После бурных дебатов на середину
вышел Портретист-Экстремист, поклонился и заголосил:
- Достопочтеннейший Пришелец, да погибнешь ты от моей руки! Почитаю
долгом своим объяснить, почему я бросил любимую палитру ради тебя. Крови
ли я хотел? Никогда! Так чего же я жаждал? Творить. Живописать! На грубый
холст накладывать краски, исповедуясь в собственных снах, и чтобы
кто-нибудь, кто угодно, хоть раз взглянул бы и вскрикнул от восхищения. И
это все, клянусь честью. Но посмотри-ка: как тут писать картины, если
достаточно захотеть и стена, благодаря своему орнаменту на интегральных
микросхемах и читчику желаний, сама, живо и ловко, фресками себя
покрывает??? Поэтому, когда я ребенком выказывал охоту к живописи, меня
ставили носом к стене. Что оставалось мне делать? Какое-то время я поручал
это ей, но жалость жгла сердце. Впрочем, вскоре стенам пришел конец,
потому что возникло новое течение - картиноречие. Течение было не хуже
других, но что же? Не успел я в это дело втянуться, как оно всего за
квартал само скомпьютеризировалось. А потом, в каких-нибудь шесть недель,
народился у нас дублизм. Ну, если картина может сама с собой вести
разговоры, то может и сама себя написать, так ведь? Но я был человек
упорный, я ждал, и вот возник экскрементизм. Столовая ложка растительного
масла на одно полотно или четыре - на шесть. Если вдохновения нет -
касторка. Как устоять перед Тиранией Искусства? Вот мы и травились
цинковыми белилами и слоновой чернью, все как один, однако это быстро
вышло из моды. И пришел суицидизм, называемый также самизмом. Сперва было
брюхачество - художник шел и выставлял свой живот, лакированный и с
разными штуковинами, которые держались на пластыре или вживлялись, но и
это приелось публике; поэтому на вернисаже стали оставлять голую бетонную
стену, а художник, обильно полив себя фиксатуаром, брал хороший разбег и
головой в стену, чтобы так уже и остаться - натюрмортом в суицидальном
стиле. Хотя удавалось это один только раз, нашлись мученики искусства! У
меня, однако, череп был слишком крепкий, впрочем, бетон вскоре размяк,
известное дело, - шустры о нас пекутся... А когда пошел мне двадцать
восьмой годочек, был уже в моде генизм. Берем, значит, миксер и смешиваем
разные гены, от гуся до гиены, чтобы получился monstre pittoresque
[живописный урод (фр.)], но и это прошло, скотинокартины вышли из моды.
После был деструкционизм, или угробианство коллег, но и оно уступило место
новому течению, креационизму. Это вам не какое-нибудь ковырянье в глине и
гипсе, но творения, достойные своей эпохи, - спутники в виде золотых
алтарей с аквариумами, в которых каждой акуле самочист зубы чистит, или
полицерковная безгравитационная урбанистика, когда орбитальные храмы
вытягивают свои телескопические башни и колокольни в пустоте, как омары;
но все это, увы, без наития, без веры, и совершенно приватное,
единоличное; каждое такое творение надо было немедленно залить черной
стекловидной массой, чтобы уберечь от чужого глаза, а еще лучше - пустить
в распыл, но и это плохо крепило ослабленную волю к творчеству...
- Кситя, не мелочись! - надсаживались они. - Лепи сразу в девятку! Ну
же! Смело, без деталей, вовсю! Мы с тобой! Держись, кореш, не лопайся
прежде времени!
- Я и не лопаюсь, уже рычал он, - ars pro arte [искусство для
искусства (лат.)], ланца-ца, ты сыграешь мертвеца, богоид, ату его,
землеца-подлеца, уж я его разукрашу!!!
- Шкуру драть, шкуру драть! - загремели остальные, вскакивая; верно,
это был их гимн; они побежали за занавеску, должно быть, за инструментами,
я тоже вскочил, и цепь зазвенела.
- Вы что, спятили! Стой! - закричал я, заметив краешком глаза, что
ангел перевел приказание, отданное ему художником, но не двинулся с места.
Он стоял, выше нас на две головы, мерно шелестя крыльями. Несмотря на
такую усиленную вентиляцию, мне стало душно.
- Богоид, что это? - кричали они. - Держи землеца... Не хочет?..
Кримистор сгорел? Тогда мы сами поможем! Кситя в форме, эй, ухнем,
навались, ребята пернатые, стройся клином!
И правда, они построились треугольной фалангой и ринулись на меня,
но, странное дело, задом, толкая перед собой художника с ножом в руке. В
моей руке блеснул перочинный нож. Если мне память не изменяет, похожее
построение использовал Александр Македонский, но с лучшими результатами,
потому что у тех ноги на полпути разъехались, словно ковер был катком, и
они покатились к моим ногам один за другим. Первым с визгом вскочил
толстый председатель антиписателей, - падая, он зацепился брючиной за
острие моего ножика. Я лишь слегка оцарапал ему седалище, да и то, в
сущности, неумышленно, но вопил он как зарезанный. Остальные были в таком
отчаянии от своего фиаско, что даже не спешили вставать. Лежа кто где
грохнулся, они тихонько стонали:
- Не было веры...
- А все из-за Ксити. Трус, мокроштанник!
- Неправда! Это все из-за вас! Из-за вас! - зашелся рыданиями
экстремальный художник.
- Что-о? Удались отсюда немедленно, мокрая курица! Ноги в руки!
- Чуял я, что мазила дело угробит, сойка его забодай!
Художник вскочил и начал срывать с себя одежду.
- Кситя, брось! - рявкнул их председатель по делам печати. - А вы от
него, от бедняги, отцепитесь. Гагусь, выходи - твой черед!
- Да, да, Гагусь! - закричали они с энтузиазмом. - Ну-ка, вдарим по
старому миру! Гусик, заткни за пояс артиста-портретиста! А мы тебе на
растопку дровишек подкинем!
- Врежь ему, Гусенок, до самых печенок!
- Попробуй с канифолью, чтобы не сковырнуться с копыт...
- Канифоли мало, тут виброподошвы нужны...
Ангел переводил взахлеб, экстремисты перегруппировались, опозоренный
художник исчез, а ко мне подошел тот, кого называли Гагусем, плечистый
урод отвратного вида, - нос у него сплющился и съехал куда-то под левый
глаз, должно быть, из-за всеобщей свалки. Значит, все-таки это маска,
подумал я, и у других - тоже; но надо было сосредоточить внимание на новом
противнике.
- Тихо! - рявкнул он, хотя все уже и так замолчали. Он переступил с
ноги на ногу и несколько раз качнулся на пятках взад и вперед, а тем
временем его нос возвращался на прежнее место. - Ты, млекосос! - продолжал
он гробовым голосом. - Пупочный пупон, состряпанный разбрызгивателем,
волосатая твоя топь, узнай на те несколько минут, которые тебе еще суждено
прохрипеть, с кем ты имеешь дело! Я курдлист-идеалист, автор гимна, что
славит Великоход. Да здравствует курдль, строй до упора социальный, а
притом органически светозарный! Я знаю, если б ты мог дать отсюда деру, то
сразу бы помчался доносить на меня, но ошейник исторической
справедливости, цепи прогресса держат тебя мертвой хваткой, и никакие
шустры тебе уже не помогут, ты, приблудный козел! Оковы позорного
благоденствия падут с моего народа, подобно тому, как отвалится от твоих
костей говядина; и двинется он на коллективных ногах в светлое будущее!
Близится час расплаты за все поклепы, возводимые на благородные идеалы, за
ведра лживых помоев, вылитых на головы политоходов, и ждет тебя святая
месть, святая месть за нашу честь, дайте мне силу, дружки-ястребки,
спровадить в моги...
- Слабовато что-то, - сказал я.
Даже кирпич не огорошил бы его до такой степени.
- Что? - гаркнул он. - Да как ты смеешь?.. Цыц, недотепа!
- Ти-ли ти-ли травка, - возразил я. - Сбоку бородавка. А твоя кузина
вымыла пингвина...
Он весь затрясся, а прочие просто задрожали от ужаса. Не так-то легко
объяснить, как я додумался до этой импровизации, ведь, в сущности, я
понятия не имел, что именно мешает им провести скорую и кровавую
экзекуцию; но чутье мне подсказывало, что им надо было взвинтить себя
коллективной самонакачкой, словно успех их убийственного предприятия
зависел от нагнетаемой до нужного уровня атмосферы кошмара.
- Подойди-ка сюда, господин птенчик, - добавил я, - я тебе кое-что на
ушко скажу...
- Кляп ему в рот! Живее! - взвизгнул Гагусь-курдофил. - Я так не
могу, этот висельник сбивает меня с панталыку...
- Зачем тебе кляп, - с отчаянием в голосе отозвался антипредседатель
писателей. - Врежь ему пониже спины, и дело с концом...
- Я, Гагусь, ничего не боюсь... - прошипел курдофил, выхватил из-за
пояса кожевенный нож и бросился на меня. Цепь резко звякнула и задрожала,
словно струна, - это я отпрыгнул за спину ангела, тот покачнулся, задетый
ножом, Гагусь споткнулся и осел на колени перед ангелом.
- Я сейчас... я еще раз попробую... - потерянно бормотал он. Он был
настолько ошеломлен, что мне ничего не стоило бы забрать у него нож или
заехать в его птичье ухо, но я даже не шевельнулся. Теперь я уже
присматривался к трем молодчикам, которые, потихоньку отворив радужные
двери, слушали нас, стоя на пороге. Никто, кроме меня, их не видел - все
остальные смотрели в мою сторону, - а я, вынуждаемый к этому ошейником и
общим положением дел, подпирал стену. Поначалу я было решил, что это еще
какие-то артисты-экстремисты, но я ошибался.
- Ни с места! Это налет! - бросил самый высокий из них, входя в
комнату. Курдофил осекся и замер, и только две толстые слезы,
приготовленные им в заключение понесенного поражения, стекли по его лицу.
Одна из них расплылась на лацкане пиджака, вторая капнула на ковер. Один
Бог знает, почему память удерживает такие дурацкие мелочи - и притом в
таких обстоятельствах. Мои похитители вскочили, протестуя; разгорелась
жаркая ссора. Ангел по-прежнему переводил каждое слово, но они так
остервенело лезли друг на друга и так вопили, что я перестал что-либо
соображать. Суть спора дошла до меня лишь в самых общих чертах. Чужаки
были экстремистами из какой-то другой группировки, не имевшей ничего
общего ни с искусством, ни с теологией, ни с общей теорией бытия. Драка
(они уже дали волю рукам) шла из-за меня. Превосходство профессионалов над
любителями, которыми, в силу вещей, были люди искусства и прочие
гуманитарии, сказалось немедленно. Дольше всего защищался председатель
союза антиписателей, загнанный в угол с инструментами - там он вооружился
шкуросдирательными щипцами и действовал ими как палицей; тем не менее
всего через несколько минут пришельцы оказались хозяевами положения. Сразу
было видно специалистов. Они ничего не обосновывали, не теоретизировали,
не церемонились, каждый, видимо, имел заранее намеченное задание, которое
выполнял на удивление четко, и в других обстоятельствах я, может быть,
пожалел бы своих экстремальных художников. Затихшие, в истерзанных
костюмах, из которых вместо камерной музыки раздавалась жалкая какофония,
они были усажены на пол лицом к стене, совсем рядом со мной, - поистине,
удивительная перемена участи. Только антипредседатель еще отражал атаки,
но и он терял силы. В схватке кто-то приложил ангелу, тот свалился в угол
и перестал переводить. Зато на его неподвижном доселе, небесном лице
появилась странная улыбка, а чуть пониже груди, на алебастровом торсе,
неведомо как начали зажигаться и гаснуть разноцветные надписи: "Дидр беунс
ганатопроксул? Форникалориссимур, Доминул? А дрикси пикси куак супирито?
Милулолак, господин начальник?"
Одновременно ангел взял меня за руку и потянул с таинственным
выражением лица так сильно, что я чуть не задохся, когда цепь кончилась.
"На помощь!" - хотел я крикнуть, но не мог, - ошейник сдавливал горло. К
счастью, победитель председателя поспешил мне на выручку. Уж не знаю, что
такое он и его высокий товарищ сделали с ангелом, но когда я открыл глаза,
тот снова стоял по стойке "смирно", помахивал крыльями и переводил.
Впрочем, переводить было, в общем-то, нечего - мои новые похитители
оказались людьми действия. Они отодвинули меня от крюка, из принесенного с
собою портфеля достали необходимые инструменты, и крюк - без малейшего
жара, чада и дыма - вышел из стены, словно из куска масла. Я воздержался
от слов благодарности, и правильно сделал, потому что дальнейшее их
поведение ничуть не походило на поведение освободителей. Один тянул меня
за цепь, двое других подталкивали, без какого-либо намека на деликатность,
к которой я начал было привыкать в обществе художников. Из дворца мы
выбрались не через анфиладу великолепных покоев, но, скорее всего, через
шахту кухонного лифта, и мне было трудно ориентироваться. Снаружи царила
кромешная тьма, ночь была холодная, и я в своих шелковых носках сразу
промочил ноги в какой-то луже. Пока на ногах у меня были лакированные
туфли, я страшно мучился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
вышел Портретист-Экстремист, поклонился и заголосил:
- Достопочтеннейший Пришелец, да погибнешь ты от моей руки! Почитаю
долгом своим объяснить, почему я бросил любимую палитру ради тебя. Крови
ли я хотел? Никогда! Так чего же я жаждал? Творить. Живописать! На грубый
холст накладывать краски, исповедуясь в собственных снах, и чтобы
кто-нибудь, кто угодно, хоть раз взглянул бы и вскрикнул от восхищения. И
это все, клянусь честью. Но посмотри-ка: как тут писать картины, если
достаточно захотеть и стена, благодаря своему орнаменту на интегральных
микросхемах и читчику желаний, сама, живо и ловко, фресками себя
покрывает??? Поэтому, когда я ребенком выказывал охоту к живописи, меня
ставили носом к стене. Что оставалось мне делать? Какое-то время я поручал
это ей, но жалость жгла сердце. Впрочем, вскоре стенам пришел конец,
потому что возникло новое течение - картиноречие. Течение было не хуже
других, но что же? Не успел я в это дело втянуться, как оно всего за
квартал само скомпьютеризировалось. А потом, в каких-нибудь шесть недель,
народился у нас дублизм. Ну, если картина может сама с собой вести
разговоры, то может и сама себя написать, так ведь? Но я был человек
упорный, я ждал, и вот возник экскрементизм. Столовая ложка растительного
масла на одно полотно или четыре - на шесть. Если вдохновения нет -
касторка. Как устоять перед Тиранией Искусства? Вот мы и травились
цинковыми белилами и слоновой чернью, все как один, однако это быстро
вышло из моды. И пришел суицидизм, называемый также самизмом. Сперва было
брюхачество - художник шел и выставлял свой живот, лакированный и с
разными штуковинами, которые держались на пластыре или вживлялись, но и
это приелось публике; поэтому на вернисаже стали оставлять голую бетонную
стену, а художник, обильно полив себя фиксатуаром, брал хороший разбег и
головой в стену, чтобы так уже и остаться - натюрмортом в суицидальном
стиле. Хотя удавалось это один только раз, нашлись мученики искусства! У
меня, однако, череп был слишком крепкий, впрочем, бетон вскоре размяк,
известное дело, - шустры о нас пекутся... А когда пошел мне двадцать
восьмой годочек, был уже в моде генизм. Берем, значит, миксер и смешиваем
разные гены, от гуся до гиены, чтобы получился monstre pittoresque
[живописный урод (фр.)], но и это прошло, скотинокартины вышли из моды.
После был деструкционизм, или угробианство коллег, но и оно уступило место
новому течению, креационизму. Это вам не какое-нибудь ковырянье в глине и
гипсе, но творения, достойные своей эпохи, - спутники в виде золотых
алтарей с аквариумами, в которых каждой акуле самочист зубы чистит, или
полицерковная безгравитационная урбанистика, когда орбитальные храмы
вытягивают свои телескопические башни и колокольни в пустоте, как омары;
но все это, увы, без наития, без веры, и совершенно приватное,
единоличное; каждое такое творение надо было немедленно залить черной
стекловидной массой, чтобы уберечь от чужого глаза, а еще лучше - пустить
в распыл, но и это плохо крепило ослабленную волю к творчеству...
- Кситя, не мелочись! - надсаживались они. - Лепи сразу в девятку! Ну
же! Смело, без деталей, вовсю! Мы с тобой! Держись, кореш, не лопайся
прежде времени!
- Я и не лопаюсь, уже рычал он, - ars pro arte [искусство для
искусства (лат.)], ланца-ца, ты сыграешь мертвеца, богоид, ату его,
землеца-подлеца, уж я его разукрашу!!!
- Шкуру драть, шкуру драть! - загремели остальные, вскакивая; верно,
это был их гимн; они побежали за занавеску, должно быть, за инструментами,
я тоже вскочил, и цепь зазвенела.
- Вы что, спятили! Стой! - закричал я, заметив краешком глаза, что
ангел перевел приказание, отданное ему художником, но не двинулся с места.
Он стоял, выше нас на две головы, мерно шелестя крыльями. Несмотря на
такую усиленную вентиляцию, мне стало душно.
- Богоид, что это? - кричали они. - Держи землеца... Не хочет?..
Кримистор сгорел? Тогда мы сами поможем! Кситя в форме, эй, ухнем,
навались, ребята пернатые, стройся клином!
И правда, они построились треугольной фалангой и ринулись на меня,
но, странное дело, задом, толкая перед собой художника с ножом в руке. В
моей руке блеснул перочинный нож. Если мне память не изменяет, похожее
построение использовал Александр Македонский, но с лучшими результатами,
потому что у тех ноги на полпути разъехались, словно ковер был катком, и
они покатились к моим ногам один за другим. Первым с визгом вскочил
толстый председатель антиписателей, - падая, он зацепился брючиной за
острие моего ножика. Я лишь слегка оцарапал ему седалище, да и то, в
сущности, неумышленно, но вопил он как зарезанный. Остальные были в таком
отчаянии от своего фиаско, что даже не спешили вставать. Лежа кто где
грохнулся, они тихонько стонали:
- Не было веры...
- А все из-за Ксити. Трус, мокроштанник!
- Неправда! Это все из-за вас! Из-за вас! - зашелся рыданиями
экстремальный художник.
- Что-о? Удались отсюда немедленно, мокрая курица! Ноги в руки!
- Чуял я, что мазила дело угробит, сойка его забодай!
Художник вскочил и начал срывать с себя одежду.
- Кситя, брось! - рявкнул их председатель по делам печати. - А вы от
него, от бедняги, отцепитесь. Гагусь, выходи - твой черед!
- Да, да, Гагусь! - закричали они с энтузиазмом. - Ну-ка, вдарим по
старому миру! Гусик, заткни за пояс артиста-портретиста! А мы тебе на
растопку дровишек подкинем!
- Врежь ему, Гусенок, до самых печенок!
- Попробуй с канифолью, чтобы не сковырнуться с копыт...
- Канифоли мало, тут виброподошвы нужны...
Ангел переводил взахлеб, экстремисты перегруппировались, опозоренный
художник исчез, а ко мне подошел тот, кого называли Гагусем, плечистый
урод отвратного вида, - нос у него сплющился и съехал куда-то под левый
глаз, должно быть, из-за всеобщей свалки. Значит, все-таки это маска,
подумал я, и у других - тоже; но надо было сосредоточить внимание на новом
противнике.
- Тихо! - рявкнул он, хотя все уже и так замолчали. Он переступил с
ноги на ногу и несколько раз качнулся на пятках взад и вперед, а тем
временем его нос возвращался на прежнее место. - Ты, млекосос! - продолжал
он гробовым голосом. - Пупочный пупон, состряпанный разбрызгивателем,
волосатая твоя топь, узнай на те несколько минут, которые тебе еще суждено
прохрипеть, с кем ты имеешь дело! Я курдлист-идеалист, автор гимна, что
славит Великоход. Да здравствует курдль, строй до упора социальный, а
притом органически светозарный! Я знаю, если б ты мог дать отсюда деру, то
сразу бы помчался доносить на меня, но ошейник исторической
справедливости, цепи прогресса держат тебя мертвой хваткой, и никакие
шустры тебе уже не помогут, ты, приблудный козел! Оковы позорного
благоденствия падут с моего народа, подобно тому, как отвалится от твоих
костей говядина; и двинется он на коллективных ногах в светлое будущее!
Близится час расплаты за все поклепы, возводимые на благородные идеалы, за
ведра лживых помоев, вылитых на головы политоходов, и ждет тебя святая
месть, святая месть за нашу честь, дайте мне силу, дружки-ястребки,
спровадить в моги...
- Слабовато что-то, - сказал я.
Даже кирпич не огорошил бы его до такой степени.
- Что? - гаркнул он. - Да как ты смеешь?.. Цыц, недотепа!
- Ти-ли ти-ли травка, - возразил я. - Сбоку бородавка. А твоя кузина
вымыла пингвина...
Он весь затрясся, а прочие просто задрожали от ужаса. Не так-то легко
объяснить, как я додумался до этой импровизации, ведь, в сущности, я
понятия не имел, что именно мешает им провести скорую и кровавую
экзекуцию; но чутье мне подсказывало, что им надо было взвинтить себя
коллективной самонакачкой, словно успех их убийственного предприятия
зависел от нагнетаемой до нужного уровня атмосферы кошмара.
- Подойди-ка сюда, господин птенчик, - добавил я, - я тебе кое-что на
ушко скажу...
- Кляп ему в рот! Живее! - взвизгнул Гагусь-курдофил. - Я так не
могу, этот висельник сбивает меня с панталыку...
- Зачем тебе кляп, - с отчаянием в голосе отозвался антипредседатель
писателей. - Врежь ему пониже спины, и дело с концом...
- Я, Гагусь, ничего не боюсь... - прошипел курдофил, выхватил из-за
пояса кожевенный нож и бросился на меня. Цепь резко звякнула и задрожала,
словно струна, - это я отпрыгнул за спину ангела, тот покачнулся, задетый
ножом, Гагусь споткнулся и осел на колени перед ангелом.
- Я сейчас... я еще раз попробую... - потерянно бормотал он. Он был
настолько ошеломлен, что мне ничего не стоило бы забрать у него нож или
заехать в его птичье ухо, но я даже не шевельнулся. Теперь я уже
присматривался к трем молодчикам, которые, потихоньку отворив радужные
двери, слушали нас, стоя на пороге. Никто, кроме меня, их не видел - все
остальные смотрели в мою сторону, - а я, вынуждаемый к этому ошейником и
общим положением дел, подпирал стену. Поначалу я было решил, что это еще
какие-то артисты-экстремисты, но я ошибался.
- Ни с места! Это налет! - бросил самый высокий из них, входя в
комнату. Курдофил осекся и замер, и только две толстые слезы,
приготовленные им в заключение понесенного поражения, стекли по его лицу.
Одна из них расплылась на лацкане пиджака, вторая капнула на ковер. Один
Бог знает, почему память удерживает такие дурацкие мелочи - и притом в
таких обстоятельствах. Мои похитители вскочили, протестуя; разгорелась
жаркая ссора. Ангел по-прежнему переводил каждое слово, но они так
остервенело лезли друг на друга и так вопили, что я перестал что-либо
соображать. Суть спора дошла до меня лишь в самых общих чертах. Чужаки
были экстремистами из какой-то другой группировки, не имевшей ничего
общего ни с искусством, ни с теологией, ни с общей теорией бытия. Драка
(они уже дали волю рукам) шла из-за меня. Превосходство профессионалов над
любителями, которыми, в силу вещей, были люди искусства и прочие
гуманитарии, сказалось немедленно. Дольше всего защищался председатель
союза антиписателей, загнанный в угол с инструментами - там он вооружился
шкуросдирательными щипцами и действовал ими как палицей; тем не менее
всего через несколько минут пришельцы оказались хозяевами положения. Сразу
было видно специалистов. Они ничего не обосновывали, не теоретизировали,
не церемонились, каждый, видимо, имел заранее намеченное задание, которое
выполнял на удивление четко, и в других обстоятельствах я, может быть,
пожалел бы своих экстремальных художников. Затихшие, в истерзанных
костюмах, из которых вместо камерной музыки раздавалась жалкая какофония,
они были усажены на пол лицом к стене, совсем рядом со мной, - поистине,
удивительная перемена участи. Только антипредседатель еще отражал атаки,
но и он терял силы. В схватке кто-то приложил ангелу, тот свалился в угол
и перестал переводить. Зато на его неподвижном доселе, небесном лице
появилась странная улыбка, а чуть пониже груди, на алебастровом торсе,
неведомо как начали зажигаться и гаснуть разноцветные надписи: "Дидр беунс
ганатопроксул? Форникалориссимур, Доминул? А дрикси пикси куак супирито?
Милулолак, господин начальник?"
Одновременно ангел взял меня за руку и потянул с таинственным
выражением лица так сильно, что я чуть не задохся, когда цепь кончилась.
"На помощь!" - хотел я крикнуть, но не мог, - ошейник сдавливал горло. К
счастью, победитель председателя поспешил мне на выручку. Уж не знаю, что
такое он и его высокий товарищ сделали с ангелом, но когда я открыл глаза,
тот снова стоял по стойке "смирно", помахивал крыльями и переводил.
Впрочем, переводить было, в общем-то, нечего - мои новые похитители
оказались людьми действия. Они отодвинули меня от крюка, из принесенного с
собою портфеля достали необходимые инструменты, и крюк - без малейшего
жара, чада и дыма - вышел из стены, словно из куска масла. Я воздержался
от слов благодарности, и правильно сделал, потому что дальнейшее их
поведение ничуть не походило на поведение освободителей. Один тянул меня
за цепь, двое других подталкивали, без какого-либо намека на деликатность,
к которой я начал было привыкать в обществе художников. Из дворца мы
выбрались не через анфиладу великолепных покоев, но, скорее всего, через
шахту кухонного лифта, и мне было трудно ориентироваться. Снаружи царила
кромешная тьма, ночь была холодная, и я в своих шелковых носках сразу
промочил ноги в какой-то луже. Пока на ногах у меня были лакированные
туфли, я страшно мучился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51