..
- И у меня, к сожалению, не очень хорошо с финансами, - сказал я,
засмеявшись несколько неестественно.
Харден испугался.
- Милостивый боже, я об этом и не помышлял, это совсем не входило в
мои расчеты. Может, у кого-нибудь из ваших знакомых есть эта пластинка?
Только взаймы, на один день, не дольше!
Фамилия композитора затронула что-то в моей памяти; мы молчали
минуту, шагая по грязи вдоль пруда, пока я не сообразил, что встречал эту
фамилию в газете или в радиопрограмме. Я сказал об этом Хардену.
Возвращаясь, мы купили в киоске газету - действительно симфонический
оркестр радио должен был исполнить завтра адажио Дален-Горского.
- Знаете ли, - сказал я, - проще всего включить приемник именно в это
время, то есть в двенадцать четырнадцать, и ваш друг сможет прослушать
адажио.
- Тсс, - прошипел Харден, неуверенно оглядываясь. - Увы, этого нельзя
сделать, он... я... Он в это время работает и...
- Работает? - произнес я с удивлением, ибо это совершенно не вязалось
с образом одинокого, полубезумного, беспомощного старика.
Харден молчал, словно подавленный тем, что сказал.
- А знаете, - сказал я, следуя внезапному порыву, - я запишу вам это
адажио на моем магнитофоне...
- О, это будет великолепно! - воскликнул Харден. - Я буду вам
бесконечно благодарен, только не сможете ли вы одолжить мне магнитофон,
чтобы... чтобы потом можно было воспроизвести?
Я невольно усмехнулся. С магнитофонами у коротковолновиков - целая
история: мало у кого есть собственный, а каждому хочется записывать
передачи, особенно из экзотических стран, и поэтому счастливого обладателя
постоянно забрасывают просьбами одолжить магнитофон. Не желая вечно
находиться в разладе с моим добрым сердцем, я вмонтировал магнитофон в
свой новый приемник как неотъемлемую часть: одолжить приемник целиком,
разумеется, невозможно, он слишком велик. Все это я выложил Хардену, и тот
непередаваемо огорчился.
- Но что же делать... что делать? - повторял он, теребя пуговицы
изношенного пальто.
- Я могу дать вам только ленту с записью, - ответил я, - а магнитофон
вам придется одолжить у кого-нибудь.
- Не у кого... - пробормотал Харден, погруженный в свои мысли. -
Впрочем... магнитофон не нужен! - выпалил он с неожиданной радостью. -
Достаточно ленты, да, достаточно ленты, если вы сможете мне ее дать!
Одолжить! - Он заглянул мне в глаза.
- У вашего друга есть магнитофон? - спросил я.
- Нет, но он ему и не ну...
Харден умолк. Радость его исчезла. Мы стояли как раз под газовым
фонарем.
Харден на расстоянии шага всматривался в меня с изменившимся лицом.
- Собственно, нет, - сказал он, - я о... шибся. У него есть
магнитофон. Да, есть. Естественно, что есть - только я об этом забыл...
- Да? Это хорошо, - ответил я, и мы пошли дальше.
Харден сник, ничего не говорил, только временами украдкой поглядывал
на меня сбоку. Возле дома он попрощался со мной, но не ушел. С минуту
смотрел на меня с жалобной улыбкой, а потом тихо пробормотал:
- Вы запишете для него... правда?
- Нет, - ответил я, охваченный внезапным гневом, - нет. Я запишу для
вас.
Харден побледнел.
- Я благодарю вас, но... Вы плохо понимаете, неправильно, вы сами
убедитесь позднее, - горячо шептал он, сжимая мне руку, - он, он не
заслуживает... Вы увидите! Клянусь! Вы все, все поймете и тогда не будете
ложно оценивать его...
Я не мог больше смотреть на Хардена, лишь кивнул головой и пошел
наверх. И снова у меня была пища для размышлений, да еще какая! Его друг
работал - значит он не был старым паралитиком, которого я выдумал. Кроме
того, этот поклонник современной музыки мог любоваться просто лентой с
записью адажио Дален-Горского без магнитофона! В том, что дело обстояло
именно так, что магнитофона не было и в помине, я уже не сомневался.
На следующий день перед дежурством я отправился в городскую
техническую библиотеку и проштудировал все, что мог достать о способах
воспроизведения записи с ленты. Из библиотеки я ушел столь же
осведомленным, как до ее посещения.
В субботу монтаж был, по-существу, закончен, оставалось только
вмонтировать недостающий трансформатор и припаять множество концов. Все
это я отложил до понедельника. Харден горячо благодарил меня за ленту,
которую я принес. Когда мы уже собирались расстаться, он неожиданно
пригласил меня к себе на воскресенье. Смущенный Харден бесконечно
извинялся за то, что визит... прием... встреча - путался он - будет
обставлен чрезвычайно скромно, что совершенно не соответствует той
симпатии, которую он ко мне питает. Я слушал безо всякого интереса, тем
более что его настойчивая куртуазность сковывала мои намерения, меня все
еще не оставляло желание поиграть в детектив и раскрыть, где же живет
таинственный друг. Однако, осыпаемый благодарностями, извинениями и
приглашениями, я попросту не мог решиться выслеживать Хардена. Тем большую
неприязнь я питал к "другу", который все еще не изволил приподнять завесу
окружавшей его тайны.
Харден действительно жил недалеко от моего дома на четвертом этаже, в
комнатке, окна которой выходили на темный двор. Он приветствовал меня
торжественно, озабоченный тем, что не может угостить бог знает какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку. Я не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие следы
указывали, что он знавал и лучшие времена: например, многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых дорогих трубочных табаков. Над
старым, потрескавшимся секретером висел потертый коврик с отчетливо
отпечатавшимися следами трубок; там должно быть, размещалась когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил, что раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
Во мне крепла уверенность, что за последнее время Харден распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали более светлые, чем остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин, прикрытые репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти более светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав, что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти в комнате хоть одну
вещь, которую можно было бы продать, но не нашел ничего. Разумеется, я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на истинный
характер этой так называемой "дружбы".
Тем временем этот добряк поил меня чаем, подсовывая коробку из-под
табака, служившую сахарницей, словно предлагал мне поглотить все ее
содержимое за отсутствием чего-либо лучшего. Он рассказывал о своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а когда я сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию, в своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных переменах -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня в не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни исключительно на самого
себя.
- Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, - огорчился он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно скрывая какую-то большую
радующую его мысль.
Распаренный от чаепития и злой - в то время я почти непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во время работы Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил, что
он подразумевает под этим и знает ли для чего, собственно, предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует не знает. Это была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом, из которого торчали,
как щетка, зачищенные концы, и вышел в соседнюю комнату. Выдвинув ящик, я
увидел в нем рядом с кусочком олова для пайки несколько слитков металла
Вуда остатки от большого куска. Какой-то недоброжелатель подложил Эггеру
этот серебристый металл, плавящийся при температуре горячего чая, вместо
олова, и полностью смонтированный приемник через некоторое время после
включения испортился, потому что металл стек с нагревшихся контактов и
почти все соединения нарушились. Слитки как бы сами попали мне в руки. Я
не отдавал себе отчета, зачем это делаю, но, вспомнив комнатку Хардена,
перестал колебаться. Вполне вероятно, что "друг" не почувствует подвоха -
Эггер тоже не раскусил.
"Когда припой потечет, - размышлял я, залуживая паяльник, - он,
несомненно, прикажет Хардену вновь отнести аппарат в мастерскую, а может
быть, даже пожелает лично представиться мне. Впрочем, возможно, и
обозлится, но что он мне сделает? " Мысль о том, что я оставлю в дураках
этого эгоистичного эксплуататора, доставляла мне огромное удовольствие.
Закончив пайку проводников, мы принялись монтировать трансформатор.
Тут выяснилось, как я подозревал раньше, что Харден просто не в состоянии
унести аппарат в одиночку. Дело было не столько в тяжести, сколько в ее
размещении. Аппарат получился более метра длиной и с того края, где
помещался трансформатор, очень тяжелый, вместе с тем настолько неудобный,
что просто смешно было смотреть, как Харден, крайне озабоченный, в полном
отчаянии примеряется к нему и так и эдак, пробует взять под мышку,
опускается на колени и просит, чтобы я взвалил аппарат ему на спину.
Наконец он решил сбегать к дворнику и одолжить у него мешок. Я посоветовал
не делать этого: аппарат слишком длинный, и, как ни ухитряйся, будешь
задевать его ногами, что наверняка не пойдет на пользу лампам. Тогда
Харден начал копаться в бумажнике, но денег на такси не хватало; у меня их
также не было. Окончательно подавленный, он сидел некоторое время на
табурете, ломая пальцы, а затем взглянул на меня исподлобья.
- Не согласитесь ли вы... помочь мне?...
Я ответил, что, сделав уже так много, не откажу и теперь: он
просветлел, но тут же принялся пространно объяснять, что сначала должен
посоветоваться с другом. Мне было любопытно, как он это сделает: время
было уже позднее, и я не мог ждать Хардена в клубе. Он прекрасно это знал.
Харден поднялся, некоторое время размышлял, бормоча что-то себе под
нос и расхаживая по комнате, и, наконец, осведомился, нельзя ли
воспользоваться телефоном. Еще от прежних жильцов остался в коридоре
телефон-автомат, которым мало кто пользовался; думаю, что о нем попросту
забыли. Харден рассыпался в извинениях, но все же закрыл дверь в коридор;
я должен был ждать в комнате, пока он поговорит с другом. Это меня слегка
задело; я сказал, что он может быть спокоен, и заперся изнутри, когда
Харден вышел.
Поскольку речь шла о вещах более серьезных, чем уважение к
подозрительности какого-то неизвестного чудака, я попробовал подслушивать
у дверей, - но ничего не услышал. Помещение клуба соединялось с коридором
вентиляционным отверстием, прикрытым куском продырявленной жести, который
можно было отодвинуть. Недолго думая, я подпрыгнул, ухватился за раму и
подтянулся вверх, как на трапеции. Было очень трудно отодвинуть задвижку,
но все же я сделал это и приблизил ухо к отверстию. Я не разбирал слов, а
только улавливал интонацию уговоров и просьб. Харден повысил голос:
- Это же я, я, ты ведь узнаешь меня! Почему ты не откликаешься?
Ему ответило урчание трубки, удивительно громкое, потому что я слышал
его сквозь узкое отверстие в стене. Я подумал, что телефон испортился, -
но Харден продолжал что-то говорить, повторил несколько раз "невозможно" и
умолк. В трубке раздавалось бормотанье, Харден кричал:
- Нет! Нет! Уверяю тебя! Я вернусь один!
Он снова умолк. Я напрягался из последних сил, вися на согнутых
руках, потом немного выпрямил их, чтобы передохнуть, а когда вновь
подтянулся, до меня донесся обеспокоенный голос Хардена:
- Ну хорошо, все так, в точности так! Только не откликайся, слышишь!
Власть, понимаю, власть над миром!
Руки у меня немели. Я легко спрыгнул, чтобы не производить шума, и
открыл дверь. Харден вернулся внешне успокоенный, но явно не в своей
тарелке - в таком настроении он всегда возвращался от "друга". Не глядя на
меня, отворил окно.
- Как вы думаете, будет туман?
1 2 3 4 5 6 7 8 9