как известно, шимпанзе нельзя научить
человеческому языку, тогда как для скворцов или попугаев это проще
простого, а ничего интересного услышать от них нельзя, потому что у них
мозгов не хватает. От первоначального оперения у энциан не осталось почти
ничего - только пух, покрывающий тело, несколько более густой на плечах,
там, где когда-то росли маховые перья. Я позволил себе этот экскурс в
прошлое, потому что без него нельзя уяснить всю глубину пропасти,
разделяющей духовную жизнь людей и энциан. Их бросающаяся в глаза
человекообразность есть следствие эволюционной конвергенции; но, несмотря
на цепкие ладони, череп, по объему близкий к человеческому, прямую осанку
и владение речью, понять их нам едва ли не трудней - как утверждают
энцианские ученые, - чем обезьян-приматов, от которых мы происходим.
Прежде чем углубляться в их философию и религиозные верования, я назову
все то, что для нас привычно, а им непонятно и недоступно. Они не знают и
не могут знать всевозможных эротических тонкостей и отклонений, им
неведомы такие понятия, как завоевание эротического партнера, верность,
измена, моногамия, инцест, сексуальная покорность и протест, который она
может вызвать, им неизвестны какие-либо культуры, ориентированные
сексобежно или сексостремительно, ибо и это у них невозможно. Немало
категорических высказываний о земных культурах пришлось нам выслушать от
тамошних антропологов. (Типичные для энциан крайности в суждениях остались
чужды нашим ученым.) Земные понятия чистого и нечистого, а также ритуалы
очищения и искупления, аскетизм как средство борьбы с чувственностью, как
протест против сексуального влечения, анафемы этому влечению и его
превознесение до небес - все это, утверждают они, привело к расчленению
человеком своего собственного тела, и в некоторые эпохи, например в
средневековье, культура выдала тело на настоящие муки, верхнюю его часть
увлекая в небеса, а нижнюю сталкивая в преисподнюю. Ни один теолог за
целых двадцать веков даже не заикнулся о том, что, собственно, люди,
которым христианство гарантирует воскресение во плоти, будут делать с
гениталиями в раю. А гедонистическая цивилизация, восходящая к эпохе
Возрождения, по мнению энциан, привела к такому уравнению в правах обеих
половин тела, от которого культуре не поздоровилось, ибо в конце концов
человек животно-генитальный возобладал над человеком сердечным и мыслящим.
Впрочем, нижнее тело было сущим наказанием для всех культур, как западных,
с их противопоставлением греха и аскетической святости, так и восточных,
где вместо этой пары понятий появляются полярно противоположные понятия
полной телесной свободы и полного отрицания тела (нирвана). Как ни
сражался со своим собственным телом бедняга гомо, он так и не нашел
решительного способа примириться с ним, а довольствовался лишь суррогатами
и иллюзиями, нередко увязая в настоящих трясинах самообмана. Насколько же
сильно это ограничило людей, заявляют энциане, ведь им приходилось на
протяжении целых тысячелетий растрачивать огромную часть своего разума на
оправдание, объяснение, а то и переиначивание отношений, с неизбежностью
диктуемых устройством тела. Сколько пришлось им мучиться и водить самих
себя за нос, чтобы догмат о сотворении по образу и подобию Всевышнего
привести в соответствие с тем срастанием органов, которое заставило
Августина Блаженного в отчаяньи воскликнуть: "Inter faeces et urinam
nascimur" [между отбросами и мочою рождаемся (лат.)]. Все время
приходилось одно идеализировать, другое замалчивать, это прикрывать, то
переименовывать, и никакие перевороты в духовной жизни не позволяли
совершенно примириться с проклятой анатомией. Самое большее, знаки
менялись на противоположные, ханжество уступало место цинизму или
родственной ему бестрепетности; люди словно бы говорили себе: "Раз уж тут
ничего не поделаешь, будем пользоваться без устали имеющимися у нас
органами, пусть даже таким манером, чтобы сделать оплодотворение
невозможным; хотя бы так взбунтуемся против Природы, если по-другому
нельзя". Во время эпохальных переворотов проблемы собственно генитальные
не выдвигались на первый план, что легко объяснить: развивавшаяся под
флагом рационализма цивилизация просто не хотела признаться себе самой, до
какой степени биология довлеет над ее рационализмом. И все же Возрождение
было эпохой, когда человек открыто признал свое собственное тело, даже те
его части, которые ужасали теологов, а на Дальнем Востоке мыслители
усматривали в небытии единственное действительно радикальное средство
против раскола человека на чувства и дух, delectatio morosa и ratio
[необузданное наслаждение и разум (лат.)]. Либо наслаждение,
преодолевающее отвращение, либо отвращение, в котором признаваться нельзя,
ибо тот, кто ставит под вопрос норму, сам становится ненормальным. Такова,
согласно энцианам, наша вечная дилемма. Я искал земных экспертов, которые
подняли бы брошенную перчатку (а по правде говоря, нечто совершенно иное),
но, странное дело, не нашел ничего, что звучало бы убедительно: ведь тут
требовалась не софистика, но логически безупречное опровержение
инопланетных умозаключений. Наши, правда, не оставались в долгу, однако не
в контратаках на почве секса, но в совершенно иных областях, вследствие
чего диспут попросту терял смысл. А жаль. Подобного рода суждения
инопланетных существ о человеке не могут считаться оскорбительными. Они
всего лишь огорчительны для нас как свидетельство того, что претензии на
универсальность всего человеческого в масштабе Вселенной потерпели
очередное крушение.
Горько признаваться в том, сказал один старый философ, что мы еще раз
свергнуты с трона, поставлены на свое место, и притом не абстрактными
рассуждениями, но наглядным доказательством в виде иных разумных существ.
Этот неопровержимый факт показал нам, сколь тщетными были усилия
человеческой мысли возвести случайные, чисто местные земные обстоятельства
в ранг разумной и потому всеобщей необходимости. Какие горы головоломных
аргументов мы нагромождали, чтобы изобразить природу человека в виде
космической постоянной! Как легко человек поддался иллюзии, будто бы мир к
нему беспристрастен (если не благожелателен, как гласят утешающие
религии). То, что случилось с какими-то прамоллюсками, трилобитами и
панцирными рыбами миллиард лет назад, что было всего лишь вопросом
случайного расклада и перетасовки различных сочетаний органов и не имело
никакого высшего смысла, кроме их функции на данный момент, - стало нашим
наследием и заставило лучшие наши умы отчаянно и, как мы теперь видим,
безнадежно поставить все на одну карту, доказывая, будто заведомо
неудачное конструкторское решение было делом творения, лояльного по
отношению к Сотворенным. Впрочем, добавил тот же философ, это вовсе не
значит - как мог бы опрометчиво решить адресат энцианских посланий, -
будто бы благодаря более благоприятному стечению обстоятельств на их долю
выпал лучший, чем на долю людей, жребий. Отсутствие чужого несчастья не
равнозначно собственному счастью. До рая им так же далеко, как и нам. У
любого вида разумных существ есть свои собственные дилеммы, многие из
которых неразрешимы, и правило перехождения из огня в полымя, по-видимому,
действительно для всей Вселенной. Впрочем, немало есть и таких, кто
усматривает в человеческом сексе превосходство homo sapiens над homo
entiaensis [человека разумного над человеком энцианским (лат.)], но сам
принцип таких сравнений абсурден: нельзя считать, что недоступные нам
ощущения других лучше наших, и нельзя считать, что они хуже. Если один
разум равен другому - что, по-видимому, справедливо, - то различия в
строении тел, выбрасываемых из барабана эволюции на планетарную сцену,
можно лишь констатировать. Все остальное, то есть оценка качества их
бытия, пусть остается - молчаньем.
ВЕРА И МУДРОСТЬ
Первого, а может быть, второго сентября, в самый полдень, от
глубокого сна меня пробудил телефонный звонок. Адвокат Финкельштейн хотел
со мной увидеться. Я пошел к нему сразу, надеясь успеть после этой
консультации выспаться до наступления вечера, что мне было совершенно
необходимо в преддверии штурма последнего, философского, бастиона архивов
МИДа. Если бы я принял душ, то взбодрился бы, пожалуй, чрезмерно; но если
бы я этого не сделал, то в полусонном состоянии немного понял бы из того,
что адвокат имел мне сообщить. В качестве компромисса я принял сидячую
ванну и пешком отправился в контору Финкельштейна, весьма удивленный
уличным движением, от которого успел отвыкнуть. Я, правда, не солипсист,
но все же временами испытываю ощущение, будто там, где меня нет, а
особенно там, где я был когда-то, все замирает или, во всяком случае,
должно замереть. Это мои личные мысли, которым я не придаю чрезмерного
значения, а лишь регистрирую их, чтобы облегчить жизнь своим будущим
биографам, с профилактическими, так сказать, намерениями: ведь если
биографам не хватает действительных подробностей из жизни знаменитого
человека, они сочиняют целую тьму фиктивных.
Адвокат встретил меня широкой улыбкой и хотел угостить чашкой кофе,
ноя отказался, помня о предстоящей мне вскоре дреме. Я заметил, что у него
новая секретарша, до того красивая, словно она не умела даже печатать на
машинке. Она и в самом деле не умела, адвокат этого не скрывал, к тому же
она делала кошмарные ошибки в правописании и, что еще хуже, вкладывала не
те письма в не те конверты; но смотреть на нее было таким удовольствием,
что клиенты посещали его контору чаще, чем должны были. Это напомнило мне
отрывок из книги, которую я штудировал ночью, и я сказал адвокату, что
змеиные чары, которыми околдовывает нас прекрасное женское лицо, в
сущности, совершенная загадка. Окончательно я уяснил это во время чтения
упомянутой книги, наткнувшись в ней на удивительное межпланетное
недоразумение. Комиссия экспертов-людистов, изучавшая программы нашего
телевидения, особенно конкурсы красоты, обнаружила, что некоторым типам
женских лиц отдается явное предпочтение, и, пораскинув мозгами, выдвинула
в официальном порядке гипотезу, согласно которой лицо выполняет у людей
функцию марочной таблицы, то есть латунной пластинки с данными о мощности,
КПД и напряжении, прикрепляемой, например, к электромоторам. Энциане, как
представители другого вида, заявила комиссия, не в состоянии прочитать по
женским лицам эти характеристики, поскольку они закодированы не цифровым и
не аналоговым способом; но как-то все-таки закодированы. Цвет радужной
оболочки, форма носа и губ, расположение волос на голове - все это легко
читаемые людьми знаки. Возможно, они показывают эффективность обмена
веществ, сопротивляемость организма земным болезням, умение бегать (хотя,
если уж на то пошло, легче было бы прочитать его непосредственно по
ногам), общий уровень интеллекта, - в-общем, что-то они значат наверняка,
потому что различие между лицами королев красоты и обычных человеческих
самок не больше, чем между разными буквами алфавита. Итак, дело тут не в
эстетических соображениях, - что такое несколько лишних или недостающих
миллиметров носа? Комиссия трудилась не покладая рук, рассмотрела
одиннадцать альтернативных гипотез, начиная, разумеется, с биологической:
мол, человеческий самец вычитывает из лица самки черты, которые желал бы
видеть у своего потомка; но эта концепция оказалась неприемлемой, если
принять в соображение, что ни в общественной, ни в профессиональной жизни
на Земле не видно какого бы то ни было предпочтения, оказываемого прямым
носам перед курносыми или же оттопыренным ушам перед ушами, плотно
прилегающими к черепу. А если самец желает иметь сильное потомство, то
осмотр женских мускулов даст ему больше, чем заглядывание в глаза. Если же
речь идет о легких родах, то следовало бы оценивать ширину таза, однако
людям это и в голову не приходит. Поскольку у людей ноги в коленях
сгибаются вперед и значительную часть своей жизни они проводят сидя,
рессорные качества ягодиц могут иметь некоторое селекционное значение; и в
самом деле, похоже на то, что для самцов это немаловажно, но все же лицу
они явно отдают предпочтение, а этого никаким просиживанием на жестких
табуретках не объяснишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
человеческому языку, тогда как для скворцов или попугаев это проще
простого, а ничего интересного услышать от них нельзя, потому что у них
мозгов не хватает. От первоначального оперения у энциан не осталось почти
ничего - только пух, покрывающий тело, несколько более густой на плечах,
там, где когда-то росли маховые перья. Я позволил себе этот экскурс в
прошлое, потому что без него нельзя уяснить всю глубину пропасти,
разделяющей духовную жизнь людей и энциан. Их бросающаяся в глаза
человекообразность есть следствие эволюционной конвергенции; но, несмотря
на цепкие ладони, череп, по объему близкий к человеческому, прямую осанку
и владение речью, понять их нам едва ли не трудней - как утверждают
энцианские ученые, - чем обезьян-приматов, от которых мы происходим.
Прежде чем углубляться в их философию и религиозные верования, я назову
все то, что для нас привычно, а им непонятно и недоступно. Они не знают и
не могут знать всевозможных эротических тонкостей и отклонений, им
неведомы такие понятия, как завоевание эротического партнера, верность,
измена, моногамия, инцест, сексуальная покорность и протест, который она
может вызвать, им неизвестны какие-либо культуры, ориентированные
сексобежно или сексостремительно, ибо и это у них невозможно. Немало
категорических высказываний о земных культурах пришлось нам выслушать от
тамошних антропологов. (Типичные для энциан крайности в суждениях остались
чужды нашим ученым.) Земные понятия чистого и нечистого, а также ритуалы
очищения и искупления, аскетизм как средство борьбы с чувственностью, как
протест против сексуального влечения, анафемы этому влечению и его
превознесение до небес - все это, утверждают они, привело к расчленению
человеком своего собственного тела, и в некоторые эпохи, например в
средневековье, культура выдала тело на настоящие муки, верхнюю его часть
увлекая в небеса, а нижнюю сталкивая в преисподнюю. Ни один теолог за
целых двадцать веков даже не заикнулся о том, что, собственно, люди,
которым христианство гарантирует воскресение во плоти, будут делать с
гениталиями в раю. А гедонистическая цивилизация, восходящая к эпохе
Возрождения, по мнению энциан, привела к такому уравнению в правах обеих
половин тела, от которого культуре не поздоровилось, ибо в конце концов
человек животно-генитальный возобладал над человеком сердечным и мыслящим.
Впрочем, нижнее тело было сущим наказанием для всех культур, как западных,
с их противопоставлением греха и аскетической святости, так и восточных,
где вместо этой пары понятий появляются полярно противоположные понятия
полной телесной свободы и полного отрицания тела (нирвана). Как ни
сражался со своим собственным телом бедняга гомо, он так и не нашел
решительного способа примириться с ним, а довольствовался лишь суррогатами
и иллюзиями, нередко увязая в настоящих трясинах самообмана. Насколько же
сильно это ограничило людей, заявляют энциане, ведь им приходилось на
протяжении целых тысячелетий растрачивать огромную часть своего разума на
оправдание, объяснение, а то и переиначивание отношений, с неизбежностью
диктуемых устройством тела. Сколько пришлось им мучиться и водить самих
себя за нос, чтобы догмат о сотворении по образу и подобию Всевышнего
привести в соответствие с тем срастанием органов, которое заставило
Августина Блаженного в отчаяньи воскликнуть: "Inter faeces et urinam
nascimur" [между отбросами и мочою рождаемся (лат.)]. Все время
приходилось одно идеализировать, другое замалчивать, это прикрывать, то
переименовывать, и никакие перевороты в духовной жизни не позволяли
совершенно примириться с проклятой анатомией. Самое большее, знаки
менялись на противоположные, ханжество уступало место цинизму или
родственной ему бестрепетности; люди словно бы говорили себе: "Раз уж тут
ничего не поделаешь, будем пользоваться без устали имеющимися у нас
органами, пусть даже таким манером, чтобы сделать оплодотворение
невозможным; хотя бы так взбунтуемся против Природы, если по-другому
нельзя". Во время эпохальных переворотов проблемы собственно генитальные
не выдвигались на первый план, что легко объяснить: развивавшаяся под
флагом рационализма цивилизация просто не хотела признаться себе самой, до
какой степени биология довлеет над ее рационализмом. И все же Возрождение
было эпохой, когда человек открыто признал свое собственное тело, даже те
его части, которые ужасали теологов, а на Дальнем Востоке мыслители
усматривали в небытии единственное действительно радикальное средство
против раскола человека на чувства и дух, delectatio morosa и ratio
[необузданное наслаждение и разум (лат.)]. Либо наслаждение,
преодолевающее отвращение, либо отвращение, в котором признаваться нельзя,
ибо тот, кто ставит под вопрос норму, сам становится ненормальным. Такова,
согласно энцианам, наша вечная дилемма. Я искал земных экспертов, которые
подняли бы брошенную перчатку (а по правде говоря, нечто совершенно иное),
но, странное дело, не нашел ничего, что звучало бы убедительно: ведь тут
требовалась не софистика, но логически безупречное опровержение
инопланетных умозаключений. Наши, правда, не оставались в долгу, однако не
в контратаках на почве секса, но в совершенно иных областях, вследствие
чего диспут попросту терял смысл. А жаль. Подобного рода суждения
инопланетных существ о человеке не могут считаться оскорбительными. Они
всего лишь огорчительны для нас как свидетельство того, что претензии на
универсальность всего человеческого в масштабе Вселенной потерпели
очередное крушение.
Горько признаваться в том, сказал один старый философ, что мы еще раз
свергнуты с трона, поставлены на свое место, и притом не абстрактными
рассуждениями, но наглядным доказательством в виде иных разумных существ.
Этот неопровержимый факт показал нам, сколь тщетными были усилия
человеческой мысли возвести случайные, чисто местные земные обстоятельства
в ранг разумной и потому всеобщей необходимости. Какие горы головоломных
аргументов мы нагромождали, чтобы изобразить природу человека в виде
космической постоянной! Как легко человек поддался иллюзии, будто бы мир к
нему беспристрастен (если не благожелателен, как гласят утешающие
религии). То, что случилось с какими-то прамоллюсками, трилобитами и
панцирными рыбами миллиард лет назад, что было всего лишь вопросом
случайного расклада и перетасовки различных сочетаний органов и не имело
никакого высшего смысла, кроме их функции на данный момент, - стало нашим
наследием и заставило лучшие наши умы отчаянно и, как мы теперь видим,
безнадежно поставить все на одну карту, доказывая, будто заведомо
неудачное конструкторское решение было делом творения, лояльного по
отношению к Сотворенным. Впрочем, добавил тот же философ, это вовсе не
значит - как мог бы опрометчиво решить адресат энцианских посланий, -
будто бы благодаря более благоприятному стечению обстоятельств на их долю
выпал лучший, чем на долю людей, жребий. Отсутствие чужого несчастья не
равнозначно собственному счастью. До рая им так же далеко, как и нам. У
любого вида разумных существ есть свои собственные дилеммы, многие из
которых неразрешимы, и правило перехождения из огня в полымя, по-видимому,
действительно для всей Вселенной. Впрочем, немало есть и таких, кто
усматривает в человеческом сексе превосходство homo sapiens над homo
entiaensis [человека разумного над человеком энцианским (лат.)], но сам
принцип таких сравнений абсурден: нельзя считать, что недоступные нам
ощущения других лучше наших, и нельзя считать, что они хуже. Если один
разум равен другому - что, по-видимому, справедливо, - то различия в
строении тел, выбрасываемых из барабана эволюции на планетарную сцену,
можно лишь констатировать. Все остальное, то есть оценка качества их
бытия, пусть остается - молчаньем.
ВЕРА И МУДРОСТЬ
Первого, а может быть, второго сентября, в самый полдень, от
глубокого сна меня пробудил телефонный звонок. Адвокат Финкельштейн хотел
со мной увидеться. Я пошел к нему сразу, надеясь успеть после этой
консультации выспаться до наступления вечера, что мне было совершенно
необходимо в преддверии штурма последнего, философского, бастиона архивов
МИДа. Если бы я принял душ, то взбодрился бы, пожалуй, чрезмерно; но если
бы я этого не сделал, то в полусонном состоянии немного понял бы из того,
что адвокат имел мне сообщить. В качестве компромисса я принял сидячую
ванну и пешком отправился в контору Финкельштейна, весьма удивленный
уличным движением, от которого успел отвыкнуть. Я, правда, не солипсист,
но все же временами испытываю ощущение, будто там, где меня нет, а
особенно там, где я был когда-то, все замирает или, во всяком случае,
должно замереть. Это мои личные мысли, которым я не придаю чрезмерного
значения, а лишь регистрирую их, чтобы облегчить жизнь своим будущим
биографам, с профилактическими, так сказать, намерениями: ведь если
биографам не хватает действительных подробностей из жизни знаменитого
человека, они сочиняют целую тьму фиктивных.
Адвокат встретил меня широкой улыбкой и хотел угостить чашкой кофе,
ноя отказался, помня о предстоящей мне вскоре дреме. Я заметил, что у него
новая секретарша, до того красивая, словно она не умела даже печатать на
машинке. Она и в самом деле не умела, адвокат этого не скрывал, к тому же
она делала кошмарные ошибки в правописании и, что еще хуже, вкладывала не
те письма в не те конверты; но смотреть на нее было таким удовольствием,
что клиенты посещали его контору чаще, чем должны были. Это напомнило мне
отрывок из книги, которую я штудировал ночью, и я сказал адвокату, что
змеиные чары, которыми околдовывает нас прекрасное женское лицо, в
сущности, совершенная загадка. Окончательно я уяснил это во время чтения
упомянутой книги, наткнувшись в ней на удивительное межпланетное
недоразумение. Комиссия экспертов-людистов, изучавшая программы нашего
телевидения, особенно конкурсы красоты, обнаружила, что некоторым типам
женских лиц отдается явное предпочтение, и, пораскинув мозгами, выдвинула
в официальном порядке гипотезу, согласно которой лицо выполняет у людей
функцию марочной таблицы, то есть латунной пластинки с данными о мощности,
КПД и напряжении, прикрепляемой, например, к электромоторам. Энциане, как
представители другого вида, заявила комиссия, не в состоянии прочитать по
женским лицам эти характеристики, поскольку они закодированы не цифровым и
не аналоговым способом; но как-то все-таки закодированы. Цвет радужной
оболочки, форма носа и губ, расположение волос на голове - все это легко
читаемые людьми знаки. Возможно, они показывают эффективность обмена
веществ, сопротивляемость организма земным болезням, умение бегать (хотя,
если уж на то пошло, легче было бы прочитать его непосредственно по
ногам), общий уровень интеллекта, - в-общем, что-то они значат наверняка,
потому что различие между лицами королев красоты и обычных человеческих
самок не больше, чем между разными буквами алфавита. Итак, дело тут не в
эстетических соображениях, - что такое несколько лишних или недостающих
миллиметров носа? Комиссия трудилась не покладая рук, рассмотрела
одиннадцать альтернативных гипотез, начиная, разумеется, с биологической:
мол, человеческий самец вычитывает из лица самки черты, которые желал бы
видеть у своего потомка; но эта концепция оказалась неприемлемой, если
принять в соображение, что ни в общественной, ни в профессиональной жизни
на Земле не видно какого бы то ни было предпочтения, оказываемого прямым
носам перед курносыми или же оттопыренным ушам перед ушами, плотно
прилегающими к черепу. А если самец желает иметь сильное потомство, то
осмотр женских мускулов даст ему больше, чем заглядывание в глаза. Если же
речь идет о легких родах, то следовало бы оценивать ширину таза, однако
людям это и в голову не приходит. Поскольку у людей ноги в коленях
сгибаются вперед и значительную часть своей жизни они проводят сидя,
рессорные качества ягодиц могут иметь некоторое селекционное значение; и в
самом деле, похоже на то, что для самцов это немаловажно, но все же лицу
они явно отдают предпочтение, а этого никаким просиживанием на жестких
табуретках не объяснишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51