий лауреат и модный режиссер сопредельных Независимых губерний Марк Нестантюк. Сопредельные Губернии враждовали по поводу и без повода, и единственное, пожалуй, в чем они сходились, была необъяснимая рациональными средствами любовь к творчеству Марка Нестантюка, который проходил в Губерниях как «выдающийся немецкий режиссер», так как в свое время уехал в Германию и жил там, с триумфом наезжая на родину и в сопредельную Губернию и примиряя их ненадолго фактом своего присутствия и творчества, примиряя даже на деликатной почве русского языка, который в одной из Губерний был почти что запрещен как язык врага.
Слава превратила Марика Нестантюка в этакого метра, с по верблюжьему презрительно выпяченной нижней губой.
– Аврашенька, – сказал он значительно, раскрывая объятья, – страшно рад тебя видеть, – и тут же принялся рассказывать о своей последней работе – постановке Гамлета. Несчастный наследник датского престола, образ которого кто только из режиссеров ни уродовал, и в его трактовке не избежал издевательств – в постановке Нестантюка должен он был предстать трансвеститом и гомосексуалистом, расхаживающим по сцене в платье королевы.
Безуспешно пытаясь уклониться от троекратного поцелуя метра, Рудаки думал, насколько приятнее был Марик в виде непризнанного гения в годы его молодости. Был он тогда худым юношей несколько татарского облика и отличался от других непризнанных гениев, которых тогда было много в Кофейнике, своей неоспоримой полезностью для любой пьющей компании – всегда он легко добывал для компании трешку, а то и пятерку, пользуясь удивительной силой своей правой руки, которой наделила природа этого в общем-то довольно хилого еврейского мальчика. Достаточно тогда было пойти с ним в парк, где были силовые аттракционы – а таких в городе было много, – и он выигрывал пари, выжимая рекордные цифры на силомере.
Кроме этого неожиданного при его тогдашней комплекции и бесспорно полезного качества, Марик тогда ничем особым не отличался: как и все они, ругал власть и строил грандиозные планы на будущее. Рудаки не встречал его давно – как-то виделись они вскоре после того, как развалилась Империя, и тоже тогда строили, помнится, грандиозные планы, упоенные неожиданно свалившейся свободой, а с тех пор не виделись, поэтому воспользоваться удачной для его предприятия встречей Рудаки смог не сразу – потащил его Нестантюк в дорогущее кафе и начал подробно рассказывать о своих творческих свершениях. Наконец он иссяк, и Рудаки смог вставить слово:
– Послушай, Марик, ты не мог бы достать мне одежду – какую-нибудь старую, шестидесятых-семидесятых годов, костюм какой-нибудь, плащ?
– Плащ? – почему-то надежда губернского искусства зацепился именно за плащ. – Плащ, наверное, будет трудно, а костюмы – пожалуйста, хотя плащ тоже можно будет попробовать, – и наконец задал вопрос, к которому Рудаки готовился заранее, пробовал разные варианты ответа, но так ничего убедительного и не придумал: – А зачем тебе?
– Понимаешь, – ответил Рудаки, – тут мы с группой товарищей пьесу поставить затеяли – ну ты же знаешь мою компанию: Шварц там, В.К., – производственную пьесу семидесятых, так, смеха ради, и костюмы нужны.
Версия была самая дохлая – Рудаки сразу ее отбросил как неубедительную, когда пробовал разные объяснения, а тут она взяла да и выскочила.
– А где будете играть? – заинтересовался Нестантюк. – И что за пьеса?
Приходилось врать дальше:
– У В.К. дома будем играть, среди своих. А пьеса Арбузова на производственную тему, как называется, я не знаю, это В.К. подобрал – говорит, смешно должно получиться на фоне сегодняшних рыночных реалий, что-то там про комсомольцев-энтузиастов.
– Вы вроде староваты для комсомольцев, – усомнился Нестантюк.
– Может, и не про комсомольцев, – продолжал врать Рудаки, – но про энтузиастов точно.
– Не забудьте меня пригласить.
– А ты не уезжаешь? – с надеждой спросил Рудаки.
– Как я могу уехать?! – возмутился метр. – У меня же «Гамлет» в постановке.
– Раз не уезжаешь, конечно, пригласим, – терять Рудаки уже было нечего, – мы тебя и раньше, до постановки пригласим для консультации по сценическому решению и реквизиту. Кстати, о реквизите. Костюм когда ты сможешь достать?
– Костюм? – удивился Нестантюк. – Тебе что, один костюм нужен?
– Да нет, – спохватился Рудаки, – несколько, конечно. Сколько точно, я не знаю – это после читки выяснится, когда В.К. пьесу представит, – тут его посетило вдохновение. – Но пока и один не помешал бы. Так сказать, чтобы почувствовать атмосферу того времени, поносить, может быть, немного, свыкнуться.
Недаром говорят, что чужой энтузиазм заразителен – Нестантюк посмотрел подозрительно, пожевал верблюжью свою губу и наконец сказал:
– Ну, ладно. Пошли в театр – выдам я тебе костюм пока под честное слово где-то на недельку, а потом другие уже в реквизитном цехе в аренду возьмешь, за деньги. Ничего, – поспешно уточнил он, – деньги там небольшие.
– Вот спасибо, – сказал Рудаки, – удача какая, что я тебя встретил.
– Не за что, – важно ответило губернское светило.
Когда они вернулись в театр, Нестантюк торжественно прошествовал через проходную, а Рудаки, конечно же, попытались задержать, но метр небрежно бросил:
– Этот со мной.
И Рудаки, нехотя и не скрывая разочарования, пропустили.
Рудаки вышел из театра с большим пакетом, в котором был темно-синий ретро-костюм с жилетом и в придачу к нему коричневая фетровая шляпа в стиле Грегори Пека, и чувства у него были, как говорится, смешанные. Был он доволен, что так ему повезло и удалось без особых трудностей раздобыть костюм для решительного проникновения, но и совесть мучила – правда, не очень, – что пришлось ему наврать для этого с три короба и вранье его может легко обнаружиться, встреть Нестантюк В.К. или кого другого из общих знакомых, мучила его совесть еще и потому, что не известно, когда он из проникновения вернется (если попадет туда), и не известно, в каком виде, – опыт первого проникновения не настраивал на оптимистический лад.
Но все это было полбеды, а вот куда деть костюм до проникновения – это действительно была проблема и решать ее следовало немедленно.
Так он и стоял какое-то время возле театра, прислонясь к парапету подземного перехода и положив на этот парапет свое недавнее приобретение, курил и думал, куда деть костюм. Сразу возникла мысль отнести его к В.К. и попросить пока подержать, но для этого, во-первых, надо было придумать какое-то объяснение, а врать ему не хотелось, во-вторых, потом, когда решит он отправиться в прошлое, надо будет этот костюм надеть и в таком виде выйти, и вот тогда уж придется В.К. все рассказать и ни о каком проникновении после этого и думать нечего – начнут они опять с В. К. спорить и закончится все, скорее всего, выпивкой или ссорой.
Не известно, сколько он простоял бы так, если бы на улице, где он стоял, не возникла автомобильная «пробка».
Рудаки рассеянно смотрел на завывающее и воняющее стадо, когда рядом с ним остановился прохожий и сказал:
– Ну вот, началась эвакуация. Завтра город пустой будет.
Он вспомнил, что сегодня пятница и что народ едет на дачи, и потому такое движение и «пробки». И тут у него в голове что-то щелкнуло, и он вспомнил, что и у него есть дача, и проблема хранения ретро-костюма может быть решена оптимальным образом.
Правду говоря, дача эта была не совсем его, точнее, совсем не его, а была это дача одного его приятеля, который два месяца уже как уехал в Польшу на заработки и попросил его за дачей присматривать по мере возможности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29