И все же удивительное совпадение клинических случаев, разделенных порой
веками и пространствами континентов, продолжало меня беспокоить, хотя, с
другой стороны, я отметил, что соответствующая фольклорная традиция имела
куда большее распространение в прошлом, чем в наши дни. Вероятно, в прежние
времена жертвы подобной формы амнезии были гораздо лучше моего осведомлены
обо всех сопутствующих этому преданиях и непроизвольно начинали
ассоциировать себя с существами из своих же доморощенных мифов - сказочными
чудовищами, изгоняющими душу человека из его тела. Руководствуясь этими
мотивами, они принимались активно загружать "пришельцев" всеми сведениями,
какие по их мнению должны были представлять интерес в фантастическом мире
далекого прошлого. Позднее, когда память их восстанавливалась, у них
возникал обратный ассоциативный процесс, и они начинали утверждать, будто
являются бывшими пленниками, вернувшимися в свое тело, временно побывавшее
во власти инородного разума. Отсюда уже брали свое начало сны и
псевдовоспоминания, дополнявшие таким образом общую мифологическую модель.
Несмотря на кажущуюся громоздкость и неуклюжесть этой теории, она в
конце концов потеснила в моем сознании все остальные - прежде всего в силу
неубедительности любого иного истолкования. К тому же данная идея нашла
поддержку некоторых видных психологов и антропологов.
Чем больше я размышлял на эту тему, тем более доказательными
представлялись мне мои собственные аргументы, так что я постепенно выработал
своеобразный иммунитет против назойливых снов и видений. Предположим, я вижу
по ночам странные вещи - ну что из того? Это всего лишь отражение
услышанного и прочитанного ранее. Предположим, я испытываю необъяснимое
отвращение к некоторым вещам, меня мучают предчувствия и тревожат
псевдовоспоминания? Ничего особенного - это все лишь отголосок тех мифов,
что были восприняты мною в состоянии амнезии. Никакие мои сны, никакие мои
абстрактные впечатления не имеют и не могут иметь реального веса.
Вооружившись такой философской концепцией, я сумел вернуть себе
душевное спокойствие, несмотря даже на то, что видения появлялись все чаще,
с каждым разом дополняясь новыми подробностями. В 1922 году я почувствовал
себя способным возвратиться к работе в университете, где я нашел
практическое применение своим вновь обретенным знаниям, взявшись читать курс
лекций по психологии. К тому времени моя профессорская должность была давно
уже занята другим лицом - да и сама методика преподавания политической
экономией претерпела в последние годы значительные изменения. Мой сын как
раз тогда закончил последний курс колледжа и готовился к научной
деятельности, так что мы много и плодотворно работали вместе.
4
Вне зависимости от происходивших со мной перемен я продолжал аккуратно
записывать все увиденное в снах, расценивая эти отчеты как важные
психологические документы. Сны между тем становились все более яркими и
живыми, и мне порой стоило немалых трудов убедить себя в том, что это была
лишь игра воображения, а никак не реальные воспоминания.
В своих записях я изображал эти фантасмагории без каких-либо пояснений,
в том виде, в каком они являлись мне из глубин сознания; наяву же я
относился к ним так, как вообще следует относиться к иллюзиям. Я никогда ни
упоминал об этом в частных беседах, но слухи о моих нелепых и странных
дневниках все же просочились в местное общество; кое-кто уже начал
поговаривать о наличии у меня опасных умственных отклонений. Справедливости
ради должен отметить, что подобные мысли высказывались обычно людьми
далекими от науки и не были поддержаны ни одним более-менее известным
психологом или психиатром.
Из числа сновидений, посещавшим меня после 1914 года, я упомяну здесь
лишь некоторые, поскольку полные отчеты и записи не являются секретом и
могут быть предоставлены к услугам всех желающих, стоит лишь обратиться в
соответствующий раздел университетской библиотеки. Понемногу сознание мое
освобождалось от сжимавших его прежде тисков, и масштабы видений заметно
расширились. Но и теперь это были только разрозненные фрагменты без
какой-либо ясной мотивировки.
В своих снах я с каждым разом обретал все большую свободу перемещения.
Я двигался по залам огромных каменных зданий, переходя из одного в другое
широкими подземными коридорами, служившими, судя по всему, основными ходами
сообщения. Изредка на самых нижних ярусах мне попадались на глаза все те же
опечатанные люки, неизменно вызывавшие во мне чувство растерянности и
страха.
Я видел грандиозные, отделанные мозаичной плиткой бассейны и комнаты,
полные самых удивительных и невообразимых вещей. Перед моим взором вставали
колоссальные подземные цеха, заполненные сложными машинами и приборами,
назначение которых мне было неизвестно. Звуковой фон этих цехов начал
проникать в мои сны лишь через несколько лет после первого появления их
визуальной картины. Надо сказать, что зрение и слух были единственными из
моих чувств, находившимися под воздействием галлюцинаций.
Самое ужасное началось в мае 1915 года, когда я впервые увидел живых
существ. Это произошло еще до того, как я познакомился с древними мифами и
описаниями аналогичных случаев в истории медицины, и потому я был застигнут
врасплох.
Еще ранее, по мере ослабевания барьеров, разгораживавших мое сознание,
я начал замечать странные сгустки тумана в отдельных местах внутри здания
или на улицах. Постепенно туманные пятна становились более плотными и
определенными, пока однажды я не узрел очертания этих монстров во всех их
красе. Передо мной возникли громадные, переливавшиеся радужными цветами
конусообразные тела около десяти футов высотой и столь же широкие у
основания конуса. Их толстая складчатая кожа была покрыта подобием чешуи, а
из верхушек конуса выступали по четыре гибких отростка, каждый толщиною в
фут, имевших ту же складчатую структуру, что и сами тела. Отростки эти могли
сжиматься до минимума и вытягиваться, достигая десятифутовой длины. Два из
них имели на концах нечто вроде огромных клешней, третий оканчивался
четырьмя ярко-красными раструбами, а последний нес желтоватый, неправильной
формы шар диаметров примерно в два фута, по центральной окружности которого
располагались три больших темных глаза.
Эта уродливая голова была увенчана четырьмя длинными стебельками с
утолщениями, напоминавшими по виду цветочные бутоны, а из нижней ее части
свисали восемь бледно-зеленых усиков или щупалец. Основание конуса было
окаймлено серым пружинящим материалом, который, растягиваясь и сокращаясь,
передвигал таким образом всю эту громоздкую массу.
Действия этих существ, хотя и совершенно безвредные, напугали меня еще
больше, чем их внешний облик - труднее всего было представить столь жутких
тварей делающими самые обыденные вещи, характерные, казалось бы, только для
человека. Они неторопливо передвигались по залам дворца, брали с полок
отдельные книги и переходили с ними к столам или же, наоборот, возвращали
книга на свои места, предварительно сделав кое-какие записи особыми
стержнями, которые они ловко сжимали бледно-зелеными щупальцами нижней части
головы. Массивные конечности-клешни использовались ими при переноске книг и
для разговора - речь их состояла из шорохов и пощелкиваний.
У них не было никакой одежды, но имелись своеобразные рюкзаки или
ранцы, одеваемые на верхнюю половину конуса. Как правило, они держали голову
на одном уровне с вершиной тела, но при желании могли ее опускать или
поднимать гораздо выше.
Три других отростка, находясь в бездействии, обычно свисали вдоль тела,
вытянутые примерно на пять футов. По той скорости, с какой они прочитывали
страницы книг, писали и управлялись со своими машинами - в частности, со
стоявшими на столах аппаратами, которые имели какое-то отношение к
мыслительной деятельности - я заключил, что степень развития их интеллекта
была неизмеримо выше человеческой.
Позднее я уже видел их повсюду - они сновали по коридорам и громадным
залам, обслуживали механизмы в сводчатых подземных цехах и мчались по
широким дорогам в тяжелых остроносых машинах. Я довольно скоро перестал их
бояться, обнаружив, что они на редкость гармонично - если слово "гармония"
здесь вообще применимо - дополняли собой окружающий абсурдный пейзаж.
Понемногу я научился различать их между собой, отметив, что некоторые
особи держатся как-то скованно и неуверенно. Не выделясь среди прочих по
внешнему виду, они резко отличались своим поведением и самой манерой
двигаться - причем отличались не только от основной массы, но и друг от
друга.
Эти последние много писали - сквозь дымку сновидений я разглядел, что
их страницы были исписаны самыми разными типами знаков, но никогда я не
видел выходящими из-под их пера обычные здесь криволинейные иероглифы. Пару
раз, как мне показалось, промелькнул даже латинский алфавит. Большинство
этих особей работали значительно медленнее, чем основная масса их собратьев.
В то время мое присутствие в снах ограничивалось ролью пассивного
бестелесного наблюдателя, свободно перемещавшегося во всех направлениях, не
сходя, впрочем, с проторенных дорог и не превышая обычных здесь скоростей
передвижения. Однако с августа 1915 года меня начали тревожить первые намеки
на мою телесную форму. Я сказал - намеки, потому что в начальной фазе это
было чисто абстрактное чувство, какой-то необъяснимый страх, связывающий мои
сновидения с теми приступами брезгливости, что я еще прежде испытывал по
отношению к своему телу. До той поры в снах я всячески избегал смотреть вниз
на самого себя и, помнится, был рад отсутствию зеркал в огромных комнатах
призрачного дома. Одновременно
меня беспокоил тот факт, что я запросто мог обозревать поверхность
каменных столов, каждый из которых был высотой не ниже десяти футов.
Искушение взглянуть на свое тело во сне между тем росло, и настал
момент, когда я не смог уже ему противиться. Сперва, посмотрев вниз, я
вообще ничего не увидел. Чуть погодя я понял, что причина этого заключалась
в невероятной длине моей шеи. Втянув голову в плечи, я осторожно повторил
свой опыт и на сей раз увидел внизу чешуйчатое, переливающееся всеми цветами
радуги конусообразное туловище - мое туловище! Это случилось в ту самую
ночь, когда половина Аркхэма была разбужена диким безумным воплем, с которым
я вырвался из объятий кошмара.
Понадобилось несколько недель повторяющихся ночных ужасов для того,
чтобы хоть как-то приучить меня к своему новому уродливому облику. Во снах я
двигался среди множества аналогичных тварей, читал книги, снятые с кажущихся
бесконечными полок и часами писал, стоя у монументальных столов и держа
стержень в зеленых щупальцах, растущих прямо из моей головы.
Кое-что из прочитанного сохранилось в моей памяти. Это были описания
других миров и вселенных, а также той смутной нематериальной жизни, что
таится за границами всех вселенных вообще. Были там и повествования о
разумных расах, населявших наш мир в незапамятные времена, и потрясающие
хроники жизни суперинтеллектуальной цивилизации, которая будет населять его
миллионы лет спустя после исчезновения последнего представителя
человечества.
Я прочел те главы нашей собственной истории, о существовании которых не
подозревает ни один из современных исследователей. Большая часть всего этого
была написана на языке иероглифов, который я довольно быстро освоил с
помощью специальных учебных машин - грамматические формы здесь
образовывались по принципу
агглютинации6 при
структуре корневых систем, не имеющей аналогов в нашей лингвистике.
Многие тома были заполнены совершенно другими видами знаков, изученными
мной точно таким же образом. Попадались - хотя и редко- книги на знакомых
мне языках. Большим подспорьем в моих занятиях были очень толковые картины и
рисунки, помещенные как среди текста, так и в отдельных к нему приложениях.
Сколько помню, я составлял описание своей жизни и своего времени на
английском языке. Из тех книг, что я читал, я по пробуждении мог вспомнить
лишь незначительные и бессмысленные обрывки иноязычных фраз, так легко
дававшихся мне во сне, но, независимо от этого, сама суть прочитанного
нередко оставалась в моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14