- О, выходит, профессор был прав, когда говорил, что вам пальца в рот
не клади. Верно, это оружие может оказаться очень грозным. Но, видите ли,
месть, как и любой бизнес, должна иметь какой-то предел расходов. Чтобы
послать горсточку атомов на полгода вперед, понадобилось бы электричества
на миллион франков...
- В таком случае я препоручаю вам свой замок и свою честь, господин
адвокат, - сказал я, вставая. Он еще смеялся, когда я закрыл за собой
дверь.

2. ИНСТИТУТ ИСТОРИЧЕСКИХ МАШИН
Адвокат Финкельштейн убедил меня. Месть была невозможна. Хотя,
конечно, это одно из высших наслаждений жизни, причем, как утверждают
эксперты, холодная месть всего приятней на вкус. У кого из нас нет личных
врагов, ради которых мы удерживаем себя от вредных страстей, чтобы в
наилучшем здравии дождаться нужного часа? Об этом я мог бы поведать
немало, ведь космонавтика, понятное дело, оставляет массу времени для
размышлений. Один человек, имени которого я не назову, дабы не увековечить
его, всего себя посвятил поношению моего творчества. Возвращаясь из
созвездия Кассиопеи, я знал, что встречу его на официальном банкете, и
обдумывал различные варианты этой встречи. Разумеется, он подойдет ко мне
и подаст руку, а я, к примеру, попрошу его разъяснить мне, подлец он или
кретин, потому что кретинам я подаю руку, а подлецам - никогда. Но это
было как-то уж очень убого, по-опереточному. Я браковал один вариант за
другим, а приземлившись, к своему ужасу услышал, что все пошло впустую. Он
переменил мнение и теперь превозносил меня до небес.
Кюссмиху я тоже ничего не мог сделать. Поэтому я решил, что отныне он
для меня не существует. И он действительно исчез, но только из моей яви. В
сонных кошмарах он дарил мне яхты, дворцы, танкеры, полные "Мильмиля", и
груды бриллиантов. Мне приходилось на коленях уползать от орды адвокатов,
а те, настигнув меня в темном переулке, набивали мои карманы серебряными
ложечками. Приговоренный к трем месяцам тяжелых забот в Швейцарии, я
опасался, что просто зачахну. По ночам Кюссмих, а днем парки, как подарки,
сияющие золотом таблички с названиями банков, биржевые бюллетени и курсы
акций в "Нойе Цюрхер Цайтунг". На прогулках я избегал одной улицы: мне
сказали, что под асфальтом, между трубами там хранятся сейфы с золотом;
они, мол, не умещались в подвале, и банк врылся под мостовую. К счастью, я
вспомнил о приглашении профессора Гнусса. Это меня спасло.
Институт располагался за городом. В его стеклянных стенах отражались
небо и облака. Он высился среди обширного парка, заметный издали. За
оградой в форме копий с позолоченными остриями грелись на солнце
подстриженные ряды кустарника. Из приемной я позвонил в главное здание;
потом проехал дальше и припарковался под большими каштанами у бассейна, в
котором плавали сонные лебеди. Не выношу я этих тупых тварей и не понимаю,
почему столько даровитых людей (особенно причастных к искусству) попалось
на удочку их выгнутых шей.
Холл института был необъятен. Чем-то он напоминал собор - должно
быть, из-за тишины и мраморных плит; отраженные в них перекрытия наводили
на мысль о церковных сводах. Издалека я увидел профессора - он выходил из
лифта, улыбаясь в ответ на мое приветствие. Так началась увертюра к одному
из важнейших моих путешествий; но я, следуя за своим провожатым коридорами
какого-то высокого этажа, мимо техников в белых халатах, восседавших на
седлах бесшумно катившихся электрокаров, знать об этом не мог. Несмотря на
дневное время, сияли люминесцентные лампы то холодным, то теплым светом,
как бы давая понять, что здешнее время земному не подчиняется. В огромном
кабинете профессор представил мне около дюжины своих сотрудников -
начальников отделов ИИМ. Дабы не подвергать испытаниям мою скромность, они
поздоровались со мной уважительно, но без подобострастия. То был кружок
блестящих, первостепенных умов. К сожалению, не всех я запомнил. Знаю, что
Отделом Финансовой Космологии _н_е_ заведовал доктор де Волей, заведующего
звали иначе, но как - вылетело из головы. Во всяком случае, как-то в этом
роде. Финансы, впрочем, не моя специальность. Другое дело физика. Этот
отдел возглавлял романоязычный швейцарец, доцент Бурр де Каланс; едва ли
не 49 процентов его подчиненных были психами. Завистники - ибо идея
оказалась гениальной - утверждали, что и сам де Каланс с приветом. Как
будто на таких интеллектуальных высотах это имело какое-нибудь значение.
Взять хотя бы несколько последних идей его сотрудников. Раз нельзя
перемещать во времени, надо перемещать время. Если энергия не желает течь
между изотермическими точками, нужно ее заставить, делая дырки. Отсюда
взялись энтроны, инверсоры и реверсоры, а также выкопалистика, или
углубление ямок в структуре пространства-времени, пока где-нибудь не
треснет, - и эта, вне всякого сомнения, сумасшедшая идея положила начало
новой эре в физике. Правда, никто пока не знал, как это делать, но
практическое внедрение мало кого в Институте заботило, поскольку весь он
был устремлен в далекое будущее. Де Каланс, во всяком случае, был
преисполнен энтузиазма. Разумеется, первый попавшийся псих не мог
рассчитывать на должность в его отделе. Свихнуться надо было не на
банальной почве личных проблем, но на самых твердых орехах физики.
Впрочем, эта мысль принадлежала еще Нильсу Бору: тот как-то заметил, что в
современной физике обычных идей уже недостаточно - необходимы безумные.
Правой рукой де Каланса был доктор Доуберман, левой - маленький
Сен-Беернарес. Или наоборот. Именно он (но опять-таки не помню, который)
математически доказал возможность превращения кварков в акварки, а тех, в
свою очередь, - в аквариумы. В нашей Вселенной это невозможно, но в
других, безусловно, возможно; тем самым теория вышла за пределы нашего
Универсума. Зато я почти уверен, что это голландец Доуберман сказал мне ни
с того ни с сего, что церковь прибегает к неподходящей символике,
пользуясь пасторальными, то есть пастушескими образами ягнят и овечек,
потому что ягнятам место на вертеле, а барашки идут на шашлык. У де
Каланса, конечно, были кое-какие заботы с его коллективом. Вдобавок он
мечтал заполучить хоть парочку свихнувшихся нобелевских лауреатов; на
беду, все живущие были пока нормальны. Его ученые вели себя чрезвычайно
логично для своего состояния, пожалуй, даже слишком логично, и ни во что
не ставили общепринятые условности, если речь заходила о самой сути. У
меня на голени и теперь еще виден след от зубов доктора Друсса; он укусил
меня отнюдь не в припадке бешенства, а для того, чтобы мне лучше врезалась
в память его теория спинов (иначе, закрутов) - не левых и не правых, но
третьих. И точно, он своего добился: я запомнил все досконально.
Нужно, однако, внести хоть какой-то порядок в эти буйные
воспоминания. Сердцем Института были огромные исторические машины,
именуемые также электрохронографами; остальные отделы имели с ними
постоянную связь. Отделом Онтологических Ошибок и Искривлений заведовал
Йондлер Кнак, долговязый американец, сын исландки и эскимоса; до создания
этого отдела никто и понятия не имел о подлинной роли ошибочных
представлений, которые, в сущности, определяют поведение разумных существ.
Заглянув первый раз в лабораторию промышленной сексуалистики, я решил, что
попал в музей старых паровых машин или помп Джеймса Уатта, потому что все
там с пыхтением сновало туда и сюда; но это была лишь мастерская блудных
машин, примитивных копулятриц; их привозили из разных стран в целях
стандартизации и сравнительных конвергенционных исследований. Японские
постументы были из лака и разрисованы белыми цветами вишни. Немецкие -
абсолютно функциональные, без каких-либо украшений, их поршни беззвучно
сновали в отливающих маслом цилиндрах, а специалисты Кнака
экстраполировали уже следующее поколение копулятриц. На стенах висели
цветные графики эрекции и дизэрекции, а также кривые оргиастического и
экстатического насыщения. Все это было весьма любопытно, но атмосфера
царила довольно понурая, поскольку там уже знали, что гипотезу об
универсальном характере земной эротики опровергали данные межзвездных
экспедиций. Доктор Фабельгафт, создатель теории постоянно возрастающего
зазора между актами любви и деторождения (так называемая теория
копуляционно-прокреационной дивергенции), по словам коллег, пил до
беспамятства, ибо уже подсчитал параметры этого расхождения для всех
биологических популяций Галактики вместе с Магеллановым Облаком, как вдруг
директор велел передать всю документацию в Отдел Ошибок и Искривлений.
Поэтому мне не удалось с ним познакомиться - он избегал людей.
Зато Отдел Внеземных Теологий процветал. Несмотря на
микроминиатюризацию (в блоках ртутной памяти емкостью 10^7 санкторов на
кубический миллиметр хранились лишь самые основные данные о теодицеях),
поговаривали о переводе отдела в особое здание, а ведь электронная
картотека вероисповеданий весила уже почти 150 тонн. Это было
довольно-таки необычно - стоять перед огромным блоком закованной в сталь
памяти, где, словно в сверкающем саркофаге, покоились тысячи религий
Космоса.
Почтенный ассистент профессора, магистр Денкдох, сначала провел меня
по всем отделам (но я не перечислю и малой их части), чтобы я уяснил себе,
какими реками информации питаются центральные электрохронографы. Их
назначения я все еще не понимал, но по совету Денкдоха воздерживался от
вопросов.
Обед, полученный мною в столовой, для такого института был слишком уж
скромным. Денкдох объяснил, что недавно дотации снова урезали. Зато за мое
просвещение взялись всерьез. Осмотр быстро утратил
ознакомительно-экскурсионный характер, хотя я и не догадывался еще, какие
планы строил профессор, давая мне свой телефон. После обеда Денкдох
предложил мне партию в шахматы. Я принес свой миникомпьютер, который
оставил в машине, и усадил его за доску против одной из институтских ЭВМ
поменьше размерами; сами же мы, не теряя времени, прошли в директорский
кабинет, где началось посвящение меня в секреты ИИМ.
Теперь все это поблекшие воспоминания, но тогда у меня чуть голова не
распухла. Сперва меня ознакомили с порядками в МИДе, которому они
подчинялись. Что-то из этого мне, вероятно, уже доводилось слышать, однако
по мере возможности я обходил эту сферу космической бюрократии стороной,
пока и меня жареный петух не клюнул. Что творится сейчас в соседних
созвездиях, никому не известно; в лучшем случае известно, что творилось в
них икс лет назад, в бытность там наших посланцев. Исследователи, как лица
политически некомпетентные, путешествовать одни, понятно, не могут;
поэтому с ними летят эмиссары соответствующих ведомств. По возвращении из
командировки чиновники представляют отчеты, и из этих отчетов
изготовляется экстракт для программирования электрохронографов, то есть
компьютеров, моделирующих историю данной планеты. Каким образом, однако,
можно строить политику на выводах из давнишних событий? Одной радиосвязи
для этого мало; впрочем, радиограмма даже от ближайшей звезды идет многие
годы. Электрохронограф, попросту говоря, должен угадать продолжение
инопланетной истории, на которую он нацелен. Не буду останавливаться на
перебранках с исследователями-очевидцами, хотя, между прочим, ни разу еще
не случалось, чтобы им удалось согласовать свои отчеты об экспедиции.
Достаточно вспомнить, что американцы ухлопали миллиарды, пытаясь выяснить,
есть ли жизнь на Марсе; они послали туда орбитальные и спускающиеся
аппараты, многие месяцы изучали полученный материал, после чего оказалось,
что все, правда, известно, но вот _ч_т_о _и_м_е_н_н_о_ - об этом ученые
договориться не могут. А ведь всего-то и надо было узнать, есть ли там в
песке какие-нибудь бактерии или нет. Ведь микроорганизмы, которые либо
есть, либо их нету, которые лишены языка, а значит не способны
рассказывать байки, - просто подарок по сравнению с существами разумными,
которые не только обладают такой способностью, но и с немалым умом ею
пользуются. К тому же космопроходец прибывает на Землю с безнадежно
устаревшим материалом, ведь пока МИД получит его отчет, проходит век, и с
этой дипломатической стороной теории относительности ничего поделать
нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51