Другие утверждают, что все дело в листовках. Но ведь в листовках ничего еще не могло быть насчет сегодняшних жертв, а только рекомендовалось пораскинуть мозгами и подумать над тем, что происходит в Кремле, Монморанси и вообще во всей Атавии.
Как бы то ни было, но первые кучки народа стали собираться возле муниципалитета, когда еще не успел вернуться никто из его служащих. Кто-то вызвался сбегать за господином Пуком. Всем было известно, что ему и его семье разрешено пользоваться заводскими убежищами и что он никогда не торопится первым выходить на поверхность.
Покуда за ним бегали, остальные молча топтались на мостовой, подумывая, не убраться ли подобру-поздорову, покуда еще не нагрянула полиция. Кремп на военном положении, и демонстрации без разрешения начальства запрещены. Как бы не нагорело!
Именно в это время Дэн Вервэйс встретил Онли, уныло возвращавшегося от своей бывшей невесты в лавку.
– Там что-то заваривается! – закричал репортер, обращаясь к трижды несчастной «гордости Кремпа». – Убей меня бог, если там не потребуются настоящие атавцы!
И он потащил за собой Онли, который поначалу не мог никак взять в толк, куда именно его тащит неунывающий репортер.
– Или я ничего не понимаю в политике, – возбужденно размахивал руками Вервэйс, который чувствовал себя, как старый кавалерийский конь при звуках полкового оркестра, – или я ровным счетом ничего не понимаю в политике, или вы снова и на этот раз окончательно прославитесь на всю Атавию!
– Да объясните вы мне, наконец, толком, – разозлился Онли. – Куда вы меня волочите? И на кой черт мне ваша слава? Я уже ею по горло сыт!
– Куда я его волоку?! – воскликнул репортер, вращая глазами. – К муниципалитету, вот куда! Там собираются разные элементы… И все это пахнет государственной изменой…
– Да ну вас! – попытался Онли вырваться из цепких рук Вервэйса, но это ему не удалось. Онли нужен был репортеру для произнесения показательных патриотических высказываний, и он скорее лишился бы сейчас левой руки, чем подобного идеального человека для интервью.
На площади перед муниципалитетом Онли увидел и Энн. Но она была со своими друзьями и, кроме того, так недвусмысленно отвернулась, встретившись с его взглядом, что он решил покуда держаться подальше от нее.
– Дэн! – закричали тем временем люди, знавшие репортера. – Напиши в Эксепт! Пускай там пошевелят мозгами! Нас тут всех передавят, как слепых котят! Им там легко…
– А что я могу? – счастливо заорал в ответ Дэн Вервэйс, который больше всего боялся теперь, как бы все не обошлось мирно, без скандала. – Я только маленький провинциальный газетчик. А вы – сила! Обращайтесь к мэру! Вон он идет, господин Пук, к нему и обращайтесь…
Действительно, по площади в сопровождении изрядной толпы, ожесточенно жестикулировавшей и в чем-то пытавшейся убедить его, проследовал и скрылся в здании муниципалитета порядком перетрусивший Пук со сбившейся набок перевязкой. Вслед за ним величаво проследовали и вскоре показались рядом с ним на балконе второго этажа Довор и еще несколько видных городских деятелей.
К этому времени тремя густыми колоннами подошли рабочие велосипедного завода. Над их головами белели на деревянных палках куски картона с надписями: «Постройте нашим семьям убежища!», «Тюрьма может подождать», «Мы не собаки, чтобы жить под открытым небом».
Пук поднял руку. Наступила тишина.
– Зачем вы здесь собрались? – крикнул он дребезжащим голосом. – Что вам от меня нужно?
– Убежища! Пускай нам построят бомбоубежища! – загудела площадь тысячами голосов. – Жилье давайте!
– Верните мне моего ребенка! – забилась вдруг в истерике женщина, стоявшая под самым балконом. Это была жена монтера с велозавода. Третьего дня она потеряла единственного сына. Это было известно очень многим участникам этого грозного сборища, и Пуку стало не по себе.
– Вы ведь знаете, что у меня нет никаких средств на постройку убежищ… И на восстановление домов тоже… Что я могу поделать? – захныкал мэр, свесившись над перилами балкона.
– Мы хотим, чтобы все было по закону, Пук! – кричали ему снизу. – Не доводи нас до крайности! Пусть пока не строят тюрьму… Тюрьма подождет! Из этих материалов можно понастроить убежищ на весь город и еще останется тебе кой-чего украсть! Мы же тебе нормальным языком объясняем…
– Но ведь я не имею права! – стонал, прижимая руки к сердцу Пук. У него вдруг страшно зачесалось откушенное ухо, но он боялся до него дотронуться, чтобы люди снова не вспомнили о его позоре. – Тюрьму приказано отстроить в самый кратчайший срок. Это дело первейшего государственного значения. Приказ самого министра юстиции!
– А твой министр пробовал трижды в день бывать под бомбами? – спросил кто-то из самой гущи колонны велосипедного завода, и вслед за ним множество людей закричало:
– К чертям собачьим такого министра! К дьяволу под хвост! Голову ему оторвать!
Попробовал вмешаться Довор, но и его зычный, закаленный в сотнях предвыборных кампаний, низкий бас безнадежно потонул в тяжком гуле тысяч возбужденных голосов. Отчаявшись в возможности воздействовать на вышедших из многолетнего повиновения сограждан, Довор многозначительно кивал сиротливо затерявшимся в толпе ветеранам и полицейским. Но те в ответ только беспомощно разводили руками: уговаривать бесполезно, применять силу опасно – могут растерзать.
И ведь что самое обидное, наряду с людьми неблагонадежными безработными, полунищими и просто нищими – можно было с грустью и удивлением обнаружить на площади и многие сотни горожан, обычно столь же далеких от всяких уличных волнений, как и от огнедышащего кратера вулкана Кракатау. Хорошо бы с размаху вбить здоровенный клин в это разношерстное сборище. Но какой?
Довору показалось, что в толпе, в самых задних рядах мелькнуло лицо скрывающегося от полиции коммуниста Карпентера. Оцепить площадь и выловить опасного смутьяна? Может получиться в высшей степени захватывающий аттракцион. Главное, рассеять внимание толпы, отвлечь от того, ради чего она здесь собралась. Довор перевесился через перила и поманил к себе одного из ветеранов. Но пока тот с величайшей готовностью ринулся внутрь здания, Довор заметил более действенный повод для того, чтобы направить возмущение толпы в благонамеренное русло.
– Как это вам понравится! – на сей раз его голос перекрыл все шумы площади. – Смотрите! – жестом провинциального трагика он указал на южную окраину площади. – Смотрите, кому на руку вы играете!
С южной, завокзальной окраины Кремпа быстро приближалось человек шестьсот с картонными плакатами и блеклым национальным флагом. Жалкий оркестр – три скрипки, две флейты, три гитары, два аккордеона и барабан что есть мочи играл атавский гимн.
Люди за оркестром и флагом шли молча, по четыре в ряд, старательно, даже с некоторым щегольством сохраняя равнение.
– Негры! – ахнул кто-то в толпе.
– Вот видите! – закричал Довор с балкона. – Вот видите! Эти африканцы рады приткнуться ко всему, похожему на беспорядок!
– И пусть это всем нам, белым, впредь будет наукой! – снова обрел голос господин Пук.
– Ох, и бойня же сейчас будет! – толкнул Дэн Вервэйс локтем Наудуса. Теперь только успевай записывай.
Ветераны и полицейские, почувствовав, что вот, наконец, пришло и их время, стали, лениво посмеиваясь, неторопливо пробиваться сквозь толпу навстречу негритянской демонстрации. Вскоре они перестали посмеиваться: вокруг них стояла упругая и непроницаемая, как резина, стена людей, которым, видимо, не терпелось увидеть, как будут колотить негров. И, видимо, так велико было это нетерпение, что оно решительно мешало людям понять, что если они не потеснятся и не пропустят ветеранов и полицейских, то и смотреть будет не на что.
– Пусть другие пропускают, – тупо отвечали они на все резоны, – а я себе не враг. – И не пропускали. Так и не пропустили ни одного полицейского и ни одного ветерана. А мордастый ветеран, который с самого начала стоял под балконом муниципалитета и вряд ли решился бы один на один кинуться в драку, нечаянно (это он говорил, что нечаянно, а пострадавший уверял, что совсем не нечаянно, а очень даже нарочно) толкнул знакомого уже нам юного Гека, и Гек завопил с такой силой и скорбью, что за него сразу заступились по крайней мере пятнадцать парней с велосипедного завода. Они надавали ветерану таких тумаков, что он и не рад был, что пришел на площадь, и зашвырнули его в самую глубь колонны, где он и вел себя до самого конца событий смиренней новорожденной телки. А глядя на его поучительную судьбу, и его коллеги по союзу и полицейские решили вести себя пай-мальчиками.
Но негры этого не знали. Негры шли на тяжкие избиения, быть может на смерть. Они быстро приближались с неправдоподобно спокойными лицами, под неумолчное пиликание, свист и бренчание своего оркестра, и теперь уже многим было видно, что и у негров на плакатах такими же дешевыми школьными чернилами, как и у белых, были написаны те же требования убежищ против, бомб и хоть какого-нибудь пристанища для тех, кто за эти дни лишился жилищ.
Во главе процессии, чуть не упираясь спиной в раструбы флейт и грифы скрипок, шел с высоко поднятым национальным флагом истопник кинотеатра «Просперити» Нокс, который до этой минуты официально считался погибшим во время обвала тюрьмы, а сейчас подлежал немедленному аресту как бежавший из заключения. Он был в форме капрала морской пехоты. На груди у него поблескивала медаль, полученная за Арденны.
Сразу за оркестром шагали Форд, Билл Купер и еще двое негров, бежавших с ними из тюремного подвала на вторые сутки войны.
Вообще, если хорошенько присмотреться, можно было заметить, что в первых рядах и по флангам колонны шли самые крепкие парни, но ни у кого не было ни охоты, ни времени приглядываться к таким подробностям.
– Ага! – заревел с балкона Довор, завидев Нокса и Форда (у него была память ищейки). – Беглые арестанты! Какая наглость!..
Начальник полиции, расталкивая толпу, бросился было навстречу демонстрации, но негры продолжали свой путь прежним ровным, может быть даже слишком ровным шагом людей, держащих себя на последней грани напряжения.
Вот уж кому действительно не везло в тот день на площади, так это бедняге Геку. Надо же было так случиться, что единственным человеком, которому начальник полиции в великой спешке наступил на ногу, был не кто иной, как все тот же разнесчастный Гек. На этот раз он взвыл так, что за него сразу же вступилось не меньше двух десятков парней с велосипедного завода да еще столько же посторонних. Не подумайте только, упаси бог, что они применили физическое насилие против начальника полиции – его просто оттеснили. Он и сам не заметил, как очутился метрах в полутораста от места происшествия, где и застрял.
Но негры этого еще не знали. Они ждали нападения.
– Неужели их будут бить? – спросила Энн у Доры, и у нее задрожал голос.
– Очень может быть, – глухо ответил за Дору Прауд и стал пробираться поближе к негритянской колонне.
– Куда вы, Прауд? – схватила его за руку Дора.
– Терпеть не могу политики… Но тут, кажется, ничего не поделаешь…
На его пути вдруг вынырнул все тот же юный Гек, который в этот день словно обречен был попадаться людям под ноги.
– Пропусти меня, Гек! – улыбнулся Прауд самоотверженному пареньку, мягко отодвинул его в сторону и вышел прямо навстречу колонне. Почти одновременно с ним вышел из толпы и усатый Джеф Бигбок.
Нокс вздрогнул, но продолжал шагать, глядя прямо перед собой.
– Вот оно когда начинается! – пробормотал Дэн Вервэйс и деловито встряхнул вечную ручку. – Сейчас только успевай записывать!
Тысячи глаз устремились на Прауда, Бигбока и негра-знаменосца. На площади стало очень тихо.
Энн и Дора стояли в обнимку, бледные, трепещущие от ужаса, а Прауд неторопливо шел навстречу демонстрации, тщательно засучивая рукава комбинезона. Довор, Пук, Наудус и ветераны провожали его взорами, полными тепла и надежды.
Прауд вплотную подошел к Ноксу, спокойно встретил его решительный, твердый взгляд и, досадуя на самого себя за ненужную и несвойственную ему чувствительность, сказал вполголоса:
– Дай-ка мне знамя… Я тоже воевал в Арденнах.
И что-то такое было в словах этого заезженного злой атавской жизнью немолодого рабочего, что Нокс, ни слова не говоря, доверил ему знамя, и стопроцентный белый, коренной атавец Бенджамен Прауд взял в свои руки знамя и понес его впереди негритянской демонстрации, а Нокс пристроился справа в качестве ассистента. А Джефферсон Бигбок, тоже стопроцентный белый и коренной атавец, растроганно подмигнул Форду, шагавшему сразу за оркестром, пристроился слева от Прауда в качестве второго ассистента и зашагал, тяжело переваливаясь на коротких, но могучих ногах в ботинках сорок пятого размера.
Довор и Пук ожесточенно сплюнули, а по всей площади из конца в конец прошелестел вздох облегчения, как добрый освежающий весенний ветерок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68