Спровоцировать и натравить друг на
друга, но так, чтобы это произошло будто само собой, без моего участия.
Чтобы люди вынуждены были стать по одну сторону, а нелюди - по другую.
Разделяй и властвуй - так, что ли? Расслаивающая ситуация. Сначала должно
произойти нечто неожиданное, иначе ничего не получится. Но как это
подстроить? Допустим, кто-то вдруг исчезает. Нет, это уж совсем как в
дурацких детективах. Не буду же я кого-то убивать или похищать. Значит, он
должен быть со мной в сговоре. А разве я могу кому-нибудь их них
довериться? На моей стороне вроде бы четверо - Броун, Барнс, Томсон и
этот, мой корреспондент. Но все они ненадежные - ведь неизвестно, говорили
ли они правду, - а если я возьму в сообщники того, кто будет портить игру,
я здорово влипну! Надежней всех, пожалуй, автор письма - уж очень он
заинтересован в деле, хоть и смахивает на психа. Но, во-первых, я не знаю,
кто это, а он открываться не захочет, а во-вторых, с такими все же лучше
не связываться. Квадратура круга, ей-богу. Расколошматить корабль на
Титане, что ли? Но ведь они физически, кажется, действительно выносливей -
значит, я же первый и сверну себе шею. В смысле интеллекта они тоже не
выглядят слабосильными; вот только эта интуиция... это отсутствие
творческих способностей... но ведь и у большинства людей их нет! Что же
остается? Соперничество в эмоциях, если не в интеллекте? В так называемом
гуманизме? Человечности? Превосходно, но как же это сделать? В чем состоит
эта человечность, которой у них нет? Может, это действительно всего лишь
гибрид алогизма с пресловутой порядочностью, с "благородным сердцем", с
примитивным моральным инстинктом, который не способен охватить следующие
звенья причинной цепи? Поскольку цифровые машины неблагородны и
неалогичны... Тогда вся наша человечность - это только сумма наших
дефектов, наших изъянов, нашего несовершенства; это то, чем мы хотели быть
и чем быть не можем, не умеем, то есть просто зазор между идеалом и
осуществлением? Но тогда нужно соревноваться... в слабости? Иными словами,
найти ситуацию, в которой слабость и ущербность человека лучше, чем сила и
совершенство нечеловека..."

x x x

Эти заметки я пишу спустя год после завершения истории "Голиафа". Мне
удалось довольно неожиданно заполучить относящиеся к ней материалы. Хоть
они и подтверждают возникшие у меня подозрения, я все же решил их пока не
публиковать. В моей реконструкции событий все еще слишком много
предположений. Может быть, историки космонавтики когда-нибудь займутся
этим делом.
О процессе в Космическом трибунале ходили разные слухи. Говорили, что
определенным кругам, связанным с заинтересованными фирмами, было очень на
руку дискредитировать меня как командира корабля. Отзыв о результатах
экспериментального рейса, который я опубликовал в "Альманахе
космонавтики", имел бы сомнительную ценность, если б его автор был
заклеймен приговором трибунала за преступные ошибки в командовании
кораблем. С другой стороны, от одного человека, заслуживающего доверия, я
слышал, что состав трибунала не был случайным; меня тоже удивило такое
количество юристов, теоретиков космического права при наличии всего лишь
одного космонавта-практика. Поэтому на первый план выдвинулся чисто
формальный вопрос: согласовалось или не согласовалось мое поведение во
время аварии с уставом космической навигации. Меня ведь обвиняли в том,
что я был преступно пассивен, не отдавал приказов пилоту, который и начал
действовать по собственному усмотрению. Тот же человек убеждал меня, что,
как только я ознакомился с обвинительным заключением, мне следовало
немедленно предъявить иск указанным фирмам, поскольку они были косвенными
виновниками случившегося: ведь они заверяли ЮНЕСКО и меня, что
нелинейникам как членам команды можно доверять безгранично, а между тем
Кальдер чуть не поубивал нас всех. Я объяснил этому человеку с глазу на
глаз, почему я так не поступил. Те обвинения, с которыми я мог выступить
перед трибуналом, были бездоказательны. Поверенные фирм, несомненно,
утверждали бы, что Кальдер, сколько мог, пытался спасти и корабль, и всех
нас, что вращательная прецессия, которая заставила "Голиаф" закувыркаться,
была для Кальдера такой же неожиданностью, как и для меня. Вся вина
Кальдера, таким образом, состояла в том, что он не пожелал отдаваться на
волю случая и ждать, когда корабль разобьется в кольце или удачно пройдет
сквозь щель Кассини, что вместо этой неопределенности, обещавшей, однако,
спасение для всех, он выбрал такую уверенность, которая должна была
неминуемо уничтожить всех людей, находившихся на борту. Проступок,
понятно, полностью дискредитирующий Кальдера, однако же несравненно менее
значительный, чем тот, в котором я уже тогда начал его подозревать.
Поэтому я не мог обвинять Кальдера в меньшем проступке, когда был уже
убежден, что в действительности все происходило иначе; но из-за отсутствия
доказательств я не мог публично разоблачить более крупный и опасный
преступный замысел и предпочел ждать приговора трибунала.
Приговор снял с меня все обвинения и одновременно отодвинул в тень
едва ли не самый важный для всей этой истории вопрос, а именно какого рода
распоряжения следовало отдать. Этот вопрос как-то автоматически отпал, как
только трибунал решил, что я действовал по уставу, полагаясь на отличные
знания и профессиональный опыт пилота. А поскольку я вообще, выходит, не
обязан был отдавать распоряжения, то никто уже не спрашивал, какие же
распоряжения были необходимы. Мне это было на руку, потому что если б меня
об этом спросили, то мой ответ прозвучал бы как фантастическая сказка. Ибо
я считал и продолжаю считать, что авария зонда была не случайной, что ее
подстроил Кальдер, что он еще задолго до нашего подлета к Сатурну обдумал
план, который должен был одновременно доказать мою правоту и убить меня
вместе с остальными людьми на "Голиафе". Почему он так поступил, вопрос
особый. Тут я могу опираться только на догадки.
Итак, сначала об истории с этим вторым зондом. Технические эксперты
установили, что его авария была вызвана несчастливым стечением
обстоятельств. Самые тщательные исследования в доке на Земле не обнаружили
никаких следов саботажа. Я полагаю, что им не удалось докопаться до
истины.
Если б отказал первый зонд, предназначенный для ввода в щель Кассини,
нам пришлось бы сразу повернуть, не выполнив задания, потому что
оставшиеся два зонда не могли заменить первого - на них не было
научно-технической аппаратуры. Если б отказал третий зонд, мы могли
вернуться, выполнив задание, потому что первому зонду хватало и одного
"контрольного сторожа", которым стал бы второй зонд. Но именно он-то и
подвел и остановил нас на полпути, когда выполнение задания было уже
начато.
Что же произошло? Воспламеняющий кабель отключился слишком рано, и
поэтому Кальдер не смог выключить автомат-пускатель. Эксперты заявили, что
кабель запутался и переплелся; такие вещи случаются. Правда, за четыре дня
до аварии я видел барабан, на котором этот кабель был намотан - очень
аккуратно и ровно.
Носовая часть зонда была деформирована и, расплющившись, прочно
заклинилась в катапульте. Эксперты не нашли ничего, что могло бы вызвать
это застревание, и заявили, что скорее всего виноват бустер - он выстрелил
не по оси, и зонд, стремительно отброшенный толчком наискось, видимо, так
неудачно ударился о кромку люка, что расплющился и деформировал свою
носовую часть. Но зонд-то заклинился до зажигания бустера, а не после. Я
был в этом совершенно уверен, но никто меня об этом не спрашивал; что же
касается Куина, то он не был вполне уверен, а другим не разрешили давать
показания по этому вопросу, поскольку они не имели непосредственного
доступа к штурвалу и приборам.
А между тем заклинить зонд так, чтобы не оставалось никаких следов, -
это детская задача. Достаточно было налить в катапульту через
вентиляционное отверстие несколько ведер воды. Вода стекла к крышке люка и
замерзла вокруг зонда, спаяв его ледяным кольцом с кромкой люка - ведь
температура крышки равна температуре наружного вакуума. Кальдер, как
известно, очень сильно ударил по зонду лапой; в этот момент зонд еще вовсе
не был заклинен, но Кальдер-то сидел у штурвала и никто не мог его
проконтролировать. Он сделал то, что делает клепальщик, ударяя по
заклепке. Нос зонда, запаянный ледяным кольцом, деформировался, расширился
и расплющился, как головка заклепки. Когда бустер выгорел, температура в
катапульте немедленно повысилась, лед растаял, а вода испарилась, не
оставив ни малейшего следа от этой ловкой манипуляции.
Во время аварии я ничего не знал обо всем этом. Но мне показалось
странным нагромождение случайностей - то, что отказал именно второй зонд,
а не первый или третий, то, что кабель дал возможность произвести
зажигание бустера и в то же время сделал невозможным выключение двигателя
зонда. На мой взгляд, случайностей было что-то многовато.
Авария застала меня врасплох - трудно было думать о чем-либо, кроме
нее. И все же у меня мелькнула мысль, нет ли связи между ней и анонимным
письмом: автор письма обещал мне "помощь", он был, по его заверениям, на
моей стороне, он хотел доказать непригодность таких, как он, существ для
космонавтики. У меня опять-таки нет доказательств, но я полагаю, что
письмо написал Кальдер. Он был на моей стороне... наверное, да; но он
вовсе не желал такого развития событий, которое доказало бы, что он
непригоден потому, что "хуже" человека. Он сразу перечеркнул для себя
возможность такого возвращения на Землю, после которого я как его командир
уселся бы писать дисквалифицирующий его отчет. Следовательно, мои и его
цели совпадали только до определенного этапа пути - дальше они
расходились.
Письмом он дал мне понять, что нас объединяет своеобразный союз. Из
того, что он слышал обо мне и от меня, он сделал вывод, что я тоже
подумываю подстроить на борту аварию - как тест для проверки качеств
экипажа. Поэтому он был уверен, что аварию, которая вроде бы так удачно
подвернулась, я постараюсь использовать; если б я это сделал, я сам бы
надел себе петлю на шею.
Почему он решил так поступить? Из ненависти к людям? А может, ему
доставляла удовольствие такая игра, в которой я, действуя в открытую как
его командир, а тайком - как союзник, должен был в действительности
сделать только то, что он заранее запланировал, - в том числе и для меня?
Во всяком случае, он был уверен, что я постараюсь использовать аварию для
"пробы", даже если она покажется мне подозрительной, если я догадаюсь, что
она - результат саботажа.
Что я мог сделать в ту минуту? Или отдать приказ о возвращении, или
же потребовать, чтобы пилот возобновил попытки вывести на орбиту третий,
последний, зонд.
Решив возвращаться, я одновременно отказался бы от подвернувшейся
возможности проверить своих людей в трудных условиях и не выполнил бы
порученного "Голиафу" задания. Кальдер правильно предположил, что я не
приму такого решения.
А тогда надо было вернуться к Сатурну и начать операцию с последним
оставшимся зондом. Кальдер был на сто процентов уверен, что именно так я и
поступлю.
Говоря откровенно, если б меня кто-нибудь заранее спросил, что я буду
делать, имея перед собой такую альтернативу, я без колебаний ответил бы,
что прикажу продолжать операцию, и сказал бы это совершенно искренне. Но
случилось нечто неожиданное - я молчал. Почему? Даже теперь я этого толком
не знаю. Я не понимал, что происходит: авария была странная, случилась она
уж до того вовремя, до того совпадала с моими замыслами - чересчур
вовремя, чересчур совпадала, чтобы быть естественной. Кроме того, я сразу
ощутил, что Кальдер с необычной готовностью ждет моих слов, моего решения
- и, пожалуй, именно поэтому я молчал. Если б я заговорил, это было бы
вроде подписи под тайно заключенным договором - если Кальдер действительно
"помог" событиям. Я чувствовал, что начинается нечестная, подстроенная
игра; значит, следовало бы скомандовать отлет от планеты, но этого я тоже
не решался сделать; подозрение, которое во мне пробудилось, было туманным,
у меня не было ни следа доказательств. Говоря четко и ясно, я попросту не
знал, что делать.
Между тем Кальдер никак не мог поверить, что его идеальный план
рушится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13